Еще раз о сожигании еретиков

В первом же номере первой русской бесцензурной газеты Герцен выразится так: “... Липранди, доносящий по особым поручениям... ” Подобные аттестации будут повторяться регулярно — и в “Колоколе”, и в “Полярной звезде ”. Имя Липранди становится нарицательным.

В 1876 году Достоевский мельком заметит в “Дневнике писателя”, что о всяком интеллектуальном движении в Европе тотчас становится известно в России — “несмотря ни на каких Магницких и Липранди ”. Имя Липранди употреблено автором “Дневника” один–единственный раз и к тому же, как можно понять, во множественном числе. Так он бы мог сказать — Булгарины, Гречи.

Разумеется, он знал все, что писалось в русской бесцензурной печати об их уже ставшем историческим деле.

““Колокол ” — это власть ”,— говорили Герцену те, кто приезжал из России. В этом была своя правда. Как с горестью замечает Липранди, начальствующие лица находили опасным определять его в свои учреждения еще и потому, “что это вызовет против них Герцена и Огарева ”. Редкий случай, когда антипатии политической эмиграции и русской тайной полиции странным образом совместились.

Глубоко уязвленный происходящим, Липранди решается вступить с лондонскими изгнанниками в прямой диалог.

В третьей книжке “Полярной звезды ” (1857) Огарев — как водится, анонимно, — разбирая коронационный манифест Александра II, вскользь упоминает Липранди. Последний аттестован в качестве “клеврета ” Перовского и бывшего “члена тайного общества 1825 г. и впоследствии шпиона!”. 17 июня 1857 года в Петербурге потерявший терпение генерал садится за письмо.

В отличие от большинства написанных Иваном Петровичем документов этот не имеет грифа “секретно ”. Хотя и оглашению в пределах империи не подлежит. Липранди адресуется в Лондон.

Не зная имени автора оскорбительной для него статьи, он пишет к издателю.

Письмо Липранди довольно обширно. Он говорит, что в ответ на “клеврета и шпиона” он мог бы присвоить издателю “Полярной звезды ” “соответственные ему эпитеты сумасброда, перебежчика, клеветника, лжеумствователя и т. п. ”. Но он считает это для себя недостойным. Он берется судить только о фактах.

“... Виновность Петрашевского и его сообщников не подлежит сомнению ”,— твердо заявляет Липранди. Эта виновность полностью доказана действиями двух комиссий и беспристрастного суда, в которых состояли лица добросовестные и истинно просвещенные. Автор письма настаивает, что он вовсе не принадлежит к числу ретроградов, которые осуждают свободу мысли. Однако он не может не признать, что даже благая, в сущности, цель, достигаемая, однако, путем незаконным, рано или поздно приводит к беде. Тем паче если эта высокая цель соединяется с планом насильственного переворота, который весьма редко обходится без пролития крови. А это “в государственном смысле есть уже преступление ”. Конечно, если исходить из привычек обыденной жизни, “каждый частный благодушный человек пожалеет о Петрашевском... ”. Но — “но кто же может навязывать взгляд частного человека правительству, заботящемуся об общем благе? ”.

“Что правда для человека как лица, — скажет Достоевский в 1877 году, — то пусть останется правдой для всей нации ”. Нравственный закон един. Интересно, что мог бы возразить автор письма на эту суровую максиму.

Адресуясь в Лондон, Липранди адресуется во вражеский стан. Однако надо признать: его стилистика, тон, характер аргументов мало отличаются от того, чему он привержен в своей министерской прозе. (Правда, Герцен — в некотором роде тоже министр.) Во всех писаниях отставного генерал–майора ощутима личность исключительно цельная. Соображения государственного порядка он излагает с не меньшим тщанием, нежели сведения о наличии в своем обиходе столовой посуды или о стоимости подаваемых к домашним трапезам вин.

“... Названия шпиона, клеврета не могут относиться к чиновнику, точно и добросовестно исполняющему предписание своего непосредственного начальства ”,— педантично втолковывает он издателю “Полярной звезды ”. Другое дело, не без иронии добавляет Липранди, если бы подобное поручение было возложено на Герцена: тогда бы в силу его, Герцена, правил последний мог бы уклониться от его исполнения или исполнить его ненадлежащим образом. “... Но я,— с чувством завершает автор письма, — действовал не по Вашему убеждению ”.

Этот аргумент представляется ему неопровержимым.

... В конце 1880 года, за несколько недель до смерти, Достоевский прочтет статью К. Д. Кавелина в “Вестнике Европы ”. Автор статьи утверждал, что понятие нравственности измеряется одним критерием — верностью собственным убеждениям.

“Сожигающего еретиков я не могу признать нравственным человеком, — записывает Достоевский в своей последней тетради, — ибо не признаю Ваш тезис, что нравственность есть согласие с внутренними убеждениями. Это лишь честность (русский язык богат), но не нравственность. Нравственный образец и идеал есть у меня один, Христос. Спрашиваю: сжег ли бы он еретиков, — нет. Ну так значит, сжигание еретиков есть поступок безнравственный ”.

Достоевский недаром поставил против этой записи на полях “NB” три плюса и два восклицательных знака.

Несколько ранее, в феврале 1880 года, он обсуждал с издателем “Нового времени ” А. С. Сувориным недавний взрыв в Зимнем дворце. Государь тогда, к счастью, уцелел, но погибли или были покалечены десятки солдат. Достоевский предлагает своему собеседнику следующий воображаемый эксперимент. Они с Сувориным стоят на Невском у витрины кондитерской Дациаро, а рядом некие подозрительные лица, забыв осторожность, громко толкуют о том, что через несколько минут жилище царей взлетит на воздух: адская машина уже заведена.

“Пошли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве, — вопрошает Достоевский озадаченного Суворина, — или обратились к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?

— Нет, не пошел бы...

— И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это — преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить... ”³⁴

Вообще–то ситуация в малой мере сопоставима с той, в какой очутился Липранди. Ибо он–то и есть в данном случае “полиция ”, “городовой” и т. д. “... Кто действует в подобном представившемся случае по убеждению, — наставляет Герцена автор письма, — тот далек от названия шпиона ”.

 

Ведай об этих аргументах Достоевский, он, пожалуй бы, согласился с автором письма. Он, очевидно, не стал бы спорить, что генерал заслуживает звания честного человека (“русский язык богат ”). Возможно, с этой трактовкой согласился бы и Пушкин. У них с Достоевским не нашлось бы оснований обвинить Липранди ни в подлости, ни в ренегатстве. (Вспомним: “Государство только защищалось, осудив нас ”.) Почему бы не допустить, что отличавшийся нелюбовью к правительству бывший подполковник Генерального штаба проделал естественную эволюцию — схожую (пусть в самых общих чертах) с той, какую претерпели в своем духовном развитии те же Пушкин и Достоевский? Хотя, быть может, его собственный радикализм был в молодости не менее резок, нежели у названных выше лиц.

Ведь, даже понеся на склоне лет горькие и незаслуженные обиды от власти, Липранди не перешел в оппозицию (хотя бы тайную) и не переменил убеждений. Он остается с правительством — “единственным европейцем в России ”.

И он не жалеет о том, что — “сжег еретиков ”.

“Сожигающего еретиков я не могу признать нравственным человеком... ”

Липранди никогда не прочтет этих строк Достоевского. Впрочем, его вполне бы устроило звание человека порядочного.

Искренне желая быть таковым, он возвращает Герцену его обвинения. Он именует создателя вольной русской печати европейским шпионом, который “в компании с русскими шпионами” выдает иностранцам “мать свою — Россию ”. Он просит лондонского изгнанника принять его уверения “в желании поправления расстроенного Вашего нравственного здоровья и в том уважении, которое Вы мне внушаете ”.

При этом автор письма рассчитывает на публикацию своего послания в “Полярной звезде ”.

Он замедлит с отправлением корреспонденции на несколько месяцев — очевидно, в раздумье, как поступить. За это время Герцен отнюдь не ослабит своих инвектив. И Липранди, убедившись “в истине моего заключения и совершенно жалкой роли, Вами разыгрываемой”, отсылает письмо, выказывая желчную надежду, “что и этот Р. S. Вы поместите вместе с письмом в одно из Ваших образцовых творений ”.

В своем постскриптуме Липранди вновь уличает апостола свободного слова в неточностях и передержках³⁵. Он говорит о своей пятидесятилетней службе, в которой “странно было бы давать Вам отчет письменно; лично объяснить Вам оную — другое дело ”. Любопытно: каким образом Липранди мог бы осуществить это намерение? Не собирался же он с этой целью отправиться в Лондон! Правда, такое случалось: сыновья Я. И. Ростовцева, офицеры–гвардейцы, для защищения чести покойного отца рискнули нанести Герцену тайный визит, вследствие чего уладили дело, но зато лишились карьеры. Уж не содержится ли в словах Липранди тонкий дуэльный намек — тем более неприятный для адресата, что он не так давно уже предпочел одну угрожавшую ему дуэль “суду европейской демократии ”?

Герцен не напечатает это письмо и не сочтет необходимым отвечать своему оппоненту. Зато через несколько лет он опубликует секретное “Мнение... ” Липранди от 17 августа 1849-го — то самое, о котором уже шла речь. Издатель “Полярной звезды” предпочитал официальные документы.