Зміна розуміння людини від античності до нового часу в концепції Х. Арендт.

Ханна Арендт, праця "Vita Activa или О деятельной жизни"

Ханна Арендт розглядає зміну розуміння людини через зміну розуміння "діяльнісного життя", праці, творіння та дій.

Выражение vita activa призвано охватывать в нижеследую­ щем три основных вида человеческой деятельности: труд (ра­боту), создание (изготовление) и действие (поступки). Они ос­ новные деятельности потому, что каждая из них отвечает од­ ному из основных условий, на каких человеческому роду дана жизнь на земле.

Термин «деятельная жизнь» возник ещё в античности, во время процесса афинян над Сократом, т. е. первого в истории Европы конфликта между мыслителем-философом и его общиной (в древней Элладе общину называли «полисом»). Самый термин «деятельная жизнь» придумал Аристотель, попытавшийся осознать: что есть свобода, точнее – что есть жизнь человека свободного, но все-таки продолжающего житейское существование в коллективе (в общине, в полисе). Великий мыслитель отобрал четыре признака (атрибута) для понимания сути свободы: «Статус (общественное положение). Свобода занятий. Неприкосновенность личности. Свобода передвижения». Вне свободной жизни Аристотель поместил труд.

Конечно, рабы зависимы, причем зависимы дважды: от воли господина и от собственных житейских нужд. Но Аристотелем напрочь отсекалось из свободной жизни и существование вольных тружеников, например, ремесленников, торговцев. У них, говорил он, есть в жизни зафиксированная цель, от которой они не могут не зависеть, т. е. быть от неё свободными. Цель эта является не временной вехой их существования, а своего рода credo, профессиональным «пунктом пребывания в жизни». Называлась она – прибылью. «Ремесленники живут в ограниченном рабстве… Ремесленник отказывается от двух из четырех факторов, делающих человека свободным, – от свободы занятий и от свободы передвижения».

Вообще «приобретатель», по Аристотелю, живет всегда несвободно – под прессом и натиском собственных алчных желаний и стремлений. А истинно свободный человек должен чувствовать себя господином своего времени, своего местопребывания и не зависеть ни от каких выгод, ни от каких доходов.

Для анализа свободы личности у Аристотеля оставались, следовательно, три формы жизни, которые проходили, по его мнению, «в общении с вещами, не имеющими какой-либо полезности, а потому не стесняющими человека, жаждущего свободы». Первая – это жизнь, проводимая в наслаждении телесной красотой (и в растрачивании этой красоты). Вторая – жизнь философа, которая проходит в исследовании и созерцании нетленной красоты истин природы. Но эти две жизненные формы не принадлежат к «деятельной жизни», ибо свершаются не в действиях, а в созерцании. К деятельной же жизни относилась, по Аристотелю, лишь третья форма существования свободных существ: она посвящена прекрасным деяниям на благо общины, на благо полиса.

Вывод: добывая необходимые продукты, производя любые полезные товары, люди остаются несвободными, ибо их действия диктуются не вольным выбором, но неизбежными по самой природе нуждами и желаниями. Более того. Поскольку деспотия, тирания, т. е. форма власти, которая существует всюду в мире, где люди не сумели создать полис, тоже является необходимой вещью (только благодаря тиранам в державах поддерживается порядок, необходимый для жизни людей в тамошних трудных обстоятельствах), все эллинские философы, вослед Аристотелю, полагали, что жизнь «властителя над подданными» не должна считаться жизнью свободного человека.

В следующую историческую эпоху, в Средние века, людской «поступок», иначе говоря, свободное человеческое деяние, был понижен, по мнению Арендт, в статусе (в рамках «деятельной жизни»). «Поступок» отбросили на уровень труда и изготовления, его опустили к тем действиям, что продиктованы людям существованием, т. е. продлением их жизни на Земле (на такой уровень поместил, например, «поступок» в свою систему великий богослов Средневековья Фома Аквинский). Поэтому в Средние века свободной не считали вообще никакую «деятельную жизнь», включая даже бывший «поступок на благо полиса». Свободной в Средние века виделась только и исключительно жизнь Духа. Свободной виделась не деятельная, но исключительно созерцательная жизнь, только она числилась в Средневековье, т. е. на протяжении примерно одиннадцати веков, единственно свободным существованием в понимании европейского человека.

К античному набору условий свободы (т. е. к статусу, к свободе от жизненных потребностей, к свободе от чужого принуждения и пр.) философы Средневековья добавили новое условие. Свободный человек эпохи Средневековья обязан был иметь досуг, возможность воздерживаться от общественных обязанностей. Свободный человек не занимался делами других людей, он лишь наблюдал и размышлял над тайнами мира – только тогда почитался свободным человеком.

Итак, до начала Нового времени, т. е., по Арендт, до XVII века, любой вид «деятельной жизни» оценивался философами Европы исключительно с отрицательным знаком. Первенство «созерцания» над «деятельностью» вытекало из средневекового убеждения, что никакое создание рук человеческих не в силах тягаться в красоте с истинами природы и космоса. Вечное Бытие может открыться переменчивым смертным в своей гармонии, но для этого должны люди собраться духом в самих себе, отречься от суетной деятельности и дождаться необходимого для свободы душевного покоя.

Христианство узаконило принижение «деятельной жизни», связывая любую деятельность исключительно с презираемыми церковью телесными нуждами человека. Августин Блаженный, например, говорил о «бремени деятельной жизни»: это бремя наложено на нас нашей любовью к ближним. В принципе деятельная жизнь считалась бы вообще невыносимой для мыслящего существа, но мыслитель всегда мог утешать себя тем, что потом, вослед обязательной и тяжкой «деятельности», наступит для него сладостное блаженство созерцания – созерцания Божественных истин.

Христианская вера в жизнь после смерти, где будущее блажен­ство дает о себе знать в радости созерцания, узаконивала при­нижение vita activa, однако утверждение абсолютного примата покоя над всеми родами деятельности не христианское, а вос­ходит к открытию, что созерцание есть независимая от деятельности мышления и рассуждения способность, и это открытие сократической школы вплоть до Нового време­ни задавало тон метафизической, как и политической мысли.

Следующая за Средневековьем эпоха, т. е. Новое время, возвеличила опять-таки не «поступок», как делали эллины, не «созерцание», как позже велось у христиан, но то, что считалось и у тех, и у других самым низшим и самым презренным занятием. А именно – в Новое время возвеличили труд. Как выразилась Арендт, впервые в истории Европы на первое место в сообществе вышло «трудовое существо» (вместо «существа разумного», добавляет она).

Характерно: Новое время перестало различать труд (работу) нашего тела и изготовлением чего-то нашими руками. Вместо прежнего деления труд начали делить на новый лад – например, на производительный и непроизводительный, на квалифицированный и неквалифицированный, позже стали различать умственный и физический. Адам Смит и Карл Маркс, например, посчитали разделение труда на производительный и непроизводительный центральным пунктом в своих системах, основой придуманных ими теорий. Формулировка Маркса: «Труд создал человека» – просто выбросила на всеобщее обозрение ту идею, в отношении которой все мыслители Нового времени оказались по сути единомышленниками. И Адам Смит, и Карл Маркс презирали всякий непроизводительный труд как дело паразитарное. Смит, например, называл паразитами «праздную дворовую челядь», «пожирающую и ничего не создающую». В действительности, замечает Арендт, челядь как раз «производила» вполне определенный и очень нужный для общества продукт: она изготовляла свободу для хозяев, или, по-современному выражаясь, «возможность их производительности».

Когда в Новое время труд вырвался, наконец, из потаённости частных домов, из малых мастерских, когда он стал объектом общественного осмысления, его подвергли «процессу разделения» (А. Смит: «Производительность труда идет, прежде всего, от его разделения»). Самым важным виделось теперь концептуальное открытие Маркса, что объективно – и независимо от исторических обстоятельств! – в труде обитает внутренне и изначально некая «производительность». И покоится сия производительность не на нестойких изделиях, получаемых людьми в ходе труда, а на силе производителя, на силе человеческого тела. Продуктивная способность человека создает, мол, нечто большее, чем результат, необходимый для простого воспроизводства рабочей силы. Отсюда, мол, появляются в мире все богатства, вся Цивилизация. «Понятие «рабочая сила» является наиболее важным вкладом Маркса в теорию труда» (Ф. Энгельс).

Далее Арендт начинает рассуждать о разнице между умственным и физическим трудом. Мышление внешне весьма похоже на труд: его продукты так же летучи, как труд, исполняемый для поддержания жизни. Если мыслящий человек хочет, чтоб некие производные его мыслей все-таки вышли в Цивилизацию, он должен заранее выработать в себе определенную ремесленную умелость. Так что если работник умственного труда хочет создать в итоге некий осязаемый продукт своей деятельности, он не должен исчерпать работу чистой мыслью в мозгу. Он обязан каким-то результатам созиданию своих рук, а не только работе мозга. Поэтому мыслитель в какой-то мере есть созидатель, подобно другим изготовителям обычных вещей.

Арендт сравнивает восприятие процесса созидания у Маркса с греческим восприятием того же явления. Греки считали свободными искусствами только те, что не считались постыдными для свободного мужа, ибо не были вызваны к жизни нуждой. Римляне (по Цицерону) относили к такому кругу лишь архитектуру, медицину и сельское. Противоположными считались холопские ремесла – те, за которые люди брались для заработка, причем в обществе считалось абсолютно безразличным, зарабатываешь ты на жизнь литературой или, скажем, столярной работой. Поэтому разграничение физической и умственной работы – это чисто новоевропейское отличие: в древности его не знали. Престиж умственного труда, конечно, вырос за прошедшие века, но, кстати, в последние столетия Римской империи, заметила Арендт, «…рабские некогда функции оказались облагороженными, подняты до высшей ступени в государстве. Благоговейное почтение… распространилось на все ступени администрации. Публичная служба стала публичной должностью… Самые низкие служебные обязанности, те должности, которые исполнялись рабами, расцвели в блеске, засиявшем от персоны государя». Так что, похоже, везде процветание бюрократии способствовала престижу «интеллектуальных профессий».