Что при этом происходит с центральными элементами старых интегрированных бизнес-групп?

Они по-прежнему важны как регуляторы финансовых потоков (которые, кстати, все больше начинают быть похожи на потоки прибыли). Они принимают основные решения о продаже и покупке новых бизнесов. Оставляя производство на уровне компании, они работают в пространстве капитала. Это не очень науч но, но я считаю важным различать пространство бизнеса, где что-то производится, продается, рекламируется и т. д., и пространство капитала, где деньги перебрасываются из одного сектора экономики в другой, с предприятия на предприятие. Российские интегрированные бизнес-группы все более сосредотачиваются на работе в пространстве капитала и в этом смысле становятся похожими на инвестиционные фонды Запада.

В чем между ними разница?

В отличие от наших групп, инвестиционный фонд на Западе, как правило, не владеет ни контрольными, ни блокирующими пакетами акций крупных компаний. (Хотя довольно часто те пять или один процент, которыми владеет такой фонд, являются решающими на собрании акционеров.) Второе отличие состоит в том, что если западному инвестиционному фонду не нравится тот бизнес, в который он вложился, то он, скорее, продаст его, чем будет вмешиваться в управление. Скажем так, в 60 процентах случаев он продаст этот бизнес и лишь в 40 процентах случаев — будет вмешиваться. А российская интегрированная бизнес-группа прежде всего попытается вмешаться в деятельность контролируемой компании. Продавать же ее акции будет либо на пике капитализации, либо когда экспериментальным путем установила, что не может улучшить состояние дел в ней.

В свое время я говорил, что интегрированные бизнес-группы России похожи скорее не на инвестиционные фонды, а на локальные рынки капитала. То есть они выполняют по отношению к своим предприятиям и компаниям все те функции, которые в развитых экономиках выполняет фондовый рынок. Сегодня, однако, это уже не так, поскольку оценка наиболее крупных успешных субъектов российского бизнеса делается уже не внутри страны, а за ее пределами.

Если мы спустимся от крупного бизнеса на более низкий уровень: что происходит сейчас в этой области?

Что происходит в сфере мелкого и среднего бизнеса, я просто не знаю, так как не занимаюсь этими вопросами. Но по поводу бизнеса, который можно назвать крупно-средним, могу сказать, что там идут те же самые процессы. Мы зациклились на нефти и металле, но компании с годовым оборотом свыше миллиарда долларов существуют уже и в потребительском секторе. В 2004 году этого уровня достигли и молочно-соковый «Вимм-Билль-Данн», и пивная «Балтика», и сеть продуктовых магазинов «Пятерочка». А число структур, имеющих оборот более 500 миллионов долларов, перевалило за десяток.

Первыми за пределы страны выходили предприятия нефтяной промышленности, затем металлургической, а теперь по этой же логике действуют предприятия пищевой и табачной промышленности, других отраслей. Они также выходят на мировой кредитный рынок и производят IPO[1]. Наш крупнейший косметический концерн «Калина» (с оборотом, правда, около 200 миллионов долларов) в 2004 году произвел IPO на российской бирже, но покупателями акций оказались иностранцы. Причем, похоже, это реальные инвесторы, а отнюдь не подставные лица.

Таким образом, новая российская система собственности на различных уровнях довольно успешно встраивается в глобальную экономику. Совсем ничто в текущих экономических процессах не вызывает у вас тревоги? Или есть и негативные тенденции, в чем они выражаются?

Да, в стране идут и конструктивные и деструктивные процессы. И главный вопрос для всех нас состоит в том, какие из них быстрее и интенсивнее. Но де структивные тенденции лучше мог бы описать не московский экономист, а житель какого-нибудь старого индустриального города или специалист по экономической и политической географии. Насколько же я могу судить, самое опасное сейчас в том, что на многих территориях полностью разрушается ткань экономической жизни. Если в каком-то индустриальном центре перестала работать старая советская промышленность, то там не появляется и ничего нового. Сектор услуг не может заменить крупную промышленность, поскольку, попросту говоря, некого обслуживать. Система разделения труда, характерная для современной (и даже для старой советской) экономики, свертывается. Люди переходят в автономный режим существования. Они сами готовят пищу, сами стирают, сами друг друга стригут. Поэтому ни частных ресторанов, ни прачечных, ни салонов красоты в значительном числе появиться не может.

С другой стороны, если старые промышленные производства успешно модернизируются, они, как правило, требуют существенно меньше людей. И возникает вопрос о том, куда девать тех, кто оказался невостребован. Появляется или фиктивная занятость, или застойная безработица. Сейчас решение проблемы ложится в основном на региональную и местную власть, но то, что они могут сделать, — это паллиативные меры. Только по-настоящему быстрый рост экономики в целом может радикально улучшить ситуацию, но и то не во всех регионах и отраслях.

В частности, по-видимому, безнадежно погибла легкая промышленность с ее «текстильными городами» и социальной инфраструктурой. (В отличие от пищевой промышленности, которая уже восстановилась и имеет все шансы на развитие.) В текстильной отрасли две проблемы. Первая — разрушение традиционных производственно-технологических цепочек — весьма длинных, выходивших за пределы страны. Вторая, которая, вероятно, еще острее, — отсутствие здесь сколько-нибудь известных отечественных брендов. Под угрозой также производство отечественных гражданских самолетов, которые сейчас выпускаются штучно. Вообще, значительная часть сектора высоких технологий держится на старом потенциале, и есть опасность исчезновения в России целых его отраслей.