Пиратизация России: российские реформы идут наперекосяк.

Реферат

Маршалл А. Голдман

версия для печати

[*]

Свою книгу М. Голдман начинает с описания «битвы за “Связьинвест”» — кульминационного момента эпохи приватизации, когда пресловутые «олигархи» впервые не смогли договориться между собой и пошли на прямую конфронтацию, вылившуюся в войну в СМИ и кризис высших государственных институтов. Более или менее известную русскому читателю подоплеку этих событий автор излагает следующим образом. «Медовый месяц» власти и «семибанкирщины», наступивший после победы Бориса Ельцина на выборах 1996 года, которую во многом обеспечила поддержка «мобилизованных» А. Чубайсом наиболее влиятельных и богатых предпринимателей и банкиров, закончился с появлением в Кремле Бориса Немцова в качестве одного из первых вице-премьеров. В своем стремлении покончить с коррупцией в высших государственных эшелонах он ополчился против знаменитых залоговых аукционов, и торги по «Связьинвесту» должны были стать первым случаем, когда выиграет не заранее определенный кандидат, а тот, кто реально предложит самую высокую цену. Но заинтересованные олигархи (в данном случае — В. Гусинский и В. Потанин) уже привыкли к прежней, «малозатратной» процедуре, когда акции предприятий сначала передавались той или иной финансовой группе в качестве залога за кредитование неотложных расходов государства, а затем продавались аффилированным с этой финансовой группой структурам по очевидно заниженной цене. Реальное состязание сулило куда бoльшие расходы, и потому главы МОСТа и Онэксимбанка попытались достичь закулисного соглашения с Чубайсом в ходе специальной встречи на французской Ривьере, в которой принял участие и Б. Березовский. Вопреки их ожиданиям Чубайс солидаризовался со своим коллегой Немцовым, обратившимся к известным на всю страну «ребятам» с требованием «кончать захватывать» по дешевке государственную собственность. В итоге выставленный на аукцион пакет акций (25% +1) ушел к Онэксимбанку и его партнерам (одним из которых был Джордж Сорос), предложившим цену примерно в 1,9 миллиарда долларов, что перекрывало заявку их конкурентов, возглавляемых В. Гусинским, почти на 200 миллионов. Однако проигравшие были уверены в том, что внешне выглядевшие честными торги были предрешены благодаря сговору Потанина с Чубайсом и председателем Госкомимущества А. Кохом. Основанием для таких подозрений был, в частности, аванс в 100 000 долларов, выплаченный им двоим якобы за будущую книгу о приватизации, — платила швейцарская фирма, за которой стоял Потанин. Далее М. Голдман, никак не определяя, кто же был прав и кто виноват, углубляется в описание еще не до конца забытых «информационных войн», в которых одним из противников Немцова и Чубайса стал Березовский, занимавший в ту пору должность секретаря Совета безопасности. Таким образом, раскол произошел не только между бизнесом и властью, но и внутри власти как таковой, тем более что последнюю от бизнеса просто невозможно было отделить. В итоге пострадали все: Чубайс, Кох и Березовский потеряли свои посты, а случившийся год спустя дефолт не только нанес серьезнейший удар по финансовым империям Потанина и Гусинского, но и обесценил столь драгоценный ранее «Связьинвест». А Джордж Сорос с грустью заметил, что «это была худшая инвестиция в его жизни».

История «Связьинвеста» — лишь один, хотя и весьма яркий эпизод, в котором тем не менее воплотились многие особенности приватизационной кампании «по-русски». Задача книги, сформулированная самим автором, — не просто описать этот процесс, но и, выяснив его предпосылки и скрытые механизмы, показать, в том числе и путем сравнения с опытом других государств, существовали ли иные варианты внедрения в России рыночных принципов, основанных на частной собственности. Ответ М. Голдмана — несомненно, да; более того: избранный российскими приватизаторами путь порочен и ошибочен. Доказывая эту точку зрения, американский экономист, подчеркивая сугубо академический характер своего исследования, начинает с начала, т. е. с той экономической ситуации, которая сложилась в Советском Союзе к концу 80-х годов. Чтобы от рассказа о «Связьинвесте» сразу не перескакивать на десятилетие назад, автор предваряет такой разбор беглым анализом посткоммунистического пути российской экономики. Главным показателем здесь является ВВП, который неуклонно падал вплоть до 1999 года и снизился за это время на 40–50%, что превосходит даже снижение ВВП в Америке времен Великой депрессии. Такой спад резко противопоставляет Россию другим бывшим странам восточного блока, где экономический рост начался уже через два-три года после начала реформ. Впрочем, по мнению некоторых экспертов, столь мрачные показатели можно объяснить неточностью официальной статистики: в частности, сами предприниматели маскировали реальный рост производства в целях сокрытия доходов, неуплаты налогов и проч. На положительную динамику косвенно указывает и устойчивый рост экспорта, и положительное сальдо внешней торговли (которое также невозможно точно вычислить, поскольку объем бизнеса нигде не учтенных «челноков» составлял, по разным оценкам, от 14 до 20 миллиардов долларов в год). В качестве объективного критерия предлагают ориентироваться на количество вырабатываемой электроэнергии, которое обычно увеличивается или уменьшается прямо пропорционально общему развитию экономики и которое, что немаловажно, легко учитывать. Так вот, если в 1992 году сокращение ВВП, по данным Роскомстата, составило 14,5%, то выработка электроэнергии уменьшилась лишь на 5,7%. Но все равно уменьшилась, подчеркивает Голдман, и в качестве окончательного опровержения сколько-нибудь положительных оценок развития экономики 90-х апеллирует к критической ситуации 1998 года, когда дефолт положил конец ничем не оправданному росту российского фондового рынка.

Приводя сокращение ВВП в качестве главного экономического аргумента, автор также скептически относится и к обоснованию Е. Гайдаром и А. Чубайсом срочной и «неразборчивой» приватизации политической целесообразностью, а именно необходимостью закрепить разгром коммунизма скорейшим утверждением частной собственности. Как считает Голдман, негативные последствия приватизации — коррупция, контроль над экономикой со стороны организованной преступности, сращение с властью олигархического капитала — способны гораздо сильнее затормозить развитие страны. Что касается олигархов, то он признает, что В. Путин был во многом прав, когда в 2000 году на встрече с несколькими богатейшими людьми России упрекнул их в необоснованных претензиях к государству — ведь государство в тогдашнем своем виде было творением их собственных рук. Впрочем, не одни только необузданные аппетиты олигархов стали причиной провала реформ; отрицательно сказалась, например, неспособность лидеров страны договориться друг с другом, наиболее ярко проявившаяся в событиях октября 1993 года. (Описывая эту драму в двух фразах, Голдман следует характерному для него принципу «никого не обидеть», именуя действия Руцкого со товарищи «попыткой переворота», а атаку на здание парламента «преступной»). В свою очередь, разлад в руководстве усугублял недоверие к государству, что порождало резкий отток капитала, по оценкам Голдмана, составивший в период с 1991 по 2000 год в среднем миллиард долларов в месяц. Разумеется, свою роль сыграло и разрушение прежних хозяйственных связей из-за распада СССР, и резкое снижение потребности в продукции предприятий оборонного комплекса в результате окончания холодной войны. Все это не могло не сказаться непосредственно на процессе приватизации, но, по мнению Голдмана, ее негативные последствия предопределялись куда более глубинными историческими факторами — прежде всего тем, что частная собственность не укоренилась как следует и в дореволюционной России. Вслед за Ричардом Пайпсом Голдман полагает, что в России давно сложился так наз. «патримониальный» (вотчинный) уклад, когда глава государства, будь то царь или генсек, считал себя не просто правителем, но и собственником страны, ее народа и недр, частично делегируя эти права собст венности своему бюрократическому аппарату. Отсюда вечная коррупция, которая не была изжита даже во времена сталинского террора, а в эпоху посткоммунистических реформ расцвела особенно пышным цветом. Неудача реформаторов во многом объясняется разницей в экономической «культуре», которую не учитывали западные консультанты российского правительства, вроде А. Шлейфера, А. Ослунда, Дж. Сакса и др., являющиеся для Голдмана постоянным объектом яростной критики (даже в большей степени, чем Чубайс или Гайдар).

Чтобы обосновать свою точку зрения, американский экономист предпринимает небольшой экскурс в историю дореволюционной России, всячески подчеркивая неограниченность власти царя и авторитета церкви, которые сообща препятствовали нормальному экономическому и социальному развитию страны. Особенно показательным, по его мнению, является тот факт, что начиная со времен Петра и вплоть до ХIX века любые попытки индустриализации предпринимались исключительно сверху (главным образом из-за военных нужд) и, как следствие, успех предприятия определялся не его конкурентными достоинствами или передовыми технологиями, а исключительно благоволением власть имущих. С другой стороны, дворянство в России, как, впрочем, в свое время английская и французская аристократия, относилось к предпринимательству с явным презрением. Впоследствии марксистская идеология только укрепила это предубеждение. Впрочем, методы, которыми вели бизнес в царской России, зачастую давали немало оснований для критики — примером служат хотя бы нравы, описанные в гоголевском «Ревизоре» (к этому литературному примеру Голдман обращается не раз). Коррупция, спекуляция, подделка финансовой отчетности — все это было характерно и для западных стран на начальных стадиях накопления капитала. Однако в отличие, скажем, от Великобритании, где уже с середины ХIX века начали вводиться единые стандарты ведения документации, аудит и т. п. (причем вводиться по взаимному согласию власти и бизнеса), в России позитивных сдвигов не наблюдалось. Голдман обращает внимание и на то, что нежелание как элиты, так и широких масс неграмотного крестьянского населения открывать свое дело способствовало притоку в бизнес представителей национальных меньшинств (евреев, немцев, поляков, армян), и ненависть к предпринимателям-инородцам становилась еще одной составляющей великорусского шовинизма. Одним из следствий стало насильственное ограничение допуска в страну иностранного капитала — впрочем, уже к началу Первой мировой войны иностранцы, напрямую владея одной седьмой частью промышленности страны, тем не менее контролировали до одной трети корпоративного капитала, в том числе и через подставные фигуры русских акционеров. Недоверие к иностранцам и желание ограничить их активность в сочетании со стремлением к тотальному государственному контролю, естественно, усилились многократно в годы советской власти. В качестве примера, подтверждающего сохранение подобных традиций в современной России, Голдман приводит рассказ почетного консула Великобритании во Владивостоке Эндрю Фокса, которого губернатор Наздратенко прямыми угрозами принуждал передать администрации Приморья принадлежавшие англичанину акции одной крупной компании.

В «наследии проклятого прошлого» особое место Голдман отводит сталинской индустриализации и коллективизации. Заданная ими модель советской экономики оказалась достаточно эффективной с точки зрения выкачивания ресурсов, природных и денежных (из населения, каким бы бедным оно ни было), быстрого роста крупной промышленности и машиностроения и создания таким образом «задела на будущее». Но она не была ориентирована на потребительский спрос и, более того, изначально предполагала ухудшение уровня жизни — а значит, массовые репрессии были необходимы для подавления потенциального недовольства. Эти репрессии, в свою очередь, окончательно разрушили какие бы то ни было рыночные институты и надолго отбили у граждан желание проявлять частную инициативу. Кроме того, экономический рост обеспечивался исключительно за счет вложений средств и ресурсов, и в конечном счете ВВП Советского Союза зависел исключительно от экспорта сырья и мог бы расти еще быстрее, если бы производство (затратное по самой своей сути) не расширялось, а сворачивалось. Плановая экономика препятствовала быстрому внедрению новых технологий — в частности, потому, что на Западе они нередко изобретались в рамках небольших компаний, которые затем быстро укрупнялись и становились новыми сильными игроками на рынке. Не случайно из девяти западных компаний, имевших в 1999 году наибольшую капитализацию, в 1960 году существовали лишь три. Подобная динамика невозможна при централизованном планировании. Кроме того, экономические показатели большинства советских предприятий рассчитывались по совокупной стоимости произведенных товаров — соответственно, чем выше себестоимость, тем успешнее производство, а значит, нет нужды в технологических новшествах, ведущих к сбережению ресурсов, энергии и пр. В итоге к концу 70-х — началу 80-х годов СССР, перестав быть отсталой аграрной страной, стремительно превращался в государство с безнадежно отставшей индустрией. И если ранее источником средств и ресурсов могла служить деревня, то после их безжалостного изъятия в эпоху коллективизации сельское хозяйство само стало бездонной дырой, куда уходили бесконечные субсидии из государственного бюджета.

По мнению Голдмана, первым советским руководителем, ощутившим надвигающуюся угрозу экономического коллапса, был Ю. Андропов, однако он попросту не успел предпринять сколько-нибудь значимые реформаторские шаги и все бремя необходимых решений легло на плечи М. Горбачева. Последний не представлял до конца ни масштаба проблем, ни последствий предпринимаемых мер, рассчитывая лишь слегка улучшить систему при сохранении за государством «командных высот». Такими попытками ограниченного внедрения рыночных механизмов стали, например, Закон о государственном предприятии 1987 года, разрешавший продажу сверхплановой продукции на рынке и сдачу производственных помещений в аренду во внерабочее время, а также, разумеется, Закон о кооперации 1988 года. Однако эти меры лишь усугубляли нараставший кризис, еще более «раскачивая» разбалансированную систему советской экономики, и без того не справлявшуюся с нараставшей инфляцией и бюджетным дефицитом (например, возникновение кооперативов и, соответственно, нерегулируемого ценообразования разгоняло инфляцию и т. п.). Пагубные следствия имело и окончание холодной войны: милитаризированная экономика (расходы на оборону, по утверждению Горбачева, составляли в середине 80-х годов 20% ВВП, причем он сам сомневался в адекватности представленных ему цифр) просто не могла успеть переориентироваться на новые потребительские нужды. Наконец, открытие экономических границ обнаружило неконкурентоспособность советских предприятий, особенно в потребительской сфере, — в результате к середине 90-х в крупных городах России до 70% продаж приходилось на импортные товары.

Такова была ситуация, в которой начинались реформы Ельцина — Гайдара. Что касается предшествовавшего им распада СССР, то Голдман объясняет его исключительно желанием Ельцина лишить власти Горбачева, замечая, впрочем, что произошедшее было на руку и Гайдару, так как ему для реформирования скорее подходила независимая России, чем громада СССР с неравномерно развитыми национальными республиками. Выбор Гайдаром пути «шоковой терапии» Голдман во многом объясняет неудачными советами команды западных консультантов, главным образом представлявших Гарвардский университет. Некоторых из них (А. Шлейфера и Дж. Хэя) он обвиняет в использовании конфиденциальной информации для личного обогащения, ссылаясь, в частности, на иск Министерства юстиции США, по которому в 2004 году они были приговорены к астрономическим штрафам за использование инсайдерской информации. Впрочем, тут же без каких-либо дополнительных комментариев приводятся слова самого Гайдара о том, что всю ответственность за стратегию и тактику реформ он берет на себя, а роль западных советников была гораздо более скромной и маргинальной.

Главной ошибкой реформаторов — об этом он будет говорить снова и снова — Голдман считает наивную веру в саморегуляцию рынка, который в нормальном виде просто не может возникнуть там, где «не существует подготовленных рыночных механизмов». В частности, либерализация цен предполагает наличие некоторого количества производителей, которые способны путем взаимной конкуренции сдерживать неограниченный рост цен. В России из-за исторической чуждости для нее рыночных структур такого не было — ведь даже в 1999 году на 1 000 жителей страны приходилось всего лишь шесть частных предприятий, в то время как в Европейском союзе — 45, а в США — 74. Голдман противовопоставляет лозунгу реформаторов: «нельзя перепрыгнуть пропасть в два прыжка» тезис Дэн Сяопина: «надо переходить реку, ступая с камня на камень», с которым и солидаризуется, считая китайский опыт более успешным. Да, коррупция в Китае тоже чудовищна, но там за последние двадцать лет наблюдается стабильный экономический рост (9–10% в год) и постепенно формируется конкурентная рыночная среда. Еще более яркий пример — Польша, где успех реформ очевиден. Поборники «шоковой терапии» ссылаются в первую очередь на Польшу, поскольку там эта программа была осуществлена в полной мере, а в России «шоковой терапии» как таковой в реальности не было. И не могло быть, утверждает Голдман, поскольку для подавляющего большинства населения ее важнейшие элементы были полностью неприемлемыми. Именно поэтому коммунистический Верховный Совет, например, дал бывшим «красным директорам» преимущественное право приватизировать собственные предприятия, именно поэтому в конце концов Ельцин сменил Гайдара на гораздо более «понятного» и народу, и директорскому корпусу В. Черномырдина. Но это было неизбежно — в отличие от Польши, для которой коммунизм в принципе был чуждым, навязанным извне, строем и где еще не изгладились «воспоминания» о капиталистическом хозяйствовании, — этому, между прочим, способствовало то, что небольшая часть малых предприятий и при коммунистах оставалась в частных руках (прежде всего в сельском хозяйстве). Поэтому польские реформаторы опирались на куда бoльшую поддержку населения — не последнюю роль здесь играло то, что поляки всегда стремились «на Запад», а русские, по мнению Голдмана, до сих пор однозначно не решили извечный спор между «западниками» и «славянофилами».

Что же касается чисто «технического» осуществления реформ, то Голдман считает промахом Гайдара нежелание провести параллельно с либерализацией цен денежную реформу, которая помогла бы ограничить рост цен и, скажем, не допустить сверхдоходов от продажи нефтепродуктов на внешнем рынке, особенно в период централизованного регулирования цен на бензин. Это нежелание было связано с опасениями по поводу реакции населения на очередную «конфискацию», но в конце концов 26-кратный рост цен мало чем отличался от тотальной конфискации сбережений. Но главная ошибка — немедленная и стремитель ная приватизация. Здесь Голдман вновь обрушивается не столько на Гайдара с Чубайсом, сколько на американских консультантов; характерен подзаголовок центральной главы «Приватизация»: «Благие намерения и дурной совет в дурное время». Прежде всего он развенчивает их убежденность в том, что русский человек ничем не отличается от граждан других стран с рыночной экономикой (концепция Homo economicus) и будет вести себя в новых условиях схожим с ними образом (т. е. искать выгоды, снимать с работы неэффективных менеджеров и т. п.). В качестве обоснования этой идеи А. Шлейфер, М. Бойко и др. ссылались на проведенный в 1991 году телефонный опрос жителей Нью-Йорка и Москвы, в котором жители этих двух мегаполисов обнаружили практически идентичное отношение к рынку, частной собственности и проч. Голдман утверждает, что опрос был нерепрезентативен — хотя бы потому, что в ту пору менее 25% москвичей имели доступ к телефону (откуда взяты эти цифры, автор не уточняет, указав только, что по данным «Файнэншл таймс» даже к 2000 году лишь 20% граждан России имели телефон). Далее он в очередной раз указывает на отсутствие «рыночных институтов» — и формальных (законодательство, независимый суд и т. п.), и неформальных (общепринятые нормы и правила ведения бизнеса) — как на главное обстоятельство, делавшее невозможным справедливое, а главное — эффективное распределение собственности. Скажем, если на Западе процедура банкротства призвана спасти гибнущее предприятие или, по крайней мере, минимизировать убытки, то в новой российской действительности этот механизм стал способом захвата потенциально рентабельных или даже чрезвычайно прибыльных производств.

Перечисляя двенадцать целей «идеальной» приватизации (среди которых — повышение эффективности производства, дальнейшее продвижение реформ и противодействие коммунистическому реваншу, расширение рынка, создание условий для инвестиций и т. п.), Голдман констатирует, что в России не была (да в тех условиях и не могла быть) достигнута практически ни одна из них. Он обращает внимание на то, что законодательная база для внедрения частной собственности была подготовлена во многом уже в горбачевскую эпоху, но не работала тогда отчасти в силу косности менталитета общества и экономической элиты, а отчасти и в силу объективных причин — в частности, нехватки наличных денег у предприятий, которые в силу этого не могли воспользоваться предоставленной Законом о предприятии возможностью выпускать и реализовывать сверхплановую продукцию (было нечем платить зарплату или оплачивать дополнительное оборудование). Тем не менее «ползучая приватизация» началась уже в конце 80-х, и в ее начале особенно активными и удачливыми оказались те, кто располагал свободными деньгами, а ими чаще всего оказывались «кооператоры». Уже с середины 1988 года законодательно была закреплена возможность создавать кооперативные, а затем и частные банки. Именно в них аккумулировались средства, которые впоследствии шли (непосредственно или в форме займа) на приобретение собственности. Так, прибыль от торговли компьютерами и программным обеспечением (вероятно, вместе с неучтенными «деньгами комсомола») составила первоначальный капитал одного из «пионеров» новой банковской системы — группы «МЕНАТЕП». Естественно, что возможность оперировать свободными деньгами оказалась решающей для успешного участия в тотальной приватизации 90-х, в том числе и в залоговых аукционах, поскольку ими управляли банки и компании, способные ссудить необходимыми средствами государство.

Что касается пресловутых ваучеров, то подобный способ включения населения в распределение собственности не нов — за год до Чубайса им воспользовалось правительство Чехии, а еще раньше подобные схемы предлагали Виталий Найшуль и Лариса Пияшева. Неудачу ваучерной приватизации автор книги объясняет глубоким недоверием населения, обусловленным годами советской пропаганды, именовавшей акции не иначе как никчемными бумажками и буржуазным обманом (по его мнению, можно было убедить граждан в «серьезности» ваучера, существенно повысив его номинальную стоимость). Поэтому люди с такой охотой отдавали свои ваучеры разнообразным фондам-посредникам, перекладывая на них инвестиционные заботы. Большинство этих фондов не просуществовало и месяца, став, наряду с «финансовыми пирамидами» вроде МММ и «Чары», одним из способов тотального обмана населения. Одновременно некоторые компании и финансовые группы, скупив ваучеры у граждан, смогли приватизировать выставленные на торги предприятия — в качестве примера Голдман ссылается на продажу за ваучеры в декабре 1992 года 44% акций фабрики «Большевик» при посредничестве банка «Кредит Сюис Бостон» под руководством Бориса Йордана.

Еще одним существенным недостатком приватизации стало допущение так наз. второго варианта, «продавленного» в Верховном Совете коммунистами и директорским лобби, в особенности — Союзом промышленников и предпринимателей во главе с А. Вольским. По этому варианту трудовые коллективы (читай: «красные директоры») могли приобрести 51% акций своих предприятий до того, как они стали бы доступны для внешних покупателей. В итоге 75% предприятий были приватизированы именно по этой схеме, препятствовавшей конкурентным торгам и надолго закрепившей власть и собственность за прежними руководителями, вне зависимости от того, насколько эффективной оказывалась их деятельность. Сам Гайдар признал в беседе с Голдманом, что его неохотное согласие на этот вариант (ради того, чтобы Верховный Совет не отменил приватизацию в принципе) наряду с принятием кандидатуры В. Геращенко в качестве главы Центробанка в 1992 году были самыми существенными промахами, сильно повредившими ходу реформ.

Торопливость, готовность идти на значительные компромиссы во имя разгосударствления собственности любой ценой стали в итоге причиной не только сущест венных злоупотреблений и коррупции в ходе приватизации, но и ее недостаточной эффективности (малая собираемость налогов, отсутствие экономического роста и т. п.). По мнению Голдмана, именно с этим ключевым элементом реформ следовало подождать, отложив приватизацию до той поры, пока сформируются первичные рыночные институты (отлаженное законодательство, прозрачная и эффективная банковская система и проч.), как и было сделано, например, в Польше. Что же до идеологической установки А. Чубайса, считавшего необходимым с помощью приватизации предотвратить возврат в коммунистическое прошлое (сам Чубайс открыто признавал, что им двигало именно это стремление, а не экономическая целесообразность), то ее автор «Пиратизации» считает несостоятельной: в той же Польше левые вернулись к власти, и ничего страшного не произошло; а с точки зрения «чистой» экономики, приватизация привела к существенным искажениям базовых рыночных принципов, и последствия этого будут ощущаться очень долго.

Далее Голдман переходит от теоретической к «иллюстративной» части, призванной поразить читателя (все же скорее западного, чем отечественного) размахом злоупотреблений и масштабом возникших на их основе состояний. Наиболее захватывающими, конечно, выглядят не истории компаний, а истории людей, и потому две следующие главы представляют собой попурри из кратких биографий русских олигархов, разделенных на две группы: «номенклатурщики» (В. Каданников, Н. Пугин, Р. Вяхирев, В. Черномырдин, В. Алекперов, В. Виноградов, В. Богданов), конвертировавшие в личные накопления свое высокопоставленное положение перед началом и в период осуществления реформ, и «выскочки» (А. Смоленский, В. Гусинский, Б. Березовский, М. Ходорковский, М. Фридман, П. Авен, Р. Абрамович, О. Дерипаска), сумевшие с помощью различных сомнительных сделок и спорных комбинаций построить на основе небольшого стартового капитала многомиллиардные империи. Критерии, по которым тот или иной персонаж оказывается в одной из двух групп, могут вызывать вопросы: так, в ряды «номенклатуры» попал В. Потанин — на том основании, что в 80-е годы он работал в Министерстве внешней торговли, а А. Чубайс, напротив, сочтен стопроцентным «выскочкой». Что же до содержания этих кратких жизнеописаний, то оно в основном представляет более или менее достоверный дайджест более или менее известных историй и слухов, касающихся деловых «похождений» каждого из заинтересовавших Голдмана героев. Главная цель — создать впечатляющую картину, согласно которой по сути ни одна сделка не проходит без нарушений закона, ни одно предприятие не приобретается без взяток, сговора и т. п. Для создания «доказательной базы» американский экономист многократно ссылается на множество разнообразных источников (в основном российские и зарубежные СМИ), но при этом аккуратно избегает прямых и безоговорочных обвинений. Для избранной автором стилистики весьма характерен следующий пассаж, венчающий биографию Михаила Ходорковского. Говоря о стремлении главы ЮКОСа (напомним, книга была издана в 2003 году) выйти на западные рынки и продемонстрировать прозрачность своей компании, Голдман пишет: «Начал ли ЮКОС с чистого листа или нет? Инвесторы, в том числе и многие западные люди, поверили, что да. В 2001 и 2002 годах они скупали его акции, увеличив отношение цены к доходу по акциям компании в 8–10 раз. Это, в свою очередь, привело к тому, что личное состояние Ходорковского возросло в четыре раза...» Тон изложения намекает на сомнительную подоплеку вроде бы положительной динамики развития компании — точно так же, как фраза страницей выше: «”МЕНАТЕП” приобрел 78% ЮКОСа на одном из пресловутых залоговых аукционов в декабре 1995 г. всего лишь за 309 млн долларов. Неплохая сделка! В 2002 г. капитализация ЮКОСа достигла примерно 15 млрд». Иных доказательств покупки по заниженной стоимости и не требуется — видимо, за семи лет в принципе невозможно настолько увеличить стоимость компании; похоже, Голдман предвосхитил аргументацию, которая в течение последнего года не раз звучала из уст юристов, обосновывавших позицию государства на известном процессе.

В качестве иллюстрации иного рода — примера коррумпированности высших государственных институтов — подробно излагается история увода Центробанком под руководством В. Геращенко средств, включая и поступившие по кредитам Международного валютного фонда, в офшорную компанию ФИМАКО, являвшуюся подразделением французского Евробанка (78% акций которого принадлежали ЦБР). Это происходило на фоне скандала с фирмой «Нога» (юридическим консультантом которой на одном из этапов был сам Голдман) и делалось, дабы избежать возможного ареста счетов. Впрочем, то, что сам Геращенко считал действиями на благо России (он отвечал на аналогичные обвинения, выдвинутые Ю. Скуратовым), Голдман определяет как обычное отмывание денег, напоминая, что советские банки за рубежом поднаторели в этой практике, финансируя различные компартии и освободительные движения. На сей раз, по мнению американского экономиста, деньги шли на различные правительственные проекты (в том числе и на финансирование президентской кампании) и в карман высокопоставленным чиновникам, в том числе самому Геращенко. Одновременно увод средств за рубеж и в офшоры позволял российскому руководству создавать у МВФ и своих кредиторов по Лондонскому и Парижскому клубам ложное впечатление о финансовом положении страны и добиваться дополнительных займов, рассрочки выплаты по долгам и т. п. Рисуя Геращенко одним из наиболее коррумпированных высших чиновников (походя упоминая также историю П. Бородина и фирмы «Мабетекс» и прозвище Михаила Касьянова), автор книги ставит в безусловную заслугу В. Путину то, что он, вопреки ожиданиям, спустя почти два года после своего назначения премьер-министром сместил Геращенко с поста руководителя ЦБ.

Естественно, описание «бандитского капитализма» было бы неполным без упоминания бандитов как таковых, а потому отдельная глава посвящена «русской мафии». Правда, она в наибольшей степени состоит из общих фраз и никак не верифицируемых утверждений типа «Согласно статье, опубликованной на первой странице газеты “Известия” от 26 января 1994 года, русская мафия контролировала тогда от 70 до 80% частного предпринимательства и банковского дела». Перечисление (без сколько-нибудь внимательного анализа) весьма расхожих примеров криминального бизнеса — от частного извоза в аэропортах до ситуации на АвтоВАЗе середины 90-х — призвано создать ощущение тотального передела всей экономики между преступными группировками. Истоки криминализации бизнеса Голдман видит не только в ошибках реформаторов, но и в историческом опыте России, упоминая и о теневой экономике брежневской эпохи, и о традиционном недоверии граждан к государству (в частности, проявляющемся в тотальном уклонении от налогов). Мафия, вместе с недобросовестными чиновниками, играла на чувствах простых граждан — в частности, на брезгливом отношении москвичей к заполонившим центр Москвы уличным торговцам. Превращение центра города в огромный блошиный рынок выглядело «некультурно», и эта природная гордость россиян, по мнению автора, помогла рэкетирам (да и городским властям) ввести заново ограничения на уличную торговлю, после чего им стало проще контролировать официально зарегистрировавшихся торговцев. А вот Китай не стремился к «рынку без базара» (Голдман считает умест ным в этом контексте вспомнить фразу В. Черномырдина) и благодаря отмене ненужных ограничений ушел гораздо дальше по пути реформ. Вообще же рецепты исправления ситуации вполне очевидны: улучшение законодательства, уменьшение налогового пресса и бюрократических препятствий для открытия собственного бизнеса, укрепление правоохранительных органов и т. п.

Утверждая, что преобразование российской экономики могло вестись куда более адекватными методами, американский ученый вновь возвращается к опыту других стран и ссылается в качестве отрицательного примера на ситуацию в Чехии, а в качестве положительного — на польские реформы. И там и там приватизация тоже проводилась с помощью ваучеров (которые добровольно выкупались населением) через инвестиционные фонды. Во многом успех приватизации определялся добросовестностью подобных фондов и контролем над ними со стороны правительства. В Чехии обе эти составляющие во многом отсутствовали: Голдман подробно рассказывает о деятельности еще одного выпускника Гарварда Виктора Кожены, сначала много сделавшего для популяризации ваучеров среди населения, а затем возглавившего один из фондов и злоупотребившего доверием вкладчиков; часть вины за неудачу реформ автор «Пиратизации» возлагает на тогдашнего министра финансов, а впоследствии премьер-министра Чехии Вацлава Клауса. Главный признак этой неудачи Голдман видит в разочаровании большой части населения, не получившей от приватизации никакой зримой выгоды. Что же касается Польши, то здесь инвестиционные фонды действовали по строго разработанным правилам игры под контролем государства: 512 приватизируемых предприятий были на конкурентной основе распределены между 15 инвестиционными фондами таким образом, что в каждой компании 34% акций принадлежало одному управляющему фонду, а еще 27% — остальным 14. Оставшиеся акции делились между государством и сотрудниками компании. Таким образом, максимально учитывались интересы как государства, так и разных групп собственников, включая простых граждан, которые в дальнейшем могли как просто получать дивиденды, так и продавать или покупать акции любых инвестиционных фондов. При этом для управления вложениями широко привлекались иностранные менеджеры, которые были обязательно подотчетны наблюдательному совету каждого фонда, а в самих этих советах иностранцев не было. Таким образом, по мнению Голдмана, был достигнут разумный баланс между необходимостью привлекать западный опыт и инвестиции и охранять национальные интересы. Американский исследователь особо подчеркивает, что детальная проработка реформ стала плодом длительных раздумий и учета опыта других стран: из-за активного политического противодействия приватизация в Польше началась только в 1995 году. Подобную задержку, необходимую для создания «благоприятной рыночной среды», Голдман считает большим благом, которого Россия была лишена. Вполне обоснованным, по его мнению, стало и решение отложить на еще более длительный срок приватизацию крупных предприятий (к 1997 году около половины всех предприятий Польши оставались в государственной собственности). В результате в Польше, в отличие от России, сама идея частной собственности оказалась не скомпрометированной в глазах большинства населения (правда, не следует забывать, что, по словам самого автора, поляки изначал