Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской. Дорогая Лидия Корнеевна!

Января 1990

 

Дорогая Лидия Корнеевна!

Состояние такое, что трудно отличить дурное настроение от дурного самочувствия.

Недавно видел по телевизору «Софью Петровну». Не знаю, хорошее ли это кино. Галя говорит, что среднее. Но по мне — вещь удалась. Нет никакого современного выпендривания. Стиль вещи, насколько возможно, соблюден. И актриса хорошая. Ваш метод писания — о том, что происходит, тогда, когда происходит — оказался самым результативным. При первом чтении обращалось внимание на жизненную фактуру. Теперь уже можно оценить саму фактуру прозы. Это ко всему относится — и к публицистике, и к запискам об Ахматовой. Все это настоящая литература.

Как Вы живете? Как здоровье?

На меня, например, стала действовать погода.

Почти ничего не пишу. Выйти или выехать куда-то трудно. Жду гостей, которые иногда приезжают. Волнуют перспективы бездельника-Пашки. Боюсь, что угодит в армию. Правда, есть еще года полтора. Авось одумается.

В нашем городе мало что происходит. Только продукты исчезают.

Ко мне эстонцы доброжелательны. Даже присвоили звание заслуж[енного] деятеля культуры.

В Москву пока не тянет.

Постоянно ощущается потеря Андрея Дмитриевича1. Многие, даже молодые, говорят, что с его уходом переломилось время. Все вдруг стало мрачнее и безнадежнее.

Берегите себя. Привет от Гали. И от меня Люше и Фине.

Обнимаю Вас.

Ваш Д. Самойлов

17.01.90

1 А.Д. Сахаров скончался 14 декабря 1989 года.

 

Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

Февраля 1990

 

1/II 90

Дорогой Давид Самойлович.

Не знаю, как благодарить Вас за Ваше последнее письмо. Очень странное во мне оно вызвало чувство. Братское, что ли? Не тогда, когда Вы мою прозу хвалите — тут я не судья; хорошо, если так! — а вот во всем другом.

«Состояние такое, что трудно отличить дурное настроение от дурного самочувствия».

«На меня, например, стала действовать погода». (Вы, по сравнению со мною — молодой человек… Но на меня до сих пор, кроме жары, которую никогда не переносила, тоже вдруг стала действовать погода. Да еще как!)

«В Москву пока не тянет»… Понятно.

«Постоянно ощущается потеря Андрея Дмитриевича». О, да, да, да. Непрерывно.

Все это написано Вами как будто мною от самой себя — себе.

И я тоже боюсь за Вашего Пашу… Неужели он не боится? Испугайте его хорошенько! Чтобы он понял, что? ему грозит! «Ветреная младость» недальновидна.

А тут еще некий благодетель прислал мне Ваше интервью. (Почему оно в «Крокодиле»?) Необычайно умное, спокойное, достойное интервью!1 (От души поздравляю Вас также со званием заслуженного деятеля искусств Эстонии, хотя, конечно, оно не за интервью дано!) Да, все, что Вы говорите — оно так. Да, искажались основные понятия добра и чести. Да, Вы правы (и Вы вправе это сказать!), не могут честные люди отказаться от искренних заблуждений своей молодости — заблуждений, добавлю я, не только разрушительных, но и плодотворных. И требовать, чтобы эти заблуждения-убеждения «в свете гласности» мгновенно растаяли, — несправедливо. Я это хорошо понимаю, п[отому] ч[то] часть заблуждений разделяла сама… Но вот что мне непонятно до сих пор вопреки всему прочитанному и услышанному. Этого мне никто не объяснил, даже Ал[ександр] Ис[аевич], даже АД, — и Вы не объясните. Почему честный солдат, офицер, или генерал, или кто угодно шел во время войны в атаку или переходил как разведчик туда-назад границу, и все это с именем Сталина на устах — мне совершенно понятно. Почему «за Родину, за Сталина!» — от всей души — на это у меня воображения вполне хватает. И почему мой младший — любимый и прекрасный брат — имевший «бронь» — все-таки самовольно пошел на передовую, где и был убит, возвращаясь из разведки, — я понимаю, уважаю, и нечего теперь честных военных презирать. Их надо чтить — и живых и мертвых, и могилы их, и их заблуждения, и их горечь… Но вот чего не могу я ни понять, ни вообразить, ни простить. Каким способом могли быть выращены тысячи, десятки тысяч — не солдат охраны, которые ничего не знали, не уголовников — а следователей, т. е. нормальных молодых мужчин, которые с удовольствием истязали безоружных, беззащитных мужчин и женщин — тех, о ком им было известно, что те не виноваты? У следователей в ящиках письменных столов содержался набор пыточных инструментов (известен обычный перечень). Если арестованный все равно не подписывал нужный протокол — на помощь вызывали бригаду профессиональных уголовников, которые домучивали арестанта до подписи или до смерти. (Мне, например, уже известны имена тех уголовников, которые домучивали моего мужа. Их было четверо…) Ладно, они уголовники — а следователь — он кто? Десятки тысяч следователей? В Ленинграде я знаю два случая, когда следователи, поняв, чего от них требуется, кончали с собой. (Один выбросился из окна, другой застрелился.) Как фабриковались, на какой это фабрике, создавались десятки тысяч садистов? (Не путать с вооруженными советскими солдатами, идущими в атаку на вооруженных немцев… Не путать также с ВОХРой, стрелявшей — по незнанию — во «врагов народа», т. е. веривших, что арестанты враги…) Значит, десятки тысяч потенциальных Хватов2, мучивших Вавилова, сломавших — на следствии — 2 ребра Ландау3, — всегда подспудно таились в народе? В нашем — или в любом? Каково их социальное происхождение?

На этом глупом вопросе — кончаю. Обнимаю Вас. Искренний привет Гале. Л. и Ф. кланяются.

Л.Ч.

1 См.: Давид Самойлов. Хорошо должно быть не только тебе… [Беседа с Натальей Грачевой] // Крокодил, 1989, № 18.

2 Александр Григорьевич Хват — следователь, проводивший допросы академика Н.И. Вавилова.

3 Лев Давыдович Ландау (1908–1968), физик-теоретик, академик, лауреат Нобелевской премии. В 30-е годы дружил с М.П. Бронштейном и даже писал вместе с ним учебник. В апреле 1938-го был арестован и год провел в тюрьме. Освобожден в результате хлопот П.Л. Капицы после замены Ежова на Берию. Пришел к Л. Чуковской и рассказывал, как его били на допросах. В своей книге «Прочерк» Л. Чуковская вспоминала: «Показался он мне таким же, как прежде, хотя и упомянул, что на следствии повредили ему два ребра. Впрочем, он быстро оборвал свой рассказ об избиениях, щадя то ли меня, то ли себя самого, более о себе не говорил».