Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлов

Июля 1978

 

8/VII 78

Дорогой Давид Самойлович.

Я не получила ответа на свое последнее письмо. Надеюсь, это не означает ничьей болезни, а просто Вы заняты. Наш с Вами приятель1 прислал мне в подарок свой перевод знаменитого стихотворения «Друзьям в России» (Мицкевич, конец «Дзядов», 1832) и просит показать стихи двум экспертам: Вам и М.С.2 Исполняю его просьбу — читайте! Он просит сравнить сделанный им перевод с переводом Левика (Собр. соч. Мицкевича, т. 3), а я осмеливаюсь напомнить Вам, дорогой мэтр, что существовал перевод того же стихотворения — см. Виноградов в томике «Адам Мицкевич. Избранные произведения», 1929 г., М.-Л., ГИЗ.

Новый перевод прилагаю. О собственном мнении молчу, п[отому] ч[то] такового у меня пока нет — не было времени вчитаться и сравнить, но, конечно, я этим скоро займусь.

Из письма явствует, что приятель наш: 1) защитил докторскую диссертацию; 2) снова был болен, но, как он пишет, лечился, к счастью, дома, а не в больнице. «А вообще я уже более 4[-х] лет живу на лекарствах»; 3) Кроме того он сломал правую руку и несколько месяцев рука была в гипсе. Однако тон письма не злой и не печальный. Очень расспрашивает о Вас.

Не напишете ли Вы ему? Не пошлете ли книжку? Вот это было бы лекарство!

Будьте здоровы. Надеюсь — работаете. А что слышно о II томе «Рифмы»? Кому рукопись дана на рецензию? Выздоровели ли дети от ветрянки (зеленки) и в каком составе болели (хорошо, если без Пети).

Я сейчас живу больше на даче, чем в городе. Адрес нашего приятеля Вам, конечно, известен — напомню только 17/5, Neve Jakov. Привет Цец[илии] Изр[аилевне], Гале — и — Пярну. По фотографиям мне этот город мил. Да и по Вашим рассказам.

Пишите!

Л. Ч. 8/VII 78

1 Речь идет об Анатолии Якобсоне.

2 М.С. — Мария Сергеевна Петровых. О ней см. примеч. 1 к письму 9.

 

Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

16 июля 1978"

 

Дорогая Лидия Корнеевна!

Надеюсь, что получили предыдущее мое письмо. Новостей с тех пор у нас мало. Дети медленно (очень медленно) приходят в норму. Этим определяется наш быт.

Прескверная погода. Никакого пляжа. Поэтому я работаю и кое-что читаю из времен Екатерины II. Есть у меня новый замысел.

На «Рифму» есть уже положительная рецензия очень хорошего стиховеда — Гаспарова. Надеюсь, что все пойдет гладко.

Перевод нашего друга с другими я не сравнивал, но и так видно, что он не блестящий.

В нем есть ряд ошибок «противу стиха» и «противу языка». Не выдержана цезура во второй и пятой строфе. Можно и вовсе без нее, но не Мицкевича и не в том случае, когда она твердо задана, как мужская после третье[й] стопы.

Рифма «бранью — ранит» — плохая, не в духе XIX в. (А «отчизну — разбрызну» — хорошая).

Можно ли сказать: «В родимой череде»? Там ведь вполне ложится — «родимой чередой». Но что это значит?

Можно, чтобы сохранить цезуру: «Позорною она взята пенькою. Горе / Народам, чей удел губить своих пророков».

«Царь к тачке приковал кисть, что была открыта». Очень трудно читать. «Кисть» можно заменить на «ту».

«Рука вплоть прибита». Так не можно.

«Сласть бить поклоны». Тоже. И еще: «Сласть у крыльца».

Грамматически плохо: «Когда-то ползал я под царскою дубиной, / Обманывал его (дубину?)…» Уж лучше повторить: «обманывал царя», а вместо «царская дубина» придумать другой эпитет.

Таковы мои конкретные соображения. Все пометки я сделал на полях, автор перевода поймет. Интересно, что скажет добрая М.С.? Я ведь всегда при ней был Малютой Скуратовым.

Книжку нашему другу собираюсь послать.

А вот насчет рецензии на перевод — не знаю. Не огорчит ли его обилие замечаний? Тут полагаюсь на Ваше решение. Вы добрей меня.

Скоро напишу.

Будьте здоровы.

Ваш Д.С.

 

Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову

Июля 1978

 

Дорогой Давид Самойлович. Вот, отвечаю на 2 Ваши письма зараз. А следовало ответить по очереди и мгновенно на каждое, и не только «следовало», а хотелось, и само очень легко отвечалось внутри. Да вот — руки не доходили. Живу, как по пересеченной местности бегу’, и ни на что желаемое нету сил. Все — «обязательное».

Начну с конца, т. е. с перевода из поэмы Мицкевича. Я уж давно послала свой ответ переводчику. Большинство моих замечаний — конкретных — совпадают с Вашими, и я очень этим горжусь. И «сласть поклонов» и «вплоть прибиты» и т. д. У него не без находок (срам орденов, напр.), но он синтаксически провалил две ударные строфы: о Бестужеве и Рылееве. Был перевод 1905 г., некоего Виноградова (я не знаю, кто это); там — явно не соблюден не только ритм — размер, но строфы звучали и горько и сильно и по-русски, читателю доносилось естественно.

А у нового переводчика тут ничего не поймешь, не прочтешь, синтаксис — головоломка (зато наверное «точнее»).

С Вашим отзывом я решила поступить так. Я не напишу «перевод плохой», а перепишу и пошлю все Ваши конкретные замечания.

А послали вы ему Вашу книжку? Надеюсь, да. Очень мне не хочется, чтобы этот человек «загинул», растворился, пропал, очень у меня всегда за него сердце болит — что бы он ни выкаблучивал. Жизнь свирепо расправилась с ним за его ошибки (переводческие и не переводческие), а впереди, боюсь, расправится еще свирепее.

Отзыв М[арии] С[ергеевны] о его переводе мне неизвестен. Она в Голицыне, мне туда не добраться. Отзыв другого переводчика (который с испанского)1 — то же, из-за моего незнакомства с ним (с могучим переводчиком). Боюсь, все отзывы совпадут… Тексты я послала.

Теперь об адресате Вашего «Часового». Вы пишете, что даете ему отпущение, и советуете мне не гневаться на него. А я даже и сама удивляюсь, до какой степени я на него не гневаюсь. Духовная связь давно между нами порвалась (чем и доказала, что всегда была кажущейся). Человек он славный. Думать не умеет решительно. Положение его и сейчас уже фальшивое — впредь окажется еще фальшивее, но он этого не понимает. (И сам делается фальшив.) Она умнее его (толковее, точнее и чуть-чуть избирательнее), но, Вы правы, и в ней тот же набор суетности. Ради Бога, простите непростительную мазню! Житейски я к ним обоим привязана, но их умение самообманываться уже многое перегрызло. В самом главном любим мы разное: представьте, они оба в восторге от «Старика»… Ну, конечно, Вы правы, Трифонов не умеет писать, но они ведь читать не умеют, их не только никто никогда не учил читать — но разучивали… Повторяю: я не сержусь, я только не желаю участвовать в обмане. И потому не хочу затяжек, мечтаю о скорости.

 

То ревность по дому, тревогою сердце снедая,

Твердит неустанно: «что делаешь, делай скорее»2.

 

(Ревность по моему дому, моя ревность по моему дому, т. е. по полноте одиночества. В последнее время у меня жажда избавляться от мнимостей.)

 

Ваш отзыв о переписке трех гениев — «объядение», как написал бы Герцен. Я перечитывала и перечитывала — себе, Люше, Фине. Я думаю точно так же, как Вы, но Вы нашли слова наповал. (Чего стоит одна приписка сбоку: «М.Ц. — зараза»). Конечно, она гениальный поэт (местами) и прозаик (местами), но — баба! Бабские выверты. Однако и мужчины хороши, п[отому] ч[то] эти выверты имеют над ними власть. Правы Вы и в том, что изо всех троих самым благородным, великодушным и великим остается Пастернак. Чистая душа. Он не только великодушен, он простодушен… Но, в конце концов, он ведь ее понял. Женя приводит такие его слова: «В этой женщине сидят 10 мужчин». В самом деле: при женской истеричности она по-мужски рационалистична. И настырна.

…А Р[аисе] Д[авыдовне] в это воскресенье исполнилось 60 лет. Я не пошла — из ненависти к толчее. Там, говорят, было человек 45. А самое интересное: она получила поздравит[ельную] телеграмму от президиума СП РСФСР. Вот и хорошо.

 

P.S. Я решила ни в коем случае не читать двух книг: воспоминаний Ивинской и воспоминаний Катаева. (С меня хватит Н[адежды] Я[ковлевны] М[андельштам].) Но читателям «интересно».

Л.Ч.

26/VII 78

Стихи!

1 Речь идет об Анатолии Михайловиче Гелескуле, переводчике, ближайшем друге А. Якобсона.

2 Строки из стихотворения А. Блока «Ну, что же? Устало заломлены слабые руки…».