Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской. Дорогая Лидия Корнеевна!

Март 19781

 

Дорогая Лидия Корнеевна!

У нас через день мартовский снегопад, утром вид прекрасной зимы, все деревья завалены снегом. А к полудню все тает, воробьи орут, пахнет свежими огурцами. Даже Ваше письмо свежее, чуть влажное, с запахом весенней погоды.

Ему мы, как всегда, обрадовались, читаем и перечитываем. Я только здесь начал ценить письма. Мне лишь во время войны приходилось часто писать письма, но больше информационного характера: родителям, что жив и здоров. А друзья сами были на фронте, писали кратко и редко. Лучше и подробнее других писал Наровчатов — он не отвык писать, работал в газете. Он вообще очень хорошо пишет письма, даже сейчас. Я всегда поначалу бываю растроган, пока Галя не поможет мне уразуметь, что, в сущности, сообщается мне очередной отказ что-нибудь напечатать2.

Но я, впрочем, не сравниваю Ваши письма с наровчатовскими. Ваши — чистая радость.

Как Вы можете писать, что последние годы «живете не так». А как же тогда можно жить? Я образец жизни всегда отсчитываю от Вас. И всегда понимаю, что у меня не хватит ни характера, ни силы воли, ни прямоты, ни сосредоточенности — и множества других Ваших свойств, чтобы жить «так».

Вы так умеете вкушать от «пира одиночества», а я одиночество переношу плохо. Даже работать в одиночестве не умею. Мне нужно, чтобы дверь была открыта и чтобы доносились голоса из соседних комнат, из кухни. Я должен быть в курсе дела, отвлекаться от дела по всяким поводам.

Поэтому так медленно у меня все движется. Сейчас я занят тем, что называю «работой». Стихи — не работа. Работа — проза, но я никак к ней не умею привыкнуть. «Работа» — переводы, статьи, рецензии. Это я сейчас делаю каждый день. Начал писать очередную книгу о рифме (о современной). Не скажу, что это занимает меня целиком, но сам процесс работы, даже полуработы, приятен, когда состояние подходящее. Думаю, что постепенно я раскачаюсь, и пойдут стихи. И проза, может быть. Лишь бы ничего не помешало. Мы с Галей все время боимся какой-нибудь помехи: а вдруг что-то произойдет и нарушится наш распорядок и разрушится настроение, в котором мы сейчас пребываем.

О Москве думать неохота. Видимо, Гале придется с мальчиками поехать в начале мая: у Петьки очередная серия лечения глаз. Это на месяц. Мы же с Варварой останемся — ей учиться до конца мая. Думаю, что к концу Галиного пребывания и я приеду на неделю из-за разных дел (заразных).

Остаться с Варварой, конечно, не сахар. Стервозность ее возрастает с возрастом. Принципиальный демократизм не вяжется с ее способом жизни. Нас она пытается победить формальной логикой. Это у нее развито.

И пишет, стерва, интересно. В ней сидит не художник, а ученый. Например, Галя наткнулась на ее незаконченную работу: по алфавиту характеристики девочек ее класса. Очень хорошо изложено. Но чаще всего она изучает справочники (хотя бы адресную книгу Союза писателей). А еще чаще слушает и переписывает в чудовищно оформленную толстую тетрадь идиотские эстрадные песни — «про любовь».

Серьезную музыку слушать не хочет. А Петька со мной слушает. Говорит: «Ударим по Баху».

Я тоже, как и Вы, слов не умею слышать, поэтому больше люблю инструментальную или симфоническую музыку. А текст для меня пропадает, как при чтении Ахмадулиной. Но в «Носе» музыка замечательная. Я сперва его прослушал, а потом уже по бумажке стал следить, кто и про что поет. Видимо, текст и не так важен. Тот же Шостакович писал на слова Долматовского, а на довольно скверный перевод Кудинова у него просто гениально получилось: «мой маленький солдат».

 

Галя прочитала книгу Корнея Ивановича о Чехове. Я когда-то читал. Она говорит, что у К.И., видимо, была тяга к людям, которые сами себя сделали: Некрасов, Репин, Чехов. Книга ей понравилась. А я, насколько глаза позволяют, читаю рассказы Честертона. Каждый раз удивляюсь его свету и цвету. Мы как-то разговаривали о цвете в поэзии. Его в поэзии оказывается мало, и он чаще ирреальный, условный, вроде «голубых туманов». И какая-нибудь «шекснинска стерлядь золотая»3 запоминается надолго. Я после этого обнаружил, что у меня в стихах цвета почти нет, а если есть, то простейший. Скорее — соотношение объемов. И это с самого начала, с самых первых стихов: «облака и башни были выпуклы и грубы». Очень любопытно это невосприятие поэтами цвета. Когда у Пушкина «пчела из кельи золотой», то важней «келья», чем «золотой». Или у Мандельштама: «Золотистого меда струя из бутылки текла так тягуче и долго»… «Золотистый» — банальность. А вот «тягуче и долго» — фактура и протяжение времени.

Стихи украинского поэта, которые Вы прислали, прекрасные. Похоже на народные, но без всякой оскомины от стилизации. Это редко бывает.

Еще Галя прочитала книгу А.И. Пантелеева «Наша Маша». Я же только просмотрел. Не зря Вы его хвалите. Человек, видно, замечательный, да и девочка особенная. Помню, Вы рассказывали и про нее.

А[лексей]И[ванович] немного мне напоминает Николая Ивановича Дубова. Я с ним когда-то встречался, но подружился лишь в последние годы — по письмам. Они с женой люди больные, одинокие, или, вернее, — бездетные. Томятся в Киеве. И даже повидаться нам не удается. Довольствуемся перепиской. Николай Иванович очень хорошо пишет, и всегда «по делу».

(Что-то у меня с лентой — то пишет прилично, то совсем бледно. Как Вы будете читать?)

 

Книгой о рифме (стыдно признаться) я последние дни увлекся. Ведь, как ни изобретай «научный подход», за рифмой стоят стихи; а за стихами судьба поэта. Так, невольно, пишется краткая история нашей поэзии, дело, на которое я бы никогда не решился. Сейчас идет главка о Маяковском. Перечитываю его, раздражаюсь, жалею. И это, конечно, просачивается в текст. Но я, слава богу, не ученый. Хотя меня попрекнул один стиховед за прошлую книгу: слишком, мол, эмоциональные оценки, а для науки нет «хорошо» или «плохо». Только не для науки о стихах, если она существует. Галя спрашивает: что я такой задумчивый? А я про рифму думаю.

Конечно, хорошо бы подумать о чем-то более важном. Но в нынешней полублаженной жизни хочется более важное отложить на потом, когда уже совсем подопрет.

Ну вот и я написал Вам вполне беспорядочное письмо.

К сему прилагаю стихотворение, из последних.

Марии Сергеевне, если будете говорить с ней, — мой сердечный привет. С ней, конечно, поступают бесчеловечно, но на то она — Мария Сергеевна. Мне всегда совестно, когда думаю о ней. Сколько лет не соберусь ее повидать!

Галя шлет Вам привет и к письму присоединяется.

Главное — будьте здоровы.

Д.С.

1 Датируется на основании предыдущего письма Л. Чуковской.

2 Сергей Сергеевич Наровчатов (1919–1981), поэт, друг Д. Самойлова, его соученик по ИФЛИ, в это время — главный редактор журнала «Новый мир».

3 Строка из стихотворения Державина «Приглашение к обеду».