Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову. Переделкино

Марта 1978

 

28 марта 1978

Переделкино

Дорогой Давид Самойлович. Давно уже я получила Ваше письмо от? марта и «Приморского соловья». Давно уже в мыслях своих — и не раз! — ответила я на него. Но в таком невыносимом шторме я живу (и пытаюсь работать), что когда выдается час без спешки, надо тратить его на работу, а если два, то два, а если 7 или 14 — то 7 или 14. Ну вот сейчас работать я не способна и потому пишу Вам. А не способна потому, что вчера днем случился пожар в Детской Библиотеке Корнея Ивановича, в Переделкине; по-видимому, в котельной взорвался котел; день был выходной (понедельник), и библиотека пуста. А котел топился. (Газ.) Прибыли по Люшиному вызову 8 пожарных машин и здание спасли — то есть прогорела в одном углу крыша, внутри сгорел коридор и полкомнаты. Но то, что уцелело от огня, вымокло в воде. Нам удалось вымолить на сохранение некоторые уникальные вещи — картины, мемориальную доску. Но сейчас продолжать спасение уже невозможно, п[отому] ч[то] у библиотеки стоит милиционер, туда никого не пускают (и нас тоже); ожидают Комиссию и начало следствия. Заведующая находится в шоковом состоянии. Ей предстоят неприятности. Я ее просила разрешить вынести к нам, под расписку, книги с автографами, собрание сочинений К.И. — нет. Теперь там все мокнет и раскрадывается. (Пост не круглосуточен.)

Что ж! Бедняга несет материальную ответственность как раз за то, что вполне восстановимо: «книжный фонд». Ответственности духовной за духовные ценности она не несет. Все это началось не вчера. Как подумаешь, существование библиотеки К.И. было противоестественно, а ее конец совершенно закономерен.

Я больше туда не войду, а мимо буду проходить не глядя. Хорошо, что К.И. до этого разора не дожил.

 

Галина догадка насчет героев, кот[орых] выбирал для исследования К.И., отчасти верна. Да, он, самоучка, тянулся к людям, которые сделали себя сами. (И утверждал, между прочим, что учиться люди должны сами; не в вузах, а в библиотеках.) Но выбор Некрасова, Чехова — тут было и другое. К.И. по натуре ведь был полемистом. На Некрасова в его время смотрели ложно (этакий Надсон 60-х годов), на Чехова тоже. Он взялся опровергать. Кроме того, его манила сложность человеческая: Некрасов ведь сложен чрезвычайно, а Чехов еще сложнее. Кроме того, проанализировать прозу Чехова — это, по-моему, почти неисполнимо, а потому и приманчиво. Я никогда в толк не могла взять, как движется, от фразы к фразе, чеховский «Архиерей» или «Три года». Ни фабулы, ни сюжета; движение неуловимо. Затем, что касается Чехова, то для К.И. он был, кроме всего прочего, еще и образцом человеческого поведения, он старался себя душевно превратить в Чехова. Смолоду — никакого сходства: К.И. был вспыльчив, несдержан, истеричен, часто несправедлив (выручала природная доброта). Годам к 50[-ти] он многому научился — в смысле обращения с людьми. Учился же — у Чехова.

 

Читаю и читаю Вашего «Соловья». Для меня в нем почему-то содержатся два стихотворения, причем одно (кончающееся строкой «И не годится для самоспасенья…») не вполне естественно переходит в другое.

 

Получили ли Петр и Павел — «Айболита», посланного им уже давненько?

Читали ли Вы книгу Ю. Карякина «Самообман Раскольникова»? Очень замечательная книга. По-видимому, таков и автор. Достоевский не относится к числу моих любимых гениев, но он, конечно, гений очень существенный — книга о нем тоже существенная.

 

Я прочитала, уже довольно давно, письма Цветаевой к Волошину (опубликованы в «Пушкинском Ежегоднике», 1975). Письма детские и в большинстве своем неинтересные. Но, как всегда у нее, вспышки, молнии — удивительные.

 

Радуюсь, что Вы снова пишете о рифме. Пусть это еще не проза, но проза будет, я уверена: она уже есть, и не может она иссякнуть. А насчет рифмы, что это ход к истории русской поэзии, — оно так, конечно. И большое счастье, что ею занимаетесь Вы, а не «веды». В «науку о литературе» я верю только в той степени, в какой она знает свой шесток. Сведенья, сведенья, сведенья — это леса для здания. А не само здание. Здание же в силах возвести только художник, отбросив леса. К.И. писал: «Пока критик анализирует — он ученый, когда же приходит к синтезу, он должен стать художником». Думаю, и для анализа недостаточно одной науки. О, если бы Вы читали книжку Владислава Фелициановича о Державине1! Это — Державин, это история народа, история личности, история поэзии; это — праздник русского языка… Да, так вот о рифме. Конечно, через рифму можно пробиться в душу. Ну разве такие рифмы как «твоя, твоя, Кремля, моя» — разве это не ключ, один из ключей к поэзии и к душе Блока? Что здесь может понять «вед»? Ноль. А, напр[имер], если сравнить дактилические рифмы Некрасова с Пастерначьими? У Некрасова они ведут к фольклору (т. е. идут от фольклора), а у Пастернака? Не знаю, но очень интересно знать. Не скажете ли?

 

30 марта 78 Переделкино

Вчера был у меня день каторжный, с тех пор и сплю и хожу какая-то не своя. Двое суток после пожара не разрешалось трогать вещи, они там дотлевали и домокали. Наконец получены были распоряжения и разрешения. У нас, так и быть, взяли ключи от нашего гаража и туда, в гараж, начали таскать уцелевшую мебель; а в дом нам разрешили взять то’, чего сами они нисколько не ценят: рисунки детей, фотографии писателей с автографами, картины Конашевича и Васнецова. Теперь у нас в доме пахнет гарью, хотя окна открыты. Отдали нам и мемор[иальную] доску работы Шаховского. Все обожженное, закопченное, мокрое. Оба портрета К.И. сгорели дотла. Там был еще особый шкаф со всеми книгами К.И., всеми изданиями на всех языках. Шкаф погиб, но Собр. соч. цело, и мне его под расписку выдали, 6 томов, целенькие и чистенькие. (Я же и подарила.)

Вчера для всех этих мокрых и обгорелых холстов, останков, тряпок, рам, стекол надо было срочно находить место в доме — а ведь 1 апреля день рождения К.И. и нас посетит не менее 60 человек.

Сегодня Кл[ара] Изр[аилевна]2 и Люша уже начали составлять столы, скамьи, возить продукты. А я сейчас сижу и жду такси. Уеду в город; сразу лягу в постель, завтра пролежу — а послезавтра 60 человек. Программа еще неясна, да и праздник после пожара какой-то странный. Во всяком случае, будем читать отрывки из особого дневничка К.И.:

«Library for children»3

Очень интересно сейчас припомнить — как она строилась. 20 лет назад.

 

«Учить и лечить» — я согласна, только учить и лечить… Но как учить без книг и без слова?

Вы уже дважды пишете о решении. Не решайте ничего, ради Бога, живите снегами, детьми, рифмой, весной. А решение — если оно вообще нужно — придет само. Толстой когда-то сказал: «Можешь не писать — не пиши». Так и я Вам скажу: «Можете не решать — не решайте». Решите быть здоровым.

Я тоже так решила, но последние месяцы мне это не удается. Выявляется неудача на всем, например, на очередной книге, которую я, перемогаясь, загубила. После 1-го позову доктора, полечусь, а потом попробую неудавшуюся книгу начать заново. Вот и вся моя «образцовость» и все мои решения. И успехи.

А к Вам просьба, дорогой Давид Самойлович. Я знаю, что когда выйдет Ваша книга, к ней потянутся десятки дружеских любящих рук. Внесите в свой список — Алексея Ив[анови]ча Пантелеева. Он сейчас, к своему 70-летию, терпит разнообразные беды. Нашу Машу выписали из больницы, не вылечив. Ее нельзя оставлять одну; отец и мать дежурят при ней по очереди, сами больные. Девочка эта необычайно одарена (актерски) и заболела от того, что не попала в театр[альное] училище. Ничего не хочет, не спит, не выходит из дому и всего боится. Часами сидит без дела. И в ней вдруг вспыхнула любовь к стихам, которой раньше и в помине не было. Она вообще не любила читать. И к стихам была глуха. Теперь — только стихи. Читает, заучивает, переписывает. И потому я Вас очень прошу, когда выйдет Ваша книга, пошлите ее Алексею Ивановичу! (Само собой, он Ваш поклонник.) Он — человек заслуженный. Мы дружны лет 50. По-видимому чем-то похож на Дубова (я Дубова не знаю, но когда-то читала один его рассказ — о мальчике — очень хороший, и у нас есть общие друзья). Если Вы не читали — прочтите у Ал[ексея] Ив[анови]ча рассказы «Маринка», «На ялике», «Буква ты»; Ленинградский дневник; воспоминания о Шварце. Сейчас у него тяжелые, изнурительные бои с издательством: он хочет убрать из своего юбилейного сборника свой случайный сор, оставить только лучшее, а они — наоборот.

 

Отвечу о тишине для работы. То, что Вы любите, чтоб дверь была открыта и во время работы слышны были домашние голоса, изобличает здоровые нервы. Да, у Вас имеются все основания иметь больные нервы, а они здоровые. Мое же стремление к одиночеству не что иное, как наследственно больные и очень усталые нервы. Не только писать, но и читать — я могу только в тишине, и не только в тишине, но в тишине защищенной, заведомо не нарушаемой. (Шум улицы или шум моря — не в счет.) В Переделкине в пустом доме. В моем лесном домишке. В городской квартире когда Ф[ины] и Л[юши] нету или они сидят в дальних комнатах тихие, как мыши. Любую работу — писать или готовиться к писанию — только в непрерываемой тишине. Прервут — не могу к ней вернуться. Музыка тишины не нарушает, наоборот — углубляет ее. Например, «Лунная соната» — это разве не тишина? Кроме того, музыка — стройная защита от нестройных звуков.

Всего Вам хорошего, будьте здоровы, кланяйтесь много читающей Гале. Надеюсь, приехав с Петюшкой, она мне позвонит и все о Вас расскажет. Хорошо бы Вам не ехать в Москву. За «Соловья» горячее спасибо.

Письмо это — извините мне, оно написано не в тишине и потому такое нескладное.

Насчет цвета в Ваших стихах — и в других стихах — я как-то еще никогда не думала, мыслей не имею.

Пишите, пожалуйста.

ЛЧ

Сейчас у меня в глазах один цвет — обгорелые балки и закопченные холсты.

Знаете, дети, находя книги среди балок и стекол, плакали.

1 Речь идет о книге В.Ф. Ходасевича «Державин».

2 Клара Израилевна Лозовская (р. 1924), секретарь Корнея Чуковского, после его смерти — сотрудница переделкинского музея.

3 Библиотека для детей (англ.) — см.: Корней Чуковский. Дневник. 1930–1969. М.: Сов. писатель, 1994.