К образу дон-жуана в поэзии Д. Самойлова

«Конец Дон-Жуана» написан в восемнадцатилетнем возрасте. Почти через сорок лет, в 1976 году, появился «Старый Дон-Жуан». Помнил ли сам автор о своем юношеском опыте? Не сомневаюсь. На это есть и указание в самом тексте, где Череп Командора говорит: «Сорок лет в пыли и прахе я валялся в бездорожье». Повторное обращение к одной и той же теме, герою, мотиву для Самойлова отнюдь не исключение, скорее закономерность. Стиховых пар наберется, конечно, гораздо больше, чем поэмных, но и перекличка «Чайной» и «Шагов Командора», «Ближних стран» и «Первой повести», «Снегопада» и «Возвращения» тоже весьма симптоматична. Как будто в разных зеркалах отражаются одни и те же или похожие события и люди. Возвращение к самому себе — предмет особого исследования, если брать поэтическое наследие Д. Самойлова в целом. Здесь, в пояснении к публикации одной из ранних поэм, этот поворот взгляда может быть лишь обозначен как документальный факт и как заявка на его изучение. Случай Дон Жуана наиболее прозрачен, поэтому с него легко начинать.

Юношеская поэма «Конец Дон-Жуана», естественно, еще далека от стилистического совершенства. Здесь и вкрапление фаустианских мотивов (появление Мефистофеля), и торчащие автобиографические ушки, и отзвуки злободневности:

 

В е л ь з е в у л

Любил ли Пастернака?

 

Д о н — Ж у а н

Любил, и очень, но однако…

 

В е л ь з е в у л

Без оправданий! Есть грехи.

Как формалиста, в вечный пламень.

Но — что важно — Дон Жуан, по сюжетному повороту попадающий на тот свет, остается и там нераскаянным грешником: «Я знаю, на мои ошибки в самом аду не хватит дров». Своеобразный стоицизм и отрицание Страшного суда. Тот свет изображен, как этот. Бравый забияка Дон Жуан не только не сникает, не боится и не теряет лица, а вносит смуту в мрачную атмосферу ада, и, не найдя управы на бьющую через край жизненную силу, его высылают обратно на этот свет за «нарушение режима».

Он благополучно старится согласно законам природы и с протестом против этих законов («Старость — ничего нет гаже», «Неужели смерти мало, что ты нас караешь дважды») появляется уже на страницах «Старого Дон-Жуана». Поблекший, грустный, но стоящий на своем: «Ни о чем жалеть не стоит, ни о чем не стоит помнить». Неверие ни в наказание, ни в награду там, где «тьма без времени и воли», по-прежнему при нем, как и у того задорного весельчака и любителя наслаждений сорок лет назад.

Приведу мнение автора о своем персонаже, изложенное в письме к Л. К. Чуковской (июнь-июль 1976 г.):

«О Дон-Жуане Вы правильно судите, соизмеряя его с собой. Но я где-то тоже его соизмеряю с Вами и не в его пользу.

Его старость — расплата за бездуховность, за безделие, за отсутствие творчества и идеализма. Вот как я это понимаю. Он бабник, прагматик — таковы большинство из нас. И за это карает старость. Но это общая идея. А еще есть тип, который мне во многом нравится, — лихой малый, дуэлянт, который Черепа испугался лишь от неожиданности. И который где-то вдруг прозревает: «А скажи мне, Череп, что там — за углом, за поворотом?»

К тому же и ремарки ловко вставлены в стих. Это же удовольствие. Очень прошу Вас быть поснисходительнее к этому человеку. И к автору тоже». Но это еще не все. В рукописных стиховых тетрадях я нашла наброски к «Юному Дон-Жуану», помеченные 1988 годом:

 

По Кастилии суровой

Едет юный Дон-Жуан,

Полон счастья и надежды

И влюбляется во всех.

В сеньориту молодую,

И в служанку разбитную,

И в крестьянку полевую,

А влюбляться — разве грех.

 

Он совсем не соблазнитель,

Просто юный человек.

 

Нескончаемое счастье —

В этом мире пребывать —

Уходить, не возвращаться,

Целовать и забывать.

Едет он, отмечен Богом

И на пекло обречен,

И легендами оболган

И любимыми прощен.

 

Как видим, круг замкнулся — на восславлении этой, посюсторонней жизни. Ибо другой не дано, да и не надо.

Образ Дон Жуана при всех трех попытках обращения к нему сохраняет у Самойлова свою целостность и единство.

 

 

Пестель, Поэт и Анна

 

 

Там Анна пела с самого утра

И что-то шила или вышивала.

И песня, долетая со двора,

Ему невольно сердце волновала.

 

А Пестель думал: "Ах, как он рассеян!

Как на иголках! Мог бы хоть присесть!

Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.

И молод. И не станет фарисеем".

Он думал: "И, конечно, расцветет

Его талант, при должном направленьи,

Когда себе Россия обретет

Свободу и достойное правленье".

 

— Позвольте мне чубук, я закурю.

— Пожалуйте огня.

— Благодарю.

 

А Пушкин думал: "Он весьма умен

И крепок духом. Видно, метит в Бруты.

Но времена для брутов слишком круты.

И не из брутов ли Наполеон?"

 

Шел разговор о равенстве сословий.

— Как всех равнять? Народы так бедны, —

Заметил Пушкин, — что и в наши дни

Для равенства достойных нет сословий.

И потому дворянства назначенье —

Хранить народа честь и просвещенье.

— О, да, — ответил Пестель, — если трон

Находится в стране в руках деспота,

Тогда дворянства первая забота

Сменить основы власти и закон.

— Увы, — ответил Пушкин, — тех основ

Не пожалеет разве Пугачев…

— Мужицкий бунт бессмыслен… —

За окном

Не умолкая распевала Анна.

И пахнул двор соседа-молдавана

Бараньей шкурой, хлевом и вином.

День наполнялся нежной синевой,

Как ведра из бездонного колодца.

И голос был высок: вот-вот сорвется.

А Пушкин думал: "Анна! Боже мой!"

 

— Но, не борясь, мы потакаем злу, —

Заметил Пестель, — бережем тиранство.

— Ах, русское тиранство-дилетантство,

Я бы учил тиранов ремеслу, —

Ответил Пушкин.

"Что за резвый ум, —

Подумал Пестель, — столько наблюдений

И мало основательных идей".

— Но тупость рабства сокрушает гений!

— На гения отыщется злодей, —

Ответил Пушкин.

Впрочем, разговор

Был славный. Говорили о Ликурге,

И о Солоне, и о Петербурге,

И что Россия рвется на простор.

Об Азии, Кавказе и о Данте,

И о движенье князя Ипсиланти.

 

Заговорили о любви.

— Она, —

Заметил Пушкин, — с вашей точки зренья

Полезна лишь для граждан умноженья

И, значит, тоже в рамки введена. —

Тут Пестель улыбнулся.

— Я душой

Матерьялист, но протестует разум. —

С улыбкой он казался светлоглазым.

И Пушкин вдруг подумал: "В этом соль!"

 

Они простились. Пестель уходил

По улице разъезженной и грязной,

И Александр, разнеженный и праздный,

Рассеянно в окно за ним следил.

Шел русский Брут. Глядел вослед ему

Российский гений с грустью без причины.

 

Деревья, как зеленые кувшины,

Хранили утра хлад и синеву.

Он эту фразу записал в дневник —

О разуме и сердце. Лоб наморщив,

Сказал себе: "Он тоже заговорщик.

И некуда податься, кроме них".

 

В соседний двор вползла каруца цугом,

Залаял пес. На воздухе упругом

Качались ветки, полные листвой.

Стоял апрель. И жизнь была желанна.

Он вновь услышал — распевает Анна.

И задохнулся:

"Анна! Боже мой!"

 

Pestel, the Poet, and Anna

 

 

Since early morning, Anna sang, with art

Of sewing and embroidery in making.

As songs descended flowing from the yard,

His heart gave in to tenderness of aching.

 

That instance Pestel thought: "Young man lacks patience.

Too absent-minded, would not even sit.

And yet, he harbors hope, as too unfit

His youth is for hypocrisy's temptations.

He thought: "As Russia undergoes its

Successful bid for liberties and proper

Authority in place, a space to prosper

Shall come to stately nature of his gifts."

 

"In that chibouk of yours — if you could find

Some light."

"Well, but of course."

"Oh, most kind."

 

While Pushkin thought: "He has a potent mind

And mighty will. Though Brutus-like behavior

Of his is misaligned with era's fervor.

And wasn't Bonaparte of Brutus kind?"

 

Equality and classes. Less than eager

Was Pushkin on the subject. "With the rest

To equalize the paupers? — when at best

Conditions for equality are meager.

Toward the poor it is gentry's obligation —

In dignity to foster education."

"Of course," responded Pestel, "since the throne

Remains the despot's undisputed booty,

The gentry has inalienable duty

To form the base for changes of its own."

"Alas," was Pushkin's answer. Bases of

Such piety gave rise to Pugachev.

"The peasantry revolting…"

Too divine

A contrast, Anna's voice was ceaseless labor.

The yard of the Moldavian, old neighbor,

Brought scents of sheepskin, cattle-shed, and wine.

The day was filled with azure, of the sort

That buckets grace from wells of deepest posture.

And voice… that voice with heights on verge of rupture

Caught Pushkin thinking: "Anna! Dear Lord!"

 

"Without fight, we peacefully evade,"

Came Pestel's protest, "tyranny, its evil."

"Ahh, tyranny in Russia — senseless drivel,

The tyrants hardly mastered their trade,"

Said Pushkin.

"What a truly frisky mind,"

Thought Pestel to himself, "A wealth of comments,

Yet paucity of reasonable thoughts."

"A genius can end the serfdom's torments!"

"In politics, a genius destructs,"

Responded Pushkin.

Topics overall

Were pleasant in discussion. Of Lycurgus,

Of Solon, of St. Petersburg, of focus

In Russia to expend beyond control.

Of Asia, of the Caucasus, of Dante,

Of insurrection, led by Ipsilanti.

 

They spoke of love, thus thwarting likely pause.

"Love,"

Pushkin asked, "in your envisioned nation

Has merits just for human propagation,

Thus being driven by a set of lasting laws?"

A smile came to Pestel, void of glee.

"Materialist at heart,

I live meanwhile

With reason in discord. His light-eyed smile

Led Pushkin to conclude: "And that's the key!"

 

They parted. Pestel sauntered through the breadth

Of muddy streets, conspicuous and livid,

As Alexander's absent-minded spirit

Was contemplating his departing steps.

There walked he, Russian Brutus. Storing grief,

The gaze of Russian genius pursued him.

 

The azure and the chill, and ever fulsome

Trees' greenery formed morning's leitmotif.

He made a written entry of that phrase —

On heart and reason. Dutiful to ponder,

He told himself: "And thus, another plotter.

What choice we have, but join their ranks."

 

A shabby wagon crept across the village.

The hound barked. The branches wrought with leafage

Were shaking through the morning's breezy cold.

In April, lust for life was filled with yearning.

And once again, he heard it — Anna's singing.

And gasped through passion:

"Anna! Dear Lord!"[20]

 

Старый Дон Жуан

 

 

Убогая комната в трактире.

 

Дон Жуан

 

Чума! Холера!

Треск, гитара-мандолина!

Каталина!

 

Каталина

 

(Входит.)

 

 

Что вам, кабальеро?

 

Дон Жуан

 

Не знает — что мне!

Подойди, чума, холера!

Раз на дню о хвором вспомни,

Погляди, как он страдает!

Дай мне руку!

 

Каталина

 

Ну вас, старый кабальеро.

 

 

(Каталина убегает)

 

Дон Жуан

 

Постой!.. Сбежала,

Внучка Евы, род злодейский,

Чтобы юного нахала

Ублажать в углу лакейской!

Где мой блеск, где бал насущный

Ежедневных наслаждений!

А теперь девчонки скучной

Домогаюсь, бедный гений.

Зеркало! Ну что за рожа!

Кудрей словно кот наплакал.

Нет зубов. Обвисла кожа.

 

 

(Зеркало роняет на пол.)

 

 

Вовремя сойти со сцены

Не желаем, не умеем.

Все Венеры и Елены

Изменяют нам с лакеем.

Видимость важнее сути,

Ибо нет другой приманки

Для великосветской суки

И для нищей оборванки.

Старость хуже, чем увечье.

Довело меня до точки

Страшное противоречье

Существа и оболочки…

Жить на этом свете стоит

Только в молодости. Даже

Если беден, глуп, нестоек,

Старость — ничего нет гаже!

Господи! Убей сначала

Наши страсти, наши жажды!

Неужели смерти мало,

Что ты нас караешь дважды?

Юный дух! Страстей порывы!

Ненасытные желанья!

Почему еще вы живы

На пороге умиранья?..

Неужели так, без спора,

Кончилась моя карьера?..

Каталина! Каталина!

 

 

(Входит Череп Командора.)

 

Череп

 

Здравствуй, кабальеро!

Сорок лет в песке и прахе

Я валялся в бездорожье…

 

Дон Жуан

 

(отпрянув в страхе).

 

 

Матерь божья! Матерь божья!

Кто ты?

 

Череп

 

Помнишь Анну?

 

Дон Жуан

 

Какая Анна?

Ах, не та ли из Толедо?

Ах, не та ли из Гренады?

Или та, что постоянно

Распевала серенады?

Помню, как мы с ней певали

В эти дивные недели!

Как она теперь? Жива ли?

Ах, о чем я, в самом деле!..

Что-то там с ее супругом

Приключилось ненароком.

Не о том ли ты с намеком?

Череп, я к твоим услугам.

 

Череп

 

Я не за расплатой.

Судит пусть тебя предвечный.

Расплатился ты утратой

Юности своей беспечной.

Старый череп Командора,

Я пришел злорадства ради,

Ибо скоро, очень скоро,

Ляжем мы в одной ограде;

Ибо скоро, очень скоро,

Ляжем рано средь тумана —

Старый череп Командора,

Старый череп Дон Жуана.

 

Дон Жуан

 

(смеясь).

 

 

Всего лишь!

Мстишь за старую интрижку?

Или впрямь ты мне мирволишь?

Иль пугаешь, как мальчишку?

Мне не страшно. На дуэли

Мог я сгинуть для забавы.

А теперь скрипят, как двери,

Старые мои суставы…

 

Череп

 

Смерть принять — не шлюху

Обнимать. А ты, презренный,

Ничего не отдал духу,

Все ты отдал жизни тленной.

 

Дон Жуан

 

Я жизни тленной

Отдал все. И сей блаженный

Сон мне будет легче пуху.

Ни о чем жалеть не стоит,

Ни о чем не стоит помнить…

 

Череп

 

Крот могилу роет…

Собирайся. Скоро полночь.

 

Дон Жуан

 

Я все растратил,

Что дано мне было богом.

А теперь пойдем, приятель,

Ляжем в логове убогом.

И не будем медлить боле!..

Но скажи мне, Череп, что там —

За углом, за поворотом,

Там — за гранью?..

 

Череп

 

Что там?

Тьма без времени и воли…

 

 

Old Don Juan

 

 

(Shabby room in the inn).

 

Don Juan:

 

Curse! Endless drumming!

Dreadful nights of nothing in a

Wretched dwelling! Catalina!

 

Catalina

 

(enters):

 

 

Coming!

 

Don Juan:

 

At last! Your gentle

Gaze falls on the truly loving!

Draw some closer to the candle.

Let my suffering have merit!

Hold my hand and…

 

Catalina:

 

Quit it! How unbecoming

Of your age.

 

 

(Proceeds to exit)

 

Don Juan:

 

She flees my torment!

Eve incarne, wicked gender!

Rather choosing youthful servant,

Gladly ready to befriend her.

Evenings spent with boring infants,

Leaving passion unrequited!

What's the body's purpose if its

Freshness has forever withered?

Mirror, hide this disappointment!

Wrinkled skin, teeth's rare count!

Hair no longer fragrant!

 

(Drops the mirror to the ground).

Stubbornness to leave arena

Battles our feeble conscience.

Every Helen, every Venus

Leave us for seductive servants.

No substance can be soothing,

Only youth enraptured matters

For a whore of highest schooling,

Or a slut, derived from masses.

Aging — what an inhibition!

I have been reduced to torpor

By the rotten contradiction

Of the content and its cover…

Joys of living should be youthful

Even if you in the process

Are unkind, uncouth, untruthful.

Aging — that's the worst of tortures!

Vengeful Lord, in your destruction

Don't punish twice but rather

Crush the longing for seduction,

Take away the drives for pleasure!

Lusty serenades! Erotic

Urges by the moonlight dancing!

Why have you become despotic

On the verge of slow passing?

Thus, my ties with wicked gender

Mark an end. Thus ends an era!

Catalina! Catalina!

 

 

(Enters Skull of the Commander)

 

Skull:

 

Well, greetings, Caballero!

Decades lost, without water,

Light and heat — just sand and ashes.

 

Don Juan:

 

(retreats in horror).

 

 

Holy Mary! Goodness gracious!

Name yourself!

 

Skull:

 

Think of Anna…

 

Don Juan:

 

Which one of Annas?

Of Toledo? Of Grenada?

Or perhaps the one who echoes

To this day the song of ardor?

Weeks of mirth, indeed, they happened.

I remember us! Together!

Well, and how is she at present —

Or… I should not raise the matter.

Am I right that once her spouse

Fell a victim to misfortune?

Skull, is that what you are broaching?

I am fully at your service.

 

Skull:

 

Let Higher Institution

Guilt to vile creatures render.

You have faced the retribution

Through demise of youthful splendor.

I, Old Skull of the Commander,

Came to gloat, for from this moment

We shall lie together under

Same graveyard, forever dormant.

We shall lie together under

Same graveyard, same gravely features.

I, Old Skull of the Commander,

You, Old Skull of Vile Creature.

 

Don Juan:

 

(with laughter):

 

 

Rather?

Vengeful for an old affair?

Either you adore to pamper?

Or intend to truly scare?

Scare not! I've known reason

With demise at close distance.

While today age yearns to weaken

Fleeting grasp on my existence.

 

Skull:

 

The touch of death — contrast it

to pursuits of whore's embraces.

Your life passed, devoid of spirit.

Filled instead with earthly pleasures.

 

Don Juan:

 

In earthy pleasures

Passed my life, and mighty precious

Shall become a sleeping blanket.

What remorse cannot encounter,

An oblivion surrounds.

 

Skull:

 

It's time. The midnight's thunder.

Moles and worms are making rounds.

 

Don Juan:

 

Divinely given,

Flesh and charm have been exhausted.

Lead the way, o morbid villain,

Have your foe remotely hosted,

Serving justice to your mission.

But do tell me, Skull, what cometh

At that juncture, beyond numbness,

Beyond silence.

 

Skull:

 

What cometh?

Darkness, sealed from will and vision…[21]

 

Из ранней поэмы [22]

 

Наследие

 

Давид САМОЙЛОВ

(1920–1990)