Дневник счастливого мальчика

 

Общая тетрадь в темно-красном коленкоровом переплете. Чертежным шрифтом на обложке выведено: Дневник, Д. Кауфман, сентября 1935 года. В верхнем углу надпись: “Прошу в сию тетрадь носа не совать”, которой, видимо, показалось мало, потому что ниже предостережение повторяется более настойчиво и эмоционально: “Просьба не читать! Прочитавший — лжец и подлец. Д.К.” Я читала этот дневник при жизни моего мужа, как и все остальное, им написанное, по его желанию, да и он сам приводил некоторые записи оттуда в книге “Памятные записки”. Поэтому можно считать, что необходимость оборонять невинные и хрупкие тайны юношеской души от всего мира (а скорее всего, просто от старших) отпала. Тем более что автор, пятнадцатилетний подросток, понимал и другое: “…Мой дневник явится со временем и довольно интересным с исторической стороны произведением. Постольку, поскольку целью его является оценка самого себя и создание автобиографической повести, я должен дать не только свои переживания и мысли, но и эпоху, и великих людей, и общество моего времени”. Задачи, что и говорить, глобальные, но молодость — та пора, что не любит размениваться на мелочи: или все, или ничего. На том локальном временном пространстве — сентябрь 1935 г. — апрель 1936 г. — не все из замысленного удалось воплотить: для этого потребовалась тогда широко расстилавшаяся впереди вся остальная жизнь. Однако насчет историчности чутье не изменило автору: это действительно документ эпохи. И хотя многие его оценки несут на себе отсвет подросткового ригоризма (что без труда заметит читатель), вплоть до впадения в крайности (“Великая подлость лучше, чем мелкая добродетель”), — общая картина душевных переживаний и взаимоотношений с внешним миром свидетельствует о натуре гармоничной, открытой свету и добру и устремленной к равновесию.

Итак, перед нами счастливый мальчик, из благополучной семьи, единственный обожаемый сын, отмеченный поэтическим дарованием (“неведомый певец непризнанных стихов”), что добавляет родителям гордости и беспокойства за его нестандартное будущее. И живет этот мальчик с верой в свое предназначение и, как ему кажется, в полном согласии со временем и его революционной идеологией (“О, наша чудная, единственная, счастливая страна!”). И все это происходит в разгар победившего и набирающего свою мрачную и бесчеловечную силу сталинизма: “Моя любимая мечта это смерть за нашу страну, за мою идею. Я вступаю в комсомол и в случае войны пойду первый на фронт, чтобы победить. Пускай мне мало лет! Дети Парижской коммуны сражались так же, как взрослые”. Здесь все вместе: и притягательность “общечеловеческого блага”, и романтический пыл, и жажда подвига, и неведение об истинном положении дел, но и предвиденье собственной судьбы (будущее участие в войне), и интуитивное нащупывание своего пути, своего подхода. Вот запись о традиционных ноябрьских праздниках: “Седьмого ходили на демонстрацию, как всегда, только устал я больше. Видел вождей: Сталина, Молотова, Кагановича. Они стояли твердо на гранитной трибуне. Каким ничтожным чувствуешь себя в этом бессмысленном стаде людей!” Последняя фраза, буквально вырвавшаяся из подсознания, весьма знаменательна. И таких проговорок, догадок, важность которых неясна еще самому, более чем достаточно. “Папа говорит, что я романтик и мистик, что я не чувствую эпохи. Это правда. Я люблю описывать только будущее и прошедшее, я не вижу героизма настоящего или, вернее, я вижу его, но оно не вдохновляет меня”. При видимой противоречивости, несводимости к одному знаменателю соображений, поверяемых дневнику, можно видеть, что раннее увлечение философией, склонность к самостоятельному мышлению и нечаянная (пока) прозорливость возобладают в нелегких и напряженных поисках истины.

Порицая своего друга за приверженность к религии с сугубо атеистических позиций, в другом месте автор вступает в спор с учительницей биологии, настаивая на том, что нет убедительных доказательств против существования Бога. И это вряд ли можно отнести к перепадам и неровностям юношеских настроений и стремительным переменам во взглядах. Потребность меняться и расти многократно зафиксирована, и месяц — два кажутся гигантскими сроками, по прошествии которых вдруг все видится по-другому. Но вопрос о Боге— слишком сложный вопрос, чтобы быть решенным с маху, и автор чувствует это даже сквозь собственное нежелание признать над собой его начало.

Не надо полагать, что речь идет о каком-то засушенном вундеркинде, взвалившем на свои неокрепшие плечи всю тяжесть мироздания. То-то и мило, что это обыкновенный, пусть и незаурядный мальчик, беспрерывно влюбленный и со всем жаром переживающий малейшие перипетии наивных и чистых чувств, горячо отдающийся дружбе и школьным событиям и всем реалиям жизни, а не только книжным и поэтическим страстям. Мне кажется, что публикуемый дневник интересен и живым дыханием далеких уже от нас тридцатых годов. Я давно уже думаю, что личное время (его индивидуальное наполнение) выше социального, и счастье может произойти и происходит в самые объективно черные времена, и это один из возможных ответов на сегодняшний вопрос: “А как же вы жили в годы террора, войны, застоя и т. д.?” Тут я всегда вспоминаю поразительную историю, пересказанную драматургом Александром Гладковым со слов Б.Л. Пастернака: двое влюбленных в Петрограде, завороженные друг другом, не заметили революции 17-го года, просто не знали, что она произошла (не хочу думать, что с ними сталось, когда пришлось или их заставили это узнать). Жизнь всегда шире, сложнее и неожиданнее любых ее позднейших или поспешных определений под пером склонных к черно-белой гамме историков. И как хорошо, что можно узнавать о ней разное из уст очевидцев.

3. IX.35 г. Недавно я обещался описать, или вернее, продолжить описание моей деревенской жизни. Сейчас я как раз расположен это сделать.

Я уже сказал, что кроме Жени и Юры я не имел товарищей там. Большую часть дня находился я один. Спал или катался на велосипеде. Вечером обычно собирались мы у ворот Женькиного дома и сидели поздно-поздно. Много ослили, но я чаще молчал. Смотрел на небо, на четко видный Млечный путь, следил за падающими звездами. Загадывал какую-нибудь мысль и ждал и, если в это время пролетал метеор, то был уверен, что желание исполнится.

В такие ночи больше всего думалось о девушках. Тело и ум тонули в каком-то приятном томлении. Комок сладкой тоски сжимал сердце в своих тисках. Неотразимое желание порабощало волю и только одна мысль была в голове: “люблю-люблю”. Кого? Это было все равно. Далекий смех или песни, тихий шепот в тени пробуждали во мне бурное волнение. И долго не спал я, приходя домой, ворочался с боку на бок, смотрел на ослепительную луну в окне, слушал сонное бормотание спящих и мечтал. (…)

В частые и тоскливые дожди, длившиеся в это лето по целым дням, а иногда и неделям, читал философию. Довольно прилично изучил Ленина и Энгельса.

Читал Тургенева и восхищался задушевной дикостью и яркостью “Песни о Гайавате”. Прочел “Записки цирюльника” Джерманетто. Книга понравилась своей чисто итальянской горячностью, задорным огоньком и убежденностью. Еще читал “Черное золото” А. Толстого — авантюрный роман, — и еще несколько книг (Лескова и др.).

В хорошую погоду уезжал к вечеру в поле и смотрел на закат.

Однажды ночью мы (я, Женя, Люся — Женина сестра, — и Сасоныч) отправились воровать и печь на костре картошку.

Как сейчас помню звездную ночь без луны, ничем не нарушаемую тишину и сыроватый ночной холодок.

Деревня скрыта за холмом. Сзади — поле, впереди — лес, кругом тени. Мы идем, негромко разговаривая. На случай взяли длинный японский нож. Смеемся, но как-то инстинктивно вместе с холодом ночи где-то под кожей чувствуется страх. Как что-то скользкое вползает он под рубашку.

В лесу густая тьма. Ломаем ветви и выходим на опушку. Мы с Женькой разжигаем костер, остальные пошли за картошкой. Сырые ветви долго не разжигаются, я жертвую свои письма для растопки. Наконец, ярко сияет костер. Сноп искр улетает в черное небо. Яркий круг света, за ним неприветливая ночь. Ушедших за картошкой все нет. Вскоре появляются и они, благополучно исполнив свое дело. Долго сидим и говорим у уютного огонька, глядя на золотые искры и рассуждая. Поздно идем домой, так и не поев не успевшей поспеть в золе картошки.

Прекрасная ночь! Счастливые часы!

4. IX. Чтобы стать товарищем, надо иметь общие интересы, найти исходную точку; чтобы стать популярным, надо чем-нибудь отличиться, надо кормить сенсациями.

Я люблю быть “своим парнем”, я люблю быть со всеми в хороших отношениях. Дня через два после начала занятий нам выдали тетради. Ребята затеяли драку тетрадями: подойдут и звонко шлепнут по голове. Я пробовал тоже принять в этом участие— подбежал и ударил одну девчонку, она со смехом обернулась, чтобы отомстить, но, увидев меня, скорчила презрительную мину и процедила: “А ты-то еще куда?” Я ушел оскорбленный, но с твердым намерением завоевать популярность и стать своим. Чтобы завоевать класс, надо завоевать его верхушку. Я ждал случая и, наконец, он представился. (…) Вышло это на уроке биологии.

Один парень (Парень этот был Пуцилло. 6.I.36), говоря о функциях человеческого скелета, сказал, что он предназначается для поддержания всех органов и т. д. Биологичка придралась к слову “предназначается”, заявив, что под этим словом мы можем подразумевать какого-то “творца”, который что-то “предназначает”… А творца, т. е. бога, нет.

Тогда встал я и ответил, что пустое утверждение, что “никакого творца нет”, еще ничего не доказывает и глупо делают те, кто принимает его на веру, я же лично совсем в этом не убежден и просил бы представить доводы против существования бога.

Биологичка ответила, что “об этом мы поговорим после”, и просила прийти к ней в кабинет после шестого урока. Я согласился.

Класс, т. е. лучшие члены его, заинтересовался предстоящей дискуссией и многие решили остаться тоже.

Я выбрал поприще, где мог себя проявить.

Два урока играли мы в волейбол и беседовали (у нас было четыре урока), а затем отправились в кабинет по естествознанию.

От лица всех присутствующих я заявил, что мы интересуемся вопросом существования бога, причем представляем его себе не старичком с бородкой, а какой-то высшей силой, движущей миром.

Она говорила долго о физиологии человека, не дала определения, что такое мир, крутила и вертела и ничего не доказала. Скорее она говорила, что я еще многого не понимаю и косвенно намекала, что не стоит интересоваться таким вопросом.

Тогда я выступил с теорией Беркли, свел мир к “комплексам ощущений” и объявил эту теорию неопровержимой. Все заинтересовались этим. Биологичка спустилась к бесплодному высмеиванию. Завтра дискуссию продолжу. В ней двоякая польза: 1) общие интересы с ребятами и популярность, 2) урок тупым учителям, дающим своим ученикам сухие догмы и преследующим критическое отношение к вопросу. Я всегда был противник последнего.

5. IX. Черт знает что за жизнь стала у меня дома! Мне, наконец, пятнадцать лет, мне тесно! Мои родители пропитаны страхом ко всему. Мелочи душат меня. Не катайся на велосипеде — ты попадешь под трамвай, не ходи по лесу— тебя убьют разбойники, не брейся в парикмахерской — ты заразишься, и так во всем. Все это делает жизнь невыносимой. Мне запрещают заниматься философией, т. к. слишком рано. А я желаю знать больше, чем другие. Бесконечные нравоучения о морали выводят меня из себя. Я становлюсь угрюмым, отвечаю резко. (Вообще в последнее время я стал мало смеяться). Начинается пиление и разговоры о том, что я невыносим, суров и что веду себя дома как квартирант. Но я не могу — мелочи угнетают меня. Мне не дают ничего делать самому, а потом упрекают за несамостоятельность. Я стараюсь быть поменьше дома и за это опять упреки. Меня не понимают. И, главное, эти невыносимые рассуждения. Они хороши один раз, но каждый день это чертовски неприятно. Я не восьмилетний ребенок. Кроме того, противны и уверения в том, что я живу лучше всех. Я не спорю — жизнь моя хороша, но к чему попрекать этим. Как только я явлюсь из школы, сейчас же следует надоедливый допрос: кто вызывал? что завтракали? Я ужасно не люблю отвечать на эти вопросы. Я ничего не скрываю, но говорю сам.

Мне ничего не нужно. Для того, чтобы я стал хорошим сыном, нужно немножко оставить меня в покое.

Чрезмерная заботливость так же вредна, как безнадзорность.

6. IX.

 

Два друга у меня, с которыми делю я

Волнения и страсти жизненной игры.

Совместно радуясь и вместе негодуя,

Справляем юности безумные пиры.

Один из нас отбросил пылкие мечтанья,

Туманной тени грез его не ищет ум.

Опора наша в нем, в его самобладаньи,

В суровой глубине его правдивых дум.

Другой мой лучший друг безумец и мечтатель,

Прелестных глаз и чудных губок обожатель,

Он юность размышленью посвятил.

Ему дороже всяких развлечений

Святые недра увлекательных учений

О всех системах неизведанных светил.

Я третий. Фантазер, гордец честолюбивый,

Неведомый певец непризнанных стихов,

Всегда влюбленный и слезливый,

Для радостных минут отдать себя готов.

 

Виденья светлых муз одна моя отрада,

Созвучия стихов я рад всегда впивать.

За песни, за мои мне взор любви награда,

За звуки нежных слов готов я обожать.

 

(…)

8. IX. Я, кажется, влюблен. Впрочем, это совсем и не кажется. Я влюблен, влюблен прочно и мучительно. Это случается у меня часто и продолжается, как правило, недолго, но на сей раз я чувствую, что это прочно. (…)

Говорят, что моя любовь не очень красива, по-моему, она прекрасна. У нее чудные черные глаза, темная коса, овальное чистое лицо… ее трудно описать. Она умна и привлекательна. В первый день, когда я пришел в школу, я решил: “Это она!” (…)

Кстати, ее имя Наташа Черкез (отныне в дневнике NN).

(…)

19. IX. Вчера, гуляя с Жоркой и Зигелем, встретил Р.К… Когда увидел ее, сердце сжалось невольно и забилось. Она похорошела, но сверх ожидания не вызвала во мне былых чувств, хотя летом я писал ей и получал от нее письма. Хотя Р.К., говоря объективно, девочка незаурядная в смысле таланта (она имеет чудный голос и слух) и, несмотря на среду, из которой она происходит, с довольно высокими запросами (за это именно я и полюбил ее), все же NN более серьезная и глубокая натура (быть может, даже и талантливая).

Теперь я окончательно убедился, что люблю ее.

(…) Сегодня я отослал написанное мной вчера послание. Сначала опасался, что она не примет, но она приняла и даже ответила.

Ответ следующий: “Дези, я не смеюсь! Я многое могла бы тебе сказать, но зачем это теперь. Скажу кратко: не люблю еще, но, возможно, полюблю. Напрасно ты сказал мне, что любишь: теперь не может быть по-старому. Я могу постараться забыть об этом, но ты, ты сможешь ли?!” (…)

Не знаю, хорош ответ или нет. Слова “еще не люблю” обещают многое…

22. IX. Эти три дня прошли для меня плодотворно, как в смысле любовном, так и в смысле моих философских рассуждений. Я не буду заносить сюда последние, т. к. они имеют специальное место. Предметом же их являлась конечная цель жизни человека в отдельности и человечества в целом. В процессе своих рассуждений, логически развертывая их, я пришел к тому, что хотя человек и существо высоко развитое интеллектуально, все же он не имеет никаких особых “духовных” задач своей жизни и вся цель ее сводится к простому инстинкту самосохранения.

С NN после ее отказа отношения сразу изменились. Я стал мрачен как демон, говорил односложно, пока она не выдержала моих страданий и не написала послание. (…)

25. IX. Этот период моей жизни, как я сам чувствую, есть главная точка, из которой я буду исходить и в дальнейшем. От того, в какой последовательности я буду мыслить сейчас, будут зависеть все мои мысли, настроения и мировоззрения. Я лично придаю огромное значение тому перелому и тому, что происходит со мной сейчас.

Я нахожусь сейчас в постоянных исканиях. Я мечусь в поисках цели, интереса, истины. Впервые появляется желание мыслить и чувство мысли. Хочется синтезировать все происходящее, хочется урегулировать все многообразие явлений и подчинить все одному могущественному закону. Для этого я читаю философию, верю и сомневаюсь и постепенно по кирпичикам собираю собственное мировоззрение…

Искания мои разделяются в основном на поиски цели и идеи, на поиски Великого закона, великой правды всего человечества и поиски своей личной этики, того, что “хорошо” и что “плохо”.

Цель и идея моей жизни пока не очень еще ясны для меня, я ищу их. В основном они сводятся к созданию великого общечеловеческого блага и служению этому благу. Кроме того, как наверное и все люди моего возраста, я отвожу себе не совсем заурядное место в создании этого самого блага. Часто воображение рисует мне героические картины борьбы и гибели за идею или триумф поэта-певца общечеловеческой идеи.

Общечеловеческое благо мое в общих чертах сводится к коммунизму Маркса и Энгельса и поэтому я считаю, что поступаю честно, являясь членом коммунистической партии, поскольку мои идеи почти целиком сходны с ней. Несогласен я только в нескольких малых пунктах, касающихся внутренней политики, в частности, заимствования многого у старого. Например, факт введения в революционную армию чинов (лейтенанты, майоры, полковники!) считаю недопустимым, ибо сама сущность их есть поругание революции.

“Великая правда” еще более туманна для меня. В чем искать ее? Есть ли правда в нравственном усовершенствовании людей или ее следует искать только в божестве, в вере? Я не могу решить этого, хотя мне кажется, что сама человеческая натура тяготеет к правде и человек всегда старается следовать ей.

Закон же, управляющий миром, — развитие, которое есть обязательное свойство всего существующего. Относительно субстанции мира трудно стать на какую-нибудь точку зрения, т. к. неизвестно, что лежит за нашими ощущениями — действительные вещи или “комбинации ощущений”.

Этика, которая сложилась у меня, сводится к стремлению к великому. Я считаю, что каждый человек должен иметь свою идею, которую обязан защищать до конца. Отречение от идеи возможно, ибо признание своей неправоты не возбраняется. Но отречение от идеи из выгоды или из страха — подлость.

Каждый человек должен стараться совершить великое. Великая подлость лучше, чем мелкая добродетель.

Самое худшее преступление, по-моему, предательство. Предателю нет оправдания. Самая гадкая вещь — ложь. Всегда надо говорить правду или молчать.

Всегда следует быть спокойным, но не холодным. Идея требует, чтобы ей отдавались полностью. Не рекомендую ничего принимать на веру, все требует обоснования, доказательства и размышления. Любить… Кстати о любви.

Она занимает значительную часть моих мыслей. Она стала потребностью. Иногда она завладевает мыслями и телом, тогда весь погружаешься в бездумную меланхолию и хочется любить… Вернее, неизвестно, чего хочется. Это чувство очень беспокоит меня, т. к. с одной стороны, ему не придается большого значения, во-вторых объекты ее очень часто меняются и потому она не похожа на глубокую любовь, о которой пишут в романах, с другой же стороны, она непреодолимо влечет и иногда заставляет забывать многое.

29. IX. Очень большое место в моем дневнике и не только в нем, а и в мыслях моих, занимают отношения с девчонками. Отношения эти беспокоят не только меня. Все, самые серьезные и самые ветреные, так или иначе, интересуются этим вопросом. Показательно, что даже Джорж — воплощение рассудительности и спокойствия — признавался мне, что испытывает душевное напряжение и волнение, хотя ничем его пока не проявляет благодаря своему удивительному самообладанию. Несмотря на все это, я не пытался анализировать сущность, глубину и значение этих отношений. Сегодня как раз благоприятное время, чтоб это сделать, т. к. никого дома нет, а в школу я сегодня не ходил из-за легкой ангины.

Отношения эти стали появляться года два тому назад и выражались первоначально во взаимной неловкости и преувеличенной официальности. Затем появляются и объекты, к которым чувствуется неравнодушие, но чувства эти приводят в сильное смущение и никаких объяснений или проявлений их не замечается (по крайней мере, снаружи). В прошлом году на это дело начали смотреть уже проще. Появляются так называемые “романы”, пишутся записки, заводится “любовь” и т. д.

Разговоры, которых раньше избегали, осуждали, начинают вестись с полнейшей откровенностью и многие ребята с головой ударяются в “стреляние”, бросают учебу, пропускают уроки и совращаются окончательно с пути истинного.

Несомненно, все это вызывается определенным этапом полового развития и в этом нет ничего неестественного, но все же у многих это принимает болезненные и ненормальные формы.

Но я очень разбрасываюсь. Начну по порядку.

Может ли существовать любовь в нашем возрасте! Многие говорят, что нет. По-моему, это отчасти неверно. Быть может, любовь, как мы ее понимаем во “взрослом” значении, и не существует, однако, есть чувства, очень близко к ней стоящие.

Вообще что такое любовь? Это физическое чувство, переработанное духовно. В конце концов любовь к женщине, как бы платонична она ни была, всегда останется половым влечением. Существует только различная окраска. Начало такого физического чувства существует и у нас, значит, существует и начало любви. В чем же выражается это чувство? Во-первых, в непреодолимом влечении к особам женского пола, в своеобразном томлении и неспокойном сне.

Ввиду того, что половое влечение еще недостаточно окрепло, я считаю чувства в нашем возрасте наиболее чистыми, платоническими. Это выражается в том, что часто мы влюбляемся в особ, физически совершенно ничего собой не представляющих и связь наша носит характер особой дружбы.

Такие “романы” вообще я считаю явлением нормальным и ничего плохого собой не представляющим (не говоря, конечно, о личностях совершенно испорченных, вступающих в нездоровые отношения).

Интересно, что физические отношения вызывают сейчас во мне отвращение. Чувство гадливости охватывает после объятия или поцелуя, и не только они сами, но даже представление о них противно. Наша любовь есть как бы дружба и такой она должна быть.

Главной чертой наших отношений, насколько я мог наблюдать их у моих товарищей и у себя, является непостоянство их. Я объясняю это тем, что чувства в нашем возрасте не имеют особого характера целеустремленности. Иногда можно чувствовать влечение не к одному объекту, не предпочитая никого друг другу.

У многих завоевание расположения переходит в своеобразную игру, в поиски постоянного напряжения. Я считаю, что уходить или прятаться от этих чувств нечего, но давать им особую волю и возводить в степень настоящей любви тоже нельзя. Нечего распускаться. Если дашь сейчас себе волю, то окончательно истаскаешься, сделаешься фатом, и, когда придет время настоящей любви, потеряешь вкус к жизни.

Я стараюсь держать себя в известных рамках. Единственно, чего я боюсь, это, как бы все это не перешло у меня в спорт, т. к. все объекты очень скоро надоедают мне или по глупости, или по уму, или по ограниченности. Я ищу сейчас долгой и большой любви-дружбы, ищу простых и близких духовно отношений, ищу одинаковых интересов.

Думаю, что найдя их, я покончу с дон-жуанством и обрету полнейший душевный покой.

(NN подходила бы для этого, но она слишком томна и недостаточно открыта для дружбы. Признаться, мне скучно стало с ней.)

(…)

30. IX. Сегодня день визитов. Меня как “болящего” навестило очень много человек. Беспрерывно звонили по телефону. Утром явились Жорка, Зигель и Зотик. Зигель поверял мне свои сердечные тайны: влюблен в какую-то очаровательную девушку, с которой у него установились чистые дружеские отношения. Эта девушка находится в весьма незавидном материальном положении, и мой великий идеалист, преисполненный нежной жалостью, рисует в своем воображении трогательные картины любви т. д. Обожаю я этого Зигеля! Это хороший, искренний и настоящий друг. Он очень честен, горяч, влюбчив, вспыльчив, большой фантазер, добряк и идеалист, способен глубоко увлекаться и верить, благороден и открыт. Занимается он астрономией и глубоко ей интересуется. Несмотря на свои пятнадцать лет, занимает почетное место в астрономическом обществе и имеет в своем ведении целую обсерваторию, на которой готов просиживать дни и ночи. В пылу своего увлечения он думает, что все обязаны интересоваться тем, чем интересуется он, и таскает меня и бедного Джоржа на обсерваторию (особенно достается последнему). Кроме всего, он очень начитан в философии, и часто мы устраиваем с ним споры (он отчаянный идеалист). Мне нравится его искренность. Он верит в бога и, хотя это теперь не принято и может даже иметь для него неблагоприятные последствия, не отрицает этого.

Совсем другого типа Жоржик или, как я его зову — Джорж. Он очень рассудителен, очень замкнут, не поддается никаким юношеским увлечениям, романов боится и не имеет, весьма умен и принципиален. Слово свое он сдерживает всегда, очень уступчив в мелочах, но в большом деле непоколебим. Вообще парень довольно веселый и благодаря своему уму пользуется большим уважением. Его я люблю как надежного хранителя душевных тайн и мудрого советчика. Занимается шахматами и интересуется философией.

Мы втроем составляем трио неразрывной дружбы. Жорж есть наш центр, а мы — полюса. Эти двое мои лучшие и единственные друзья. В нашем обществе Джорж отчасти становится более открытым и то, что он говорит нам, он не скажет никому.

О Зотике, который пришел сегодня с ними, сказать особенно нечего. Личность очень серенькая и бесцветная. Роста маленького, голосочек тоненький, черты лица мелкие, в общем весь похож на небольшого воробья. Неплохо играет в шахматы, неплохо рисует (но таланта нет), аккуратно чертит, все делает неплохо, но ничем не выделяется.

После пришли Наташа, Люська, Сережка, Боренька Курбатов и NN.

NN очень понравилась моей мамаше. Весьма доволен этим. Завтра пойду в школу.

1. Х. Хреновое настроение. Не знаю, что делать. Чувствую себя подлецом и негодяем. С какой стати сказал я ей, что люблю ее, когда не был в этом как следует уверен? Что я скажу ей теперь? За кого она меня примет? Если я буду молчать, то это гадко и подло с моей стороны, если я скажу, это будет честнее, но с какой стороны покажу я себя! Если это была бы другая, более ветреная и легкомысленная, то и дело другое. Но она любит меня серьезно. А молчать больше нельзя. Настроение гадкое. Предложить ей дружбу? Но она это примет за насмешку. Я подлый эгоист. Мелкий честолюбец. Хотел видеть ее у своих ног, не любя, только потому, что ее любят многие. И я мог находить в этом удовольствие. Я решил завтра спросить ее серьезно: любит ли она меня или колеблется в своих чувствах. Если первое, я глубоко несчастен, если второе, я счастлив. Никогда я не желал больше, чтобы ко мне относились безразлично. Комедию играть больше не могу. Из-за тягостного настроения писать не могу.

Сегодня был первый французский урок. Начинается зимняя волынка. В этом году придется приналечь на языки. Надо будет освоить технику и приняться за французские романы. Сейчас страстно желаю, чтобы наступила зима. Зима… Каток… Морозы. Я люблю зиму. Люблю зимний город. Город летом отвратителен, город зимой прекрасен. Особенно хороши солнечные зимние дни. Стальное морозное небо. Причудливый иней на ветвях, блестящие окна домов, а кругом белое-белое… Хорошо!.. А еще люблю коньки. Вечером лед блещет разноцветными огнями — отражает качающиеся фонари. Кругом пестрые пары… музыка. Приятно нестись, включившись в общее течение, подлаживаясь под ритм музыки или ехать вдвоем, согласуя движение тел и ног… Ехать молча, изредка перекидываясь словами. Скорей бы!

Так всегда! Человек, несмотря на краткость его жизни, ждет, чтобы время шло быстрей. Зимой жаждут лета, осенью зимы. В детстве жаждут юности, в юности ждут зрелости и лишь бесплодная старость не стремится вперед, ибо ее будущее есть смерть, а, оборотившись назад, смотрит на прошедшую жизнь. Смотрит и испытывает удовлетворение, если он создал, или скорбь, если он не мог создать.

5. Х. Писал я недавно, что люблю только великое: великую подлость и великую добродетель, а вместе с тем я совершил самую мелкую и гадкую подлость. Подлость из-за ничтожного тщеславия. Я был так себе противен из-за нее, что не мог даже писать в дневник. Подлость эта со стороны покажется совсем незначительной и другие, возможно, даже и не примут это за подлость, но я обдумал и решил, что больше никогда, никогда этого не будет. Пусть я буду тысячу раз честолюбив, никогда мной не будет совершено ничего подобного. Из-за этого я потерял даже удовольствие после избрания меня председателем отряда, несмотря на явное нежелание вожатых, голосовавших против. В 19-ой школе меня проводили вожатые, а теперь за один месяц я добился огромного авторитета. Расскажу, как это было. Меня выбирали председателем отряда. Признаться, я хотел этого. И меня спросили: “Ты вел эту работу в 19-ой школе?” Я сказал: “Да, я был председателем отряда”, когда я им никогда не был. Я взглянул на Уеду. Он улыбался. Я был всегда на более высоких должностях, но я соврал, чтобы меня избрали, когда был бы выбран и без этого. Черт знает, как противен я себе. Подлости преследуют меня. (…)

9. Х. Я покончил с NN. Сверх ожидания она не называла меня негодяем. Видно, я сам ей надоел.

Но это все позади. (Мы любим забывать неприятное. Это в человеческой природе. 5.I.36).

Сегодняшний день был днем решительного моего сближения с Пуцилло. Мучимый гадкой меланхолией, я обратился к нему и нашел в нем неоценимого и чуткого товарища. Не время, не характер сближают людей, сближает их взаимное понимание. Только сегодня я увидел всю глубину и справедливость его натуры, только сегодня понял, как тонко он умеет понимать.

Мы говорили о многом. О чем? Обо всем. Мы изливали друг другу самые сокровенные мысли и движения души. Он увлекается толстовством, и его взгляды мне очень нравятся.

“Обдумывай! — сказал он мне. — Люби, но обдумывай”. Да, он прав. Только это спасет меня от легкомыслия. Пуцилло старается анализировать свою натуру и склонен недооценивать себя. “Я очень многое, очень мучительно переживаю, — говорил мне он. — Как мучительно хотеть что-нибудь делать и не иметь возможности это исполнить!” Он вообще называл себя неспособным и глупым и мне большого труда стоило переубедить его в этом.

Цель жизни, по его, работа. Он желает своей жизнью вложить небольшую лепту в работу всего человечества.

Я вижу, что нашел неоценимого друга.

Он понимает гораздо тоньше, чем Жорка или Зигель, и ему можно поверить больше.

“Чтобы узнать жизнь, нужно испытать ее”, — говорит он. Он не читал почти ничего по философии, но его размышления обнимают довольно широкие области философии и темы их сходны с моими. Мы очень близки друг другу.

К чувству дружбы у меня примешивается еще чувство глубокой жалости. С непередаваемой скорбью он говорил мне: “Я потерял отца. Потерял как раз в тот момент, когда почувствовал, как много он мне может дать, как он мне дорог и нужен. Мать… Она не поймет многого. Я пробовал говорить с ней. В ней только инстинкт, она — мать…” Он действительно страдал. Он одинок. Я постараюсь ввести его в круг своей семьи. Он доверяет мне: “Тебе я говорю многое, что не говорил никому. У меня не было друзей”. У него не было друзей, так они у него будут! Я буду ему верным и хорошим другом.

Теперь надо бросить ребячество. Я слишком мало пережил, я не знаю еще настоящих страданий.

В школе полный успех. Выдвигаюсь во всех областях. Мое сочинение оказалось лучшим в классе.

10. Х. С ужасающей быстротой растет моя любовь к прелестной незнакомке. Только сегодня узнал я, что имя ее Татьяна. Какое прекрасное имя! Я влюблен до безумия. Я готов целый день смотреть на нее. О, истинная любовь есть только в созерцании! Отнюдь я не собираюсь признаваться ей. Я счастлив, что люблю ее. Это бескорыстная любовь, не требующая взаимности. Как некий герой Куприна я благодарен ей за то, что она существует. Как счастлив был я, когда она одарила меня своим взглядом! Пусть это банально и пошло, но это так. Целые перемены стоял я в углу зала и следил за ней. Кажется, она заметила меня. Но, честное слово, я не желаю даже знакомства с ней. Я хочу только ею любоваться. Как желал бы я получить ее карточку! Целые дни, не уставая, глядел бы я на нее. Мысли о ней преследуют меня везде, куда бы я ни пошел. Как прекрасно и вместе с тем мучительно любить!

Эта моя любовь не похожа на все эти интрижки, когда “да” было целью.

Нет, это чувство так же сильно и чисто, как чувство мое к Р.К… и еще более сильно.

 

В гирлянды слов вплетаю как цветы

Я о тебе прекрасные мечты.

В моей груди всегда рождаешь ты

Могучий дух любви и чистоты.

Тебя люблю как тайны юных грез,

Взлелеянных под шепоты берез.

Ты вся чиста как жемчуг детских слез,

Как лепестки моих любимых роз.

В тебе одной прекрасен светлый мир,

Тебе одной моих звучанье лир,

Ты идеал, ты счастье, ты кумир,

С тобой хочу свершить безумья пир.

У ног твоих готов я век лежать

И лишь “люблю” смиренно повторять.

Тебя одну безмолвно созерцать

И не желать, не думать и не ждать.

И выливать игру страстей моих

В витанье звуков, в заунывный стих.

 

12. Х. До сих пор я не писал ничего о внутреннем и внешнем политическом положении нашей страны и всего мира, считая это не входящим в задачи дневника, поразмыслив же, я решил, что был похож на крота, ничего не видящего вокруг. С сегодняшнего дня я постараюсь заносить в дневник важнейшие политические события, оценивая их со своей точки зрения. Таким образом, мой дневник явится со временем и довольно интересным с исторической стороны произведением. Постольку, поскольку целью его является оценка самого себя и создание автобиографической повести, я должен дать не только свои переживания и мысли, но и эпоху, и великих людей, и общество моего времени.

Описывать политическое положение меня толкнуло еще и чрезвычайное напряжение, царящее вокруг; точно электрический заряд скопился и минута на минуту разразится, вызвав всеобщее потрясение. Великая угроза повисла над демократическим миром, быстро растет ужасный фашизм. Великий и ужасный, как демон, Гитлер грозит всему миру войной. Германия, так недавно копошившаяся в пыли Версальского договора, поднялась над Европой и уже не просит, а угрожает.

Итало-абиссинская война создает страшные столкновения интересов. Победа Италии означает усиление фашизма, быть может, победу его в Европе. Лоскутная Англия не предпринимает ничего. Франция слаба. Америка нейтральна.

Все шансы за победу Италии. Партизанская война поможет абиссинцам продержаться немного дольше, но вряд ли очень долго. Фашизм совершает свой победный марш.

У нас каждый день говорят о войне. Ее призрак стоит близко. Дни полны всевозможных неожиданностей. Германия, Италия, Япония, а, может быть, и Англия — сильнейшие державы мира — объединены единственным стремлением — уничтожить нас.

Удастся ли им это? Возможно, что и да. Как страшно одно даже это предположение!

Но нет! Этого не будет! У нас самая идейная в мире армия, у нас хорошая техника и неужели рабочие других стран пойдут уничтожать свою республику?

Но пусть война! Мы победим. Я твердо верю в это.

Моя любимая мечта это смерть за нашу страну, за мою идею. Я вступаю в комсомол и в случае войны пойду первый на фронт, чтобы победить. Пускай мне мало лет! Дети Парижской коммуны сражались так же, как и взрослые.

Сегодня день провел с Пуцилло. Разговаривая о силе воли, мы пришли к следующим выводам:

1). Сила воли есть разновидность упрямства.

2). Упрямство есть неосмысленная сила воли.

3). Сила воли не врожденна, а приобретается воспитанием.

4). Наибольшая сила воли заключается в умении владеть толпой.

5). При помощи силы воли достигается любая цель.

Упрямства у меня достаточно. Хватит ли у меня ума, чтобы преобразовать его в силу воли?

14. Х. Влюблен и ни в чем не нахожу себе развлечения. (…) Как мне познакомиться с <