Думаешь о России? Забудь о Букере.

 

 

На днях гостем редакции газеты «Трибуна» стал известный прозаик, драматург, главный редактор «Литературной газеты» Юрий Поляков. Встреча длилась полтора часа и могла бы продлиться еще, если бы Полякову не надо было торопиться на заседание Московского союза писателей. Мы попытались выбрать самое интересное из этой беседы и предоставить вниманию наших читателей.

 

— Юрий Михайлович, вам, как весьма плодовитому и известному автору, приходилось испытывать трудности в написании романов, или все шло гладко?

— Только что у меня вышел новый роман «Гипсовый трубач». Задумал я его давно и анонсировал еще в середине девяностых годов в нескольких интервью, но он как-то не шел. И я написал «Козленка в молоке», который после девяносто пятого года переиздавался двадцать пять раз, в том числе на иностранных языках. Есть у меня еще повесть «Парижская любовь Кости Гуманкова», выдержавшая тридцать изданий, и по ней недавно был снят фильм, где небольшую роль сыграла знаменитая Мишель Мерсье. После этого я снова взялся за «Трубача», и, представьте, он опять у меня не пошел. Пришлось отложить и написать повесть «Небо падших», по ней тоже снято кино под названием «Игра навылет», а также в Театре на Васильевском острове в Питере идет спектакль. После этого я вновь пытался возобновить «Гипсового трубача», но он никак не поддавался, и тогда я написал роман «Замыслил я побег», который пользуется большой популярностью в Китае, даже был признан лучшим переводным романом две тысячи четвертого года. В нем рассказывается о метаниях мужчины сорока лет. Однажды на каком-то из приемов ко мне подошел известный человек, когда-то бывший премьер-министром, и сказал: «Ну ты, слушай, негодяй, в этом романе сдал всех нас, мужиков, с потрохами». Следующее мое сочинение называлось «Грибной царь». Кстати, на будущий год по нему запускается шестисерийный фильм. И вдруг «Гипсовый трубач» сдвинулся с мертвой точки. В это время я перешел в другое издательство и на вопрос, что у вас есть, ответил: «Да вот, половина романа „Гипсовый трубач“ готова. На вторую часть, думаю, уйдет около года, потому что обычно пишу книгу не менее двух-трех лет». И они предложили мне напечатать первую часть романа. Поначалу я отказался, но потом подумал и согласился. И вот теперь эта книга вышла, она довольно большая — около пятнадцати авторских листов. Было много звонков от друзей, которые попрекали меня, что я оборвал на самом интересном месте. Так случилось, что во всех крупных книжных магазинах этот роман по продаже обошел и Акунина, и Маринину, и других коммерческих авторов. Говорю об этом с гордостью, потому что, на мой взгляд, нынешняя социально острая проза, написанная в традициях великой отечественной литературы, вполне может конкурировать с коммерческими изданиями. И тому доказательство мой «Гипсовый трубач».

— Кажется, в вашей статье в «Литературной газете» «Писатели и пипы» и шла речь о настоящих писателях и забивающих их подельщиках?

— Да, я предложил навести порядок в понятиях, потому что, когда, с одной стороны, писателями называют Распутина, Гранина, Искандера, а с другой — Донцову, Дашкову, это ведет к искажению истины, ибо эти люди занимаются разным видом деятельности. Первые создают художественную литературу, а вторые — книжную продукцию, не имеющую никакого отношения ни к художественному творчеству, ни к работе над словом. Поэтому серьезных литераторов я предложил называть писателями, а людей, создающих книжную продукцию, — пипами. Расшифровывается это просто: персонифицированный издательский проект, ведь, как правило, в создании книжной продукции принимает участие группа авторов, но по традиции на обложке стоит одно имя. В кино не так. Например, в «Ворошиловском стрелке» все честно написано: «Фильм снят по мотивам повести Виктора Пронина „Женщина по средам“, авторы сценария Бородянский, Говорухин, Поляков».

— А каким образом вы пришли в драматургию? Ведь сейчас в Москве идет шесть ваших пьес, не говоря о Питере и других городах России.

— Когда вышли мои первые повести — «ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа», — все они были инсценированы. Даже театр «Табакерка» начинал свою деятельность с инсценировки моей повести «ЧП районного масштаба» под названием «Кресло». Тем не менее я понял, что драматургия довольно нервный вид деятельности, где автор сильно зависит от театра. Например, когда в Александринке покойный Горбачев поставил «Районный масштаб», спектакль был закрыт в день премьеры. Я же потратил на это год, ездил в Петербург, что-то переписывал. Та же история произошла в Театре имени Маяковского. Два года там работали над моим «Апофегеем», я написал безумное количество вариантов, так как надо было смягчать критику партийного аппарата. А потом, когда случился путч девяносто первого года и я, приехав из Коктебеля, радостно воскликнул: «Но теперь-то можно ставить?!», Гончаров заметил: «Что-то мы слишком деликатно обходимся с аппаратчиками, надо их наотмашь бить, ведь это монстры»… Я все понял, забрал свои восемь вариантов инсценировки и больше с ними в эти игры не играл.

Тем не менее, когда в девяностые годы я посещал театры, то приходил в ужас, видя на сцене чудовищное поношение классики или так называемую новую драматургию, где все происходит либо на помойке, либо в шалмане с наркотиками и свальным грехом, не имеющим никакого отношения к той стране, в которой живу. Современная драматургия стала играться в маленьких залах на сто человек, для большой аудитории она оказалась нерентабельной. Тогда я подумал: не может быть, чтобы в России, где современные пьесы всегда были катализатором духовной жизни общества и собирали полные залы, они вдруг куда-то исчезли. Подстегнутый этой мыслью, я решил написать пьесу, которую мне самому интересно было бы смотреть. И еще: девяностые годы — это было гомерически смешное время, особенно когда на телеэкранах появлялся Борис Ельцин. В этом случае все Петросяны отдыхали.

Какие-то наброски комедии у меня уже были, но толчком послужило предложение Станислава Говорухина написать острую, современную пьесу. После «Ворошиловского стрелка» Михаил Ульянов просил Говорухина поставить такую вещицу в Театре Вахтангова. И мы с ним сели и написали «Смотрины». Там дочь советского профессора сватает новый хозяин жизни, олигарх. Говорухин радостно отнес наш коллективный труд Ульянову, тот прочитал и сказал: «Стасик, ты что, с ума сошел, как я буду это ставить?» Тогда Говорухин отдал пьесу Марку Захарову, тот вообще пришел в ужас, объяснив свой отказ тем, что не может оскорблять бизнесменов, помогающих театру. Все закончилось тем, что Говорухин поставил «Смотрины» в театре Татьяны Дорониной под названием «Контрольный выстрел», где спектакль благополучно идет восьмой сезон. С той поры и пошли мои пьесы по Москве. В Театре сатиры состоялись две премьеры — «Женщины без границ» и «Хомо эректус», в странах СНГ тоже активно ставят, особенно в русских театрах. Но что самое интересное, все они идут в больших залах при полных аншлагах. Таким образом, я еще раз убедился — острая, социально-психологическая пьеса, тем более комедия, способна конкурировать с западной и бродвейской драматургией. Я считаю, что занимательность — вежливость писателя по отношению к читателю, а если тебя интересует исключительно божественное, философское, то пиши философские трактаты, поскольку роман — совсем другой жанр.

— В окололитературных кругах приходится слышать, что вы слишком русский. Как бы вы могли это прокомментировать? И еще: большинство писателей, которые становились литературными начальниками, обычно терпели какие-то потери — и творческие, и духовные, и тому есть примеры: Горький, Твардовский, Симонов. Вы главный редактор крупной газеты, входите в Совет при президенте, возглавляете разные международные конкурсы, это не мешает вашему творческому процессу?

— По поводу «русскости» хочу сказать следующее: если ты в своих книгах ставишь проблемы русского народа, говоришь о судьбе России, позиционируешь себя как представителя русского народа, то про «Букера», «Большую книгу» можешь забыть. К сожалению, это так, но ведь есть и другие премии. Например, недавно я получил Большую Золотую медаль Бунина. Меня поздравляли больше, чем с Государственной. Дело в том, что мои родовые корни тянутся с Рязанщины, и хотя я родился в Москве, но менталитет полусельский, и вырос я в русской семье с соответствующим укладом, своей системой ценностей. Я никогда не объявлял это своим достоинством, но и никогда не скрывал. Для писателя это очень важно, потому что национальная самоидентификация в литературе присутствует на глубинном уровне, и если ты начинаешь с ней бороться, изживать ее ради каких-то целей, то текст становится недостоверным. Обостренное национальное чувство — это один из признаков таланта. Вы никогда не задумывались, почему из современной критики исчезло слово «талант»? Образование можно получить, а вот талант — нет: либо он есть, либо его нет.

При советской власти писатель, становясь чиновником, вынужден был себя цензурировать, потому что сказать какие-то вещи было нельзя, а художественно необходимо, и он начинал их обходить. Нынешняя политкорректность и есть разновидность прежней идеологической правильности, ведь механизм один и тот же. То, что сейчас происходит в «Литературной газете», абсолютно соответствует моим внутренним убеждениям. И потом, если взять крупных русских писателей, они обязательно чем-то занимались помимо сочинительства. Чехов лечил, Толстой был председателем «колхоза» Ясная Поляна, Пушкин занимался редакторской работой, и так далее. Общественная работа подпитывает писателя: и энергетически, и информационно, он развивается вместе с обществом. Я не понимаю, как Маканин мог написать роман о войне в Чечне, ни разу там не побывав.

— А как вы относитесь к последней книге Виктора Пелевина «Прощальные песни политических пигмеев», где через страницу присутствует ненормативная лексика?

— Видимо, с ним что-то случилось, потому что мне он казался интересным писателем. Первое, что я сделал, придя в «Литературную газету», это запретил публиковать произведения, содержащие ненормативную лексику. Я бы никогда не присудил, будучи председателем жюри «Кинотавра», Гран-при фильму Кирилла Серебренникова «Изображая жертву», где на протяжении всей картины звучит отборная матерщина.

— Ваша первая книга, которая увидела свет в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году, — это сборник стихов. В этой связи хотелось бы спросить, почему за последнее время не вышло ни одного приличного поэтического сборника? Может быть, мы что-то пропустили?

— В отличие от хорошей прозы, которая у нас есть, с поэзией сложнее. Она существует, и хорошие поэты имеются, например Геннадий Русаков, Борис Резник, Инна Кабыш, но дело в том, что в нашей стране затянулись двадцатые годы, когда поддерживались формалистические направления, среди которых десять процентов составляли талантливые первооткрыватели, а девяносто процентов проходимцы. Ведь новизна бывает обогащающая, а бывает обедняющая, и этим нынешний модернизм грешит. Недаром сказано: если ты читаешь верлибр, подожди причислять автора к новаторам, вполне возможно, что он еще не научился рифмовать. Но почему-то государство это направление поддерживает, в отличие от реалистов, заточенных на социальный анализ. Это видно по тому, как формируются делегации, даются премии. И когда на Западе не знают поэзию Юрия Кузнецова, а знают Пригова, откровенного штукаря, — это смахивает на бред. Причем с благословения органов власти, занимающихся культурой. Почему? Если начать поддерживать серьезную литературу и давать премии Владимиру Личутину, Павлу Крусанову, то читатели получат критический анализ нашей действительности. Таким образом, власть, выигрывая тактически, проигрывает стратегически, то есть поддерживает ту литературу, которая не огорчает, но и не дает представления о реальных процессах в социуме. Кое-что «Литературной газете» удалось поломать и в области государственных премий, и в системе формирования делегаций на книжные международные ярмарки, куда обычно включались лишь писатели постмодернистской ориентации. Кончилась эта «лафа», когда на парижской книжной ярмарке многие члены русской делегации отказались идти на прием к нашему президенту. Разразился скандал. Теперь стараются формировать писательские делегации из разных направлений. Ведь раньше на Западе думали, что кроме Пригова и Сорокина у нас нет других авторов.

— То, что вы сейчас затрагиваете, называется культурной политикой. Насколько вам интересно работать в Совете при президенте?

— Работать интересно, потому что рассматриваются очень важные вопросы для культуры. Литературу я представляю в единственном числе. Могу гордиться тем, что инициировал создание государственного издательства, которое должно уделять внимание национальным литературам. Национальные авторы фактически отрезаны от центра, их никто не переводит, не знает, а ведь писатель в автономных областях и республиках — это человек, который формирует мировоззрение своего народа, являясь носителем языковой нормы. Конечно, они обижены, потому что в советские времена те же Расул Гамзатов, Рытхэу, Кулиев, Санги были общесоюзными фигурами. И это была абсолютно правильная политика. Поэтому сегодня переводами писателей народов России должны заниматься государственные издательства. Вот об этом я и сказал на Совете: укрепляя Федерацию на уровне администрации и экономики, мы разрушаем ее на уровне культуры. Путин повернулся к своим помощникам и спросил: «У нас есть такое издательство?» И не получив положительного ответа, тут же дал задание сформировать государственное издательство. Сейчас оно создается на базе разрушенного издательства «Художественная литература».

Подводя итоги нашей встречи, хочу сказать: навыки серьезного чтения и аналитического восприятия действительности — это такое же достояние нации, как нефть и газ. Какие могут быть нанотехнологии, если люди разучились читать, но почему это не соединяется в головах власти, мне непонятно.

— Каким бы вы хотели увидеть предстоящий две тысячи девятый год и что бы могли пожелать читателям газеты «Трибуна»?

— Газете желаю хороших читателей, а читателям хорошей газеты. А в новом году хочу пожелать себе и всем остальным, чтобы слухи о мировом кризисе оказались преувеличенными и не такими страшными, как это сейчас представляется.

 

Подготовила Любовь ЛЕБЕДИНА

«Трибуна», 18–24 декабря 2008

 

Интервью 2009

 

«Советские карьеристы думали о стране, а нынешним на нее наплевать»

 

Госаппарату нужен ремонт

 

— После того, как появилась «президентская сотня», мы почему-то сразу вспомнили первого секретаря райкома ВЛКСМ Шумилина из вашей книги. Даже стали искать его в кремлевском списке…

— И как, нашли?

— Шахов, Шадаев, Шаров там есть. На «Ш» фамилий больше нет.

— И слава богу. А почему вспомнили-то? Дался вам этот Шумилин…

— Ну, он у вас, Юрий Михайлович, в книге — ого, какой карьерист, ну прямо чинодрал. Маму родную продаст, лишь бы заполучить хлебную должность. Вдруг тоже затесался в «президентский резерв»?

— Ну, это, думаю, невозможно.

— Отчего же?

— По возрасту не проходит. (Смеется.) Кадры, которые подготовила Советская власть, скоро выйдут на пенсию. Последним питомцам аппаратного комсомола уже под пятьдесят. А средний возраст тех, кто в «президентском списке», как я понимаю, где-то около сорока лет.

— Кстати, а чем нынешние карьеристы отличаются от тех, что были в восьмидесятых?

— Даже самый отъявленный карьерист советских времен все же связывал свое продвижение вверх по служебной лестнице с интересами и судьбой страны, и не ставил карьеру выше интересов государства. А сейчас мы уже имеем целое поколение служивого люда, который свою карьеру рассматривает только в материальной плоскости. И им абсолютно наплевать, что будет с государством, которое позволяет им делать эту карьеру. Это самый опасный симптом. А началось с Горбачева и Ельцина…

— Как вы считаете, почему в Кремле возникла идея создать новый кадровый резерв?

— Как раз потому, о чем я только что сказал. Власть сегодня столкнулась с острым дефицитом профессиональных, добросовестных кадров, которым на страну не наплевать. А формирование «президентской сотни» — попытка вернуться к системной подготовке нового поколения чиновников. Может, что-то перенять из советского опыта.

— Но ведь советская система подготовки кадров была ущербной — вы же сами показали это в своих книгах.

— Да, мы много иронизировали над советской номенклатурой, и я тоже здесь «грешен». Но нельзя забывать: тогда, прежде чем возглавить отрасль, стать крупным аппаратчиком, советский чиновник должен был пройти определенные ступени — на производстве, или в комсомоле, или на профсоюзной работе. И через две, три, четыре ступеньки ты не перепрыгнешь, даже если женишься на дочке министра. Пройдешь быстрее, верно, но не минуешь.

— Но, согласитесь, ведь и новая эпоха взрастила своих лидеров.

— Нет, не соглашусь. Именно «изделия» советской «кузницы кадров» были и кадровой основой государства в наши пореформенные девяностые и последующие годы. Куда ни плюнь, попадешь или в выпускника высшей комсомольской, или высшей партийной школы. Или в человека, который на издыхании того же комсомола был инструктором райкома.

— Подождите, а как же либералы, коих тоже в первом «капиталистическом» эшелоне было немало. Допустим, Борис Немцов — как ни плюй — не был ни в комсомоле, ни в партии.

— Тем не менее, он — капиталистический большевик. Кстати, нижегородское губернаторство он провалил. Политическую работу тоже. Комсомольского опыта не хватило. Среди выдвиженцев девяностых — единицы подлинных либералов…

— Вы имеете в виду Анатолия Чубайса или Сергея Кириенко?

— Может быть. Кстати, Кириенко, который дорос до премьера, был когда-то секретарем Горьковского обкома ВЛКСМ. Существование Чубайса во власти для меня такая же загадка, как Распутин при последних Романовых. Другой полюс, который сейчас тоже оголяется — опытные руководители советской закваски, последний мастодонт этой когорты Егор Строев ушел с губернаторского поста совсем недавно. А в большинстве своем нынешний госаппарат представляет собой разношерстное собрание, месиво… Потому что сформировался в девяностые — в условиях сначала революционного слома, затем хаоса, а потом преодоления этого слома и хаоса. Тогда во власть призывались люди не за профессиональные качества, а за явное или мнимое сочувствие идее. И именно это определило чрезвычайно низкий уровень госаппарата. Почему все и пошло враскосяк…