Когда начнут завинчивать «секс-гайки»?

 

— Экономисты говорят, что в финансовом кризисе мы достигли дна и вроде бы уже начинаем всплывать. А когда закончится девальвация семейных ценностей?

— Кризис семьи — он цикличный. И, как правило, связан с кризисом самой цивилизации. Долгое время семейно-брачные отношения носили жесткий контролируемый церковью характер. Причем иногда чересчур принудительный. Скажем, на Руси был такой типичный случай: все пошли к причастию, и стоит дюжина смущенных молодоженов — не пускают в церковь! И все идут и над ними издеваются. А почему их не пускают? Потому что они в пост не удержались и согрешили.

— Кто-то видел, что ли?

— А нельзя было скрывать! Мораль-то какая была: Бога не обманешь. Это не партком ведь. Это же Бог! Тоже крайность, но она была реакцией на абсолютную предхристианскую вседозволенность… Видимо, мы сейчас опять вступаем в период этой вседозволенности, которая закончится завинчиванием семейно-сексуальных гаек ради спасения человечества как рода. Логика вещей подсказывает, что так должно быть.

— А может, просто времена меняются?

— Они уже менялись. Вспомните свободу личных отношений, которая практиковалась и пропагандировалась интеллигенцией в пред- и послереволюционные 20-е годы в нашей стране. А потом вынуждены были опять возвращаться к традиционной семье.

— Что нас ждет в недалеком будущем — патриархат или матриархат?

— Тенденция — к увеличению роли женщины. В семье, в обществе. Это очевидно. И я вижу, что отношения в семье сейчас — у моей дочери, у молодых знакомых — они другие. Не такие, как у нас, скажем… У нас больше патриархальности. Но это такой остаточный, очень либеральный патриархат. В отличие от семьи моих родителей, где мужской авторитет был уже не террористический, но достаточно жесткий. А у моих рязанских дедушек и бабушек он был такой просто беспрекословный.

— А в семье дочери вашей уже матриархат?

— Не то чтобы, но уже практически равные партнерские отношения. А есть семьи, где давно царит настоящий матриархат. Там жена и зарабатывает больше, и принимает решения.

— Есть такая точка зрения: когда жена командует — семье копец… Женщина все разрушает.

— Почему? Все зависит от мужчины. Если подобное положение его устраивает, то это семью укрепляет. А если нет, он разводится и ищет себе другую женщину.

— А может, она и не хочет вовсе доминировать, просто мужики измельчали…

— Да, есть мелкие мужики. Есть женщины с железякой внутри. Но для этого и существует выбор — найди свою половину! Одной женщине нужен измельчавший мужик, чтобы командовать, а другой — гигант, чтобы повиноваться.

— А вот еще скажите честно: вы своих героев наделяете какими-то собственными чертами? И нет ли в ваших книгах «биографических совпадений»? Юрий Михайлович, колитесь!

— Опять вы про «семейные тайны Полякова»? То, о чем мы сейчас говорим, называется «личная жизнь». А исподнее трясти, по-моему, очень дурно. Я вообще не понимаю некоторых моих творческих коллег, которые охотно рассказывают о своих личных заморочках. И, как правило, этим пытаются восполнить невнимание, иногда вполне заслуженное, к их собственно творчеству. Та часть бытия, которую я готов сделать публичной, есть в моих книгах. Можно сесть и прочитать.

— Ладно, почитаем…

 

Беседовали Любовь и Александр ГАМОВЫ

«Комсомольская правда», 12–19 ноября 2009 г.

 

 

«Наступила эпоха советского ренессанса»

 

 

Готовясь к грядущему 180-летию «Литературной газеты», ее главный редактор встретил 12 ноября собственный юбилей. Поздравляя Юрия Полякова с 55-летием, обозреватель «Недели» Ирина Мак выяснила, когда же писатель на самом деле родился.

 

 

«Не оправдал доверия либералов»

 

— Я заметила у вас на столе верстку со статьей Виктора Ерофеева. Вы, кажется, его недолюбливаете — или я ошибаюсь?

— А какое это имеет отношение к газете? Да, как писатель — я его эстетический и политический антипод, но как главный редактор литературного издания должен свои личные амбиции задвинуть. Если печатать только друзей, кто это будет читать?

— Вы производите двойственное впечатление — грустного писателя и благополучного человека. Как писатель, вы все время недовольны.

— Профессия у меня такая. И, конечно, я не чувствую себя благополучным человеком. У меня масса проблем, как у всех. Просто есть два типа поведения. При советской власти был распространен тип писателей, ходивших с таким выражением лица, как будто им стамеску в печень воткнули. И им давали все, что они просили. А был другой тип литераторов, которые, даже когда им было хреново, как мне в 80-е, когда мою прозу запрещали, выглядели нормально. Почему-то американских деятелей культуры мы уважаем, когда они держат лицо. А в отношении своих любим, когда они ходят с козьей мордой.

— Вот вы держали удар, зато потом проснулись знаменитым.

— Да, после «ЧП районного масштаба». Но не оправдал доверия либеральных товарищей.

— Просто сначала вы в этом отряде бежали впереди, а потом вас обогнали…

— Во-первых, я не бежал, а писал, когда другие витийствовали на кухнях. А во-вторых, я скоро понял, что дальше начинается саморазрушение. Остановился и посмотрел на многие вещи иначе. И я постоянно возвращаюсь мыслями к этой пограничной ситуации — превращению советского в постсоветское.

— Вы противник либеральной идеи?

— Я противник либеральной идеи в нашем, постсоветском варианте. В западной версии либеральная идея несет в себе идею личной свободы. А в нашей — идею подчинения национально-государственных интересов России кому-либо. У меня в новом романе «Гипсовый трубач» есть спор либерала с патриотом. Либерал говорит патриоту: «Вы, мерзавцы, ради России вы готовы уничтожить свободу». А тот отвечает: «А вы ради свободы готовы уничтожить Россию». Я не принадлежу ни к тем, ни к другим. Отказаться от свободы не готов, но и ради свободы страну уничтожать не собираюсь.

— Может быть, виновата не свобода, а мы сами…

— Конечно. А как могло быть иначе, когда у нас систему демократического самоуправления ликвидировали в двенадцатом веке? Три века под кочевниками — это надо было учитывать, все продумать и просчитать. Мы не были готовы к свободе в западной версии. Интересную фразу сказал Путин, когда встречался с писателями: «Один из сюрпризов состоит в том, что национальные мотивы руководят поведением человека в значительно большей степени, чем мы раньше думали».

— Вот вы критикуете власть, а на день рождения к премьеру пошли.

— Да не было это празднованием дня рождения. Деловая встреча. Совпало. Единственное, что имело отношение к празднику, — это подарок. Восемь томов Чехова, последнее прижизненное издание. Попросили сперва подарить Битова, он уклонился. Как либерал. Потом уклонился Распутин, как патриот. Пришлось дарить мне, центристу. А по телевизору показали так, что все потом спрашивали: «У тебя уже такое большое собрание вышло?»

 

«Я воцерковляюсь»

 

— Вы верите в Бога? Спрашиваю, потому что увидела в кабинете икону.

— Я сочувствую — в равной степени — верующим и атеистам. Каждый из них прав на пятьдесят процентов, ибо Бог или есть, или его нет.

— Но дочь крестили? И внуков?

— Обязательно. Независимо от того, считаю ли себя верующим. Это традиция, часть нашего быта. При этом я не хожу в церковь — как я говорю, еще воцерковляюсь. Все-таки воспитан атеистом. Хотя обе бабушки были верующие, неграмотные, деревенские, и сама эта православная бытовая вязь присутствовала в жизни. А знаете, я ведь родился не двенадцатого, а тринадцатого ноября. В два часа утра. Мама, как и положено молодому члену партбюро маргаринового завода, узнав от нянечки, что нехорошо, когда ребенок рождается тринадцатого, попросила за три рубля записать меня на двенадцатое. И я помню, как одна писательница, увлекающаяся нумерологией, делала мой нумерологический анализ. И не могла понять, почему не сходится. «Это не ты!» — говорит. Я ей: «А если посчитать с тринадцатого?» И тут все сошлось.

— Скажите, а зачем вам руководство газетой? Вы ведь писатель.

— Во-первых, когда писатель занимается только писательством, через пару лет он превращается в чудовищного зануду. Прекращается реальная подпитка извне, он переваривает самого себя. Вспоминает, как за девочками подглядывал, когда была первая эрекция…

— И становится, следуя вашей формулировке, «женоненасытником».

— В лучшем случае. Поэтому, кстати, лучшие писатели всегда были чем-то еще заняты. Чехов лечил, Пушкин издавал «Литературную газету» — в «кондуите» у Бенкендорфа числился Дельвиг, а на самом деле первые двадцать пять номеров редактировал Пушкин. Невозможно только сидеть и писать, это превращается в кошмар. Для читателя прежде всего. И для писателя, потому что я никогда не ловил кайф от писания текстов. Это тяжкий труд. Удовольствие от писаний получают графоманы. А второй момент связан с тем, что в девяностые настолько была несправедливая картина литературного процесса, так выпячивались удобные, хоть и незначительные фигуры и замалчивались те, кто не принимал этот эксперимент ради эксперимента, что даже «Литературка» превратилась в гетто непуганых либералов. Я был любимым автором «ЛГ» и вылетел за осуждающую статью о расстреле Белого дома. Тогда «интеллигентные люди» считали: мало из танков, хорошо бы разбомбить! И когда спустя годы мне предложили возглавить газету, я понял, что это шанс сделать объективное издание, отражающее реальную литературную жизнь.

 

«Вроде я и не особенно приспосабливался»

 

— У вас много афористичных выражений. Среди прочих ПИП — персонифицированный издательский проект, как вы называете некоторых известных авторов. Вы получаете от них сдачи?

— Постоянно. Но заметьте, я называю их так, выступая как писатель. А на страницах газеты даю им слово. И не навязываю свое мнение. Хотя есть писатели, которые меня раздражают. И есть те, которых дико раздражаю я. Потому что, как вы справедливо заметили, вроде я и не особенно приспосабливался, а все у меня в порядке. «Золотых масок» не дают, а на спектакли народ валит. На «Одноклассников» (спектакль по пьесе Полякова в ЦТРА. — «Неделя») билеты спрашивают у Новослободской.

— По поводу этого спектакля: мне кажется, эта тема была бы актуальна лет пятнадцать назад. Да и постановка, на мой взгляд, несколько старомодна.

— Видите ли, сейчас в какой-то степени наступила эпоха советского ренессанса: приходится возвращать художественные приемы, наработанные в поздний период советской власти, но полностью не использованные, поскольку существовали идеологический пресс, цензура и т. д. А потом их отбросили как совковые. Хотя именно этот художественный инструментарий и нужен для анализа произошедшего с нами в девяностые годы. Он не использован нашим театром по-настоящему.

— Но сейчас время другое и язык другой.

— Язык сценический — да, пожалуй. Вообще, эпоха постмодерна предполагает многоязыкий и многостилевой дискурс. Но знаете, все значительные писатели на фоне современного им авангарда выглядели несколько консервативно. Возьмите Чехова на фоне Леонида Андреева. Булгакова на фоне экспериментов Мейерхольда, над которым Михаил Афанасьевич потешался. Те современные пьесы и спектакли, о которых вы говорите, идут один-два сезона, а то и полсезона, потом слетают из репертуара. А мои, как пошли с конца девяностых, так и идут при полных залах по всей стране. И может быть, именно мой язык, мой стиль окажутся со временем мейнстримом. Посмотрим — ждать осталось недолго.

 

Беседовала Ирина МАК

«Известия — Неделя», 13 ноября 2009 г.

 

 

«Главная беда России не дураки и дороги, а её элита»

 

Контрольный выстрел

 

— Юрий Михайлович, герои ваших книг настолько узнаваемы, что им — ну, тем, кого вы разоблачаете…

— Да никого я не разоблачаю! Образы у меня — со-би-ра-тель-ны-е!

— Разоблачаете! Хотя сначала вы их, может быть, и собираете… Вашим очень реальным персонажам пора бы, наверное, и иск вам предъявить в суде — о возмещении морального ущерба.

— Вы серьезно? Смотрите, а то накаркаете…

— А что, пока не было такого?

— У меня был интересный разговор с одним моим «персонажем» по поводу спектакля по моей пьесе «Контрольный выстрел». Мы ее написали со Станиславом Говорухиным по просьбе Михаила Ульянова. Но поставить ее он так и не решился. Взяла пьесу Татьяна Доронина, и Говорухин поставил ее во МХАТе им. Горького. Сюжет такой: живет добропорядочная семья — дед, мать, внучка. И в нее внедряется, сватаясь к внучке, «новый русский» — олигарх. И взрывает семью изнутри своей системой ценностей… Есть там герой, бывший жених девушки, моряк из Севастополя. И вот после одного из спектаклей ко мне подходит мужчина. По всему видно — недавно уволенный из армии. И говорит: «Эх, Поляков, как же вы меня с Говорухиным разочаровали! Я ждал, что бывший жених достанет табельное оружие и — в лоб этому олигарху! А этого ничего нет! Какой же это, на хрен, контрольный выстрел!» Я спрашиваю: «А вы сами-то сколько олигархов завалили?» Он опешил: «Как можно?» Я говорю: «Если вам нельзя, то почему мне позволено? Я писатель. Я отображаю то, что происходит в жизни. Завалите — я напишу…»

— Да, иногда хочется, чтобы в пьесе сделали то, чего мы не можем в жизни.

— Я реалист, а не фантаст. И в своих произведениях не могу идти против правды и справедливости.

— За что же тогда вас некоторые называют «конъюнктурным писателем»?

— И вы этому верите?

— Ну, вот сейчас выясним, а потом посмотрим — верить или нет?

— Да-а-а?.. А что значит «конъюнктура»? Это слово меня преследует с начала моей литературной жизни, когда я написал «Сто дней до приказа», которые не печатали 7 лет. Цензура не пропускала. А когда напечатали, говорят: ну, это конъюнктура! Почему? Потому что эта тема — «дедовщина» в армии — всех волнует? Так это замечательно. Это означает, что писатель чувствует жизненный нерв. Конъюнктура — совсем другое. Когда знают, допустим, что за фильм, в котором ты прославишь подвиг советского солдата в Великой Отечественной, тебе ничего не светит. А вот если снимаешь «чернуху» про то, что наши солдаты были мерзавцами, командиры — кровожадными тупицами, а фашисты — благородными европейцами, тогда какой-нибудь кусочек от «Оскара» тебе за это обломится. Хотя сам знаешь, что все было совсем не так. Вот — конъюнктура!

— На скандальный фильм «Сволочи» намекаете, что ли?

— И на него тоже. И на другие, где все с ног на голову перевернуто. Мы в «Литгазете» много об этом писали. Я спрашиваю у актера, который играл в одном из таких фильмов: «Что вы читаете из прозы писателей-фронтовиков?» Он говорит, что вообще не брал в руки ни одной такой книжки. А сейчас читает «Венерин волос». «Так и снимайтесь в „Венерином волосе“! — сказал я. — Хрена же вы идете играть, не понимая ни эпохи, ни людей, которые там были?»

— Режиссер «Сволочей» ведь признался, что это все был вымысел… Что детских диверсионных подразделений в Советской армии не было.

— Конечно. Были в гитлеровской. Это же клевета на наших дедов!

— Он так переосмыслил эпоху…

— Как только начинают переосмысливать Холокост, человека берут под белы рученьки, ведут в суд и дают ему срок. Потому что отрицание Холокоста или «переосмысливание» Холокоста — уголовное преступление. А почему отрицание героизма советского народа в войне ненаказуемо? Это не менее позорно, подло и преступно!

— Многие проводят параллели между сталинским режимом и гитлеровским. Те же концентрационные лагеря…

— При Сталине в самые суровые, послевоенные годы сидело единовременно раза в полтора больше, чем сейчас. Это статистика. А то, что пишет Солженицын, это художественная гипербола. Как у Маяковского: «В сто тысяч солнц закат пылал!» Далее: большинство наших солдат, попавших в плен к немцам, погибли в лагерях. А большинство немецких пленных вернулись домой. Сопоставляйте, думайте…

 

«У нашей истории джокер в рукаве»

 

— Ироничный писатель Поляков согласен с иронической формулой главной беды России — дураки и дороги?

— Нет. В последнюю пару столетий главная беда России — это ее элита. То есть правящий класс. К сожалению, в эти века, за редким исключением, интересы страны, народа и правящего класса, как правило, расходились. И в этом все дело. Отсюда и дураки, отсюда и дороги. Народу нужно одно, а правящему классу — другое. Народу нужно нормально жить, растить детей, пахать землю. А правящему классу в драчках участвовать, строить коммунизм, или капитализм. Или защищать интересы своих единоплеменников в Европе. Своих родичей по царствующему дому, чем мы в девятнадцатом веке нередко занимались. Интересы трона, династии. А сейчас — общечеловеческие ценности и либеральные модели. А то, что в стране прорывает плотины и одуванчиками заросли поля, где раньше были хлеба, лен… Ну, что мне либеральные ценности, если вымирают исконные русские земли? Пока в Европе и в Штатах строили, мы все время восстанавливались после опустошительных войн. Поэтому отставали в уровне жизни, бытовой культуры. Это не вина наша. Это наша беда. А нам сейчас надо набираться сил, полноценно освоить огромную территорию, которую нам подарила история.

— Такая у нас историческая миссия — быть центром притяжения, да?

— У русских, у России всегда было сильное мессианское сознание. Помните комсомольское: «Я отвечаю за все!» И нас это мессианство подорвало окончательно. Больше всего от имперского груза и тягла имперского пострадал русский народ: великороссы, малороссы и белорусы. На них пала основная тяжесть. Сейчас американцы у нас переняли эстафету. Пусть пока они побудут мессиями. Поднадорвутся. И чем дольше мы будем жить в покое, передав мессианское тягло американцам, тем лучше для нас. Я мистически отношусь к истории. У нее всегда джокер в рукаве… Он выбрасывается совершенно неожиданно.

— Джокер — это личность?

— Почему нет? История дает немало тому примеров. Даже в тех случаях, когда от отца к сыну передается власть и он воспитывается как преемник, продолжатель дела, и то возможны неожиданности. Александр III совсем не то, что Александр II. Путин, принявший бразды правления от Ельцина, стал делать все с точностью до наоборот по отношению к тому, что выстраивал до этого Ельцин. У меня есть внутренний оптимизм. Вот если взять мою публицистику девяностых — «От империи лжи к республике вранья», «Партократия», романы «Демгородок», «Небо падших», — у меня был весьма пессимистичный взгляд на настоящее и будущее. Это был плач по погибели земли русской. И вдруг… Процесс падения в пропасть был остановлен. Включились какие-то защитные механизмы. Мне казалось, что они будут работать более эффективно. Но, видимо, все не так просто. Но и не столь беспросветно, как может показаться.