Что свежий номер нам готовит

 

— Юрий Михайлович, позвольте поздравить вас с стовосьмидесятилетием газеты! Что происходит сегодня с «Литературной газетой», которую вы возглавляете уже девять лет? При советской власти ее публикации просто взрывали общественное сознание…

— Да, были огромные тиражи, бешеная популярность, публикации вызывали серьезный резонанс. А с наступлением девяностых «Литературка», к сожалению, стала однобоко либеральной. Позже наступила какая-то либеральная паранойя… Убрали с логотипа профиль Горького. Конечно, многие читатели отвернулись. Мы учли эти ошибки, вернули Горького. Сейчас «ЛГ» — это единственное литературное издание, которое открыто всем направлениям. Можно на одной странице прочитать Евтушенко, на другой — Распутина, на третьей — Ерофеева.

 

С жесткостью революционных времен

 

— Недавно вы публично критиковали почти все литературные премии — «Национальный бестселлер», «Букер», «Большую книгу». Вы чем особенно недовольны — составом жюри или критериями отбора произведений?

— Жюри всех этих трех премий представляет собой «собрание единомышленников». По политическим взглядам это, как правило, либералы, по эстетическим — почти все сторонники «эксперимента любой ценой». Эти люди объединены скептическим отношением к нашей традиционной литературе. С самого начала у них была задача: из всего потока номинантов отсечь традиционную литературу.

— Кто же им такую задачу поставил и зачем?

— Грубо говоря, задача ставится теми, кто дает деньги. Соответствующим образом подбираются жюри, эксперты.

Влиятельные фигуры писательского мира после развала СССР были настроены просоветски. Цель была — сделать новые премии популярнее государственных и за счет этого выделить писателей с либеральными взглядами. Литературное сообщество, традиционно влиявшее на политику (вспомните перестройку!), постепенно было маргинализировано, а уж настроенных просоветски-консервативно или славянофильски и вовсе отодвинули на самую периферию. «Новые» люди, подключенные к процессу раздачи премий, вошли во вкус. Премии стали фактически общефедеральными, а по принципу отбора сохранили жесткость революционных времен. Наше — не наше. Вручение превратилось в тусовку, в раздачу «слонов» единомышленникам вне зависимости от таланта.

— По каким критериям, на ваш взгляд, отбираются произведения?

— Во-первых, писатель ни в коем случае не должен сочувствовать «советскому проекту». Малейший намек — и ты вылетел. Нельзя декларировать приверженность традиционным и национальным интересам. И третье, это должен быть мейнстрим современной прозы: абсолютно депрессивная, экспериментальная в самом худшем смысле проза.

— Почему же вы согласились стать с Александром Архангельским сопредседателем жюри «Большой книги»?

— А чтобы вблизи посмотреть механизм. Я никак не мог понять, на каком этапе отсекается настоящая литература. И понял, что почти все отсекается экспертами еще на пути к длинному списку. Если говорить о «Большой книге», есть такой персонаж по фамилии Бутов из «Нового мира», он и руководит группой экспертов. Ими и отсекается почти все живое из поступающего на конкурс. Остается в основном постмодернистский «хлорвинил». А дальше выбирают самого своего из своих.

 

Ввести моду на грамотность

 

— В повести «Сто дней до приказа» вы впервые рассказали об ужасах дедовщины в Советской армии. Она написана в начале восьмидесятых годов. Вам не становится иногда страшно от того, что она до сих пор так актуальна?

— Будучи заместителем председателя Общественного совета при министре обороны (председатель — Никита Михалков), я на одном из заседаний рассказал, что, когда служил в армии, у нас в гарнизоне была роскошная библиотека. Я, выпускник филологического факультета, нашел там даже двухтомник Лорки, который в Москве было днем с огнем не сыскать. А сейчас в армии не библиотеки, а просто кошмар какой-то. И вот было решено для гарнизонных библиотек издавать специальную серию из ста книг: чтобы там было больше военной тематики, исторической, патриотической. Через некоторое время утверждаем список. И я смотрю — «Ста дней» вообще нет в списке! Меня удивило, что ответил мне один генерал… «Ну, Юрий Михайлович, вы же знаете, как непросто относятся в армии к вашей повести». Действительно, тридцать лет прошло, как она написана, и двадцать три, как опубликована, а относятся все так же…

— Когда «Сто дней» напечатали в журнале «Юность», вы, наверное, думали, что дедовщина будет искоренена в ближайшее время?

— Мы же все были советские позитивисты. Были уверены, что вся беда — в умолчании. Помню, как я пел соловьем одному мудрому генералу КГБ, когда меня вызывали в эту контору по поводу «ЧП районного масштаба» и «Ста дней». Дескать, свобода слова, подобно серебру, все очищает и т. д. и т. п. Он слушал-слушал и говорит: «А вы никогда не задумывались, что есть виды зла, которые свободой и гласностью питаются и только от этого жиреют?» По прошествии лет я думаю — а ведь он был прав.

— Вас недаром называют «социальным соглядатаем». Какие острые вопросы вы поднимаете в своем новом романе «Гипсовый трубач», вторая часть которого только что вышла в издательстве «АСТ»?

— Роман очень сложный по структуре. Там масса вставных новелл, различных линий: детективных, любовных, исторических, сатирических… Это моя самая многостраничная книга. А какие острые вопросы… Ну, например, мои герои, режиссер и писатель, приезжают в Дом ветеранов культуры, чтобы написать некий сценарий. Но в их творческий процесс врывается реальная жизнь с попыткой рейдерского захвата этого Дома и дорогущей земли, на которой он находится. Мои герои пытаются защитить бедных стариков, которые попали туда, сдав свои квартиры.

— Как вы относитесь к прогрессирующей безграмотности нашего общества? В сочинениях абитуриентов по пятьдесят грамматических ошибок! В лексикон крепко вошли слова «мочить», «кошмарить», «устаканить»… Сленг, жаргон, мат… Что вообще происходит с русским языком?

— Думать, что колоссальные историко-социальные катаклизмы, которые пережила наша страна, никак не отразятся на языке, смешно. Всегда, когда происходит крушение устоявшихся норм, государственных институтов, в язык общества вбрасываются жаргонизмы, слова-паразиты, сленг, варваризмы. Мы имеем то, что Семен Франк называл постреволюционной варваризацией общества.

Тем не менее язык развивается, огромное влияние на него оказывает повсеместная компьютеризация. Но это все переварится. После Октябрьской революции тоже резко упала и без того низкая грамотность. В ответ советская власть развернула ликбез по всей стране. Для того и существует государство, чтобы вкладывать деньги в образование и культуру, а не сокращать уроки русского языка, одновременно увеличивая платные факультативы для усиления грамотности. Зачем же тогда мы платим налоги?

 

Беседовал Александр ГАВРИЛОВ

«Аргументы недели», 11 марта 2010 г.

 

 

«Я перешел с поэзии на прозу. Возможно, это и спасло мой брак»

 

— Юрий Михайлович, презентация второй части книги «Гипсовый трубач» проходила на Московской весенней книжной ярмарке. Интересно, а какие впечатления у вас от нее остались?

— Обычно я хожу на книжные ярмарки, чтобы отыскать какие-то новинки, которые в силу разных причин не доходят до «Литгазеты». Особенно это касается региональных издательств. Мне показалось, что как-то маловато в этом году было новинок. Не знаю, может быть из-за кризиса, но эта ярмарка сильно уступала и осенней, и даже прошлогодней, весенней.

— Когда-то нас называли самой читающей страной в мире. В последние годы все изменилось, и сейчас считается, что наши люди почти перестали читать книги. С другой стороны, на книжной ярмарке даже по будням толпилось очень много народу.

— Я думаю, этот тезис, что мы были самой читающей страной, являлся не совсем правильным, в нем был элемент саморекламы. Но и утверждение, что «наши люди перестали читать книги», тоже не верно. В этом есть какое-то самоунижение. Другое дело, что социализм был вообще своего рода «избой-читальней», у людей оставалось много свободного времени, которое тратили в основном на чтение. Но в те годы интерес к книгам не только складывался стихийно, но и поддерживался государством, была мода на чтение. Считалось неприличным не быть в курсе литературных новинок. Интеллигентный человек просто не мог не прочитать последние повести Катаева, недавно вышедший роман Юрия Трифонова или поэму Юрия Кузнецова. А сейчас, к сожалению, чтение перестало быть модным, во многом потому, что телевидение практически не занимается пропагандой чтения. Очень редко спрашивают у отцов державы, что они читают. Если писатель появляется на экране, то, как правило, его используют в политических целях, например, как Веллера, которого чаще других литераторов можно увидеть в телевизоре.

— Ну да, время и конъюнктура диктуют свои законы.

— И все же, на мой взгляд, никуда чтение из жизни наших людей не ушло. Изменилась пропорция серьезных и развлекательных книг. Раньше был большой интерес к серьезной литературе, и я убежден, что навык к серьезному чтению — это такой же национальный ресурс, как нефть и газ. Но за последнее 20-летие произошла перекодировка общества, прежде всего молодежи, на развлекательное чтиво. И это очень плохо.

— Ситуация изменилась и в том, что раньше писатели были учителями общества, властителями дум, сейчас этого уже нет. И какое место они занимают в общественной жизни сегодня?

— Да то же самое. Только сейчас они не видны, потому что раньше, если говорить образно, писатели стояли на сцене у микрофона, сейчас их засунули в суфлерскую будку. Поясню свою мысль. Я слежу за политической литературой, поэтому, слушая телевизионное выступление того или иного политолога, я про себя отмечаю: ага, это он позаимствовал у Александра Панарина, а вот здесь — у Сергея Кара-Мурзы, здесь — у Валерия Соловья, здесь — у историка Фурсова и так далее. Так что они с размахом пользуются интеллектуальными наработками писателей, хотя и никогда не ссылаются на них. Или другой пример. В свое время Парфенов снял фильм к двухсотлетию Пушкина. Поскольку я пушкинистикой занимался, то в текстах, которые он озвучивал с экрана, легко узнавал мысли, а иногда абзацы и целые страницы из различных трудов выдающихся пушкинистов. Помню, меня возмутили титры в конце фильма: галстук от такой-то фирмы, костюм от такой, парфюм (ну, какой Парфенов без парфюма!) от такой, и ни слова про тех классиков пушкинистики, мысли которых он попятил, выдав за свои. Как это называется?

— Чистой воды плагиат.

— Да, плагиат, но ведь все равно влияет-то на общество не Парфенов, а те писатели, у которых он позаимствовал мысли. Или вот совсем свежий пример. Недавно стартовал проект «Хребет России», в котором пермский писатель, знаток своего края Алексей Иванов, рассказывает о различных уголках Урала. И у меня сразу возникает вопрос, а зачем опять нужен в кадре Парфенов? Неужели мы не можем все эти сведения услышать из уст самого писателя? Он что, рылом не вышел? Нет, он гораздо симпатичнее Парфенова, в котором есть какая-то уксусная порочность. Зачем к писателю Иванову приставлять телевизионного комиссара, как во времена Гражданской войны? Но слушаем мы все-таки Алексея Иванова, а не Парфенова, который там за кадром поясняет, что сказал Иванов. А то мы вдруг неправильно поймем. Так что писатели не переставали быть властителями дум. Просто на их интеллектуальной ниве кормится огромное количество телевизионных и прочих долгоносиков — это такие сельскохозяйственные вредители…

— Ваши книги очень хорошо продаются. Скажите, как вам удается сочетать глубину и серьезность в своем творчестве с коммерческой успешностью?

— Очень просто. Я никогда не ориентируюсь на литературную моду. Например, если стали давать премии за чернуху, многие писатели тут же начинают писать чернуху, стали давать за какую-то невнятицу, якобы историческую, в духе «Хазарского словаря», некоторые бросаются писать именно так. И выходит целая библиотека «хазарских словарей», хотя и одного за глаза достаточно. Я всегда пишу о том, что внутренне меня волнует. А потом выясняется, что это волнует и других. Кроме того, я всегда помню, что книгу будут читать обычные люди, а не филологи с замусоренными мозгами. Уверен: писатель — это не тот, кто пишет, а тот, кого читают. Стараюсь учиться в этом отношении у классиков, потому что большинство наших классиков были писателями, весьма востребованными современниками. Возьмите Чехова, Достоевского, Толстого, Куприна, Бунина… Помимо всего прочего они были еще и высокооплачиваемыми писателями. И попытка навязать нам сейчас в литературные авторитеты авторов, чьи книги не покупаются, не соответствует нашей традиции. Например, некий писатель, не буду называть его имени, около года назад стал лауреатом премии «Нацбестселлер», и мы для интереса позвонили в сеть магазинов «Московский дом книги». Выяснилось, что за два месяца продано шесть экземпляров книг этого писателя. Ничего себе бестселлер! О чем тут говорить?

— Что для вас важнее: написать книгу, которая будет хорошо распродана, или поднять какие-то важные общественные проблемы?

— Я никогда не думаю о том, как будет книга раскупаться. Я пишу, повторяю, о том, что меня волнует, но понимаю, что каждая идея должна иметь образный эквивалент. Начиная со «Ста дней до приказа», «ЧП районного масштаба», «Апофегея», все мои книги расходились гигантскими тиражами. То же самое и сегодня. Всего за месяц был распродан первый завод второй части «Гипсового трубача». Господь дал мне такой дар — о сложном и запутанном рассказывать ясно, интересно и весело…

— А что такое писательский талант?

— Способность быть интересным, если кратко. Если подробнее, то талант, по моим соображениям, складывается из трех чувствительностей — вербальной, социальной и нравственной. Без этих трех составляющих серьезный писатель невозможен. У тебя есть социальная и нравственная чувствительность, но нет вербальной, ты не передашь читателю всех тонкостей своего восприятия социума и тонкого мира, человеческих отношений, характеров своих героев. Если у человека есть вербальная чувствительность, он ощущает слово, умеет с ним работать, но не воспринимает социальных и нравственных проблем, то он никогда не станет настоящим писателем, потому что ему не о чем говорить, ничего, кроме себя, такого человека не волнует, он интересуется только собой. И еще — игрой в слова. Сам я люблю книги, от которых при чтении получаю удовольствие, а сочинения, которые нужно читать с таким усилием, как будто ты лопатой работаешь, мне не нравятся. Хотя есть люди, которые такую литературу любят. Впрочем, науке известны и другие способы самоистязания. Я же считаю, что для самой сложной мысли можно найти игровую форму. Этому я учился у Чехова, Уайльда, Бернарда Шоу, Зощенко, Булгакова — писателей, которые повлияли на мое формирование. Книга должна затягивать, а сам процесс чтения должен доставлять удовольствие. Ты должен уметь увлечь, насмешить читателя, ошарашить каким-нибудь парадоксальным афоризмом, неожиданным умозаключением, отчудить какой-то сюжетный поворот, которого никто не ждет. Но это все не в ущерб психологической достоверности, социальной точности, внутренней гармонии текста.

— Когда читал «Трубача», возникло ощущение, что книга написана писателем, который хорошо сознает, что именно читатель ждет от Юрия Полякова. Мне казалось, что вы пользуетесь хорошо наработанными приемами «Козленка в молоке», идете по проложенному ранее пути.

— Правильное ощущение. У любого писателя есть излюбленные темы, в которых он лучше всего себя может реализовать. Заметьте, Толстой не писал о полярниках, а Достоевский об индейцах. Ждать от автора, чтобы он в каждой новой вещи был другим, невозможно. Это как ждать от жены, чтобы она каждую ночь ложилась в постель с новым набором половых признаков. Для этого существуют другие женщины. Вы же не требуете от Маканина, чтобы он написал роман как Белов, а от Белова не ждете, чтобы он написал роман как Битов. Вы любите Белова за «беловщину», Битова за «битовщину». К сожалению, Маканина давно уже любить не за что… Редкий случай аннигиляции таланта. И у меня тоже есть свой набор особенностей — литературных и личностных. Но вот в чем не соглашусь с вами: «Трубач» гораздо сложнее и многоплановее «Козленка». Он богаче структурно, в нем затронут более широкий круг тем и проблем. В сущности, я писал сатирическую энциклопедию нашей нынешней жизни. К тому же книгу еще рано оценивать, поскольку она не закончена. Вот когда там все линии сойдутся, когда станет понятно, для чего нужны все эти вставные новеллы, боковые линии, вот тогда можно будет выносить приговор. А писателя всегда судит суд присяжных, состоящий из тысяч читателей. Еще не знаю, удался ли мой замысел, думаю, что мало кто из современных писателей предложит вам такую широкую по охвату книгу… В романе много литературной игры, это своего рода преодоление постмодернизма, включение его в традиционную систему нашей литературы. Когда вещь будет завершена, вы увидите, что это совсем не «Козленок в молоке», что это совсем другой Поляков.

— Где-то вы сказали, что задумали «Гипсового трубача» пятнадцать лет назад.

— Да, я очень долго носил его в себе. Недавно я обнаружил интервью, которое дал в девяносто четвертом году «Вечерней Москве», и на вопрос корреспондента, над чем сейчас работаю, ответил, что приступаю к роману «Гипсовый трубач» и даже изложил какие-то сюжетные коллизии, правда, нисколько не соответствующие тому, что получилось. Когда я начал писать «Трубача», роман не пошел, я его отложил, написал «Козленка в молоке», потом попробовал вернуться к «Трубачу», но роман снова не пошел, я его отложил и написал «Замыслил я побег», ну и так далее. И уже после «Грибного царя» я решил: в последний раз попробую, если не пойдет, больше возвращаться к нему не буду. Сел — и вдруг роман не пошел, а полетел. Значит, я дозрел до него.

— В книге много разных граней — социальная сатира, юмор, лирика, любовь, эротика. Какой из этих пластов для вас наиболее важен?

— Они для меня равноценны. Еще со времен «Апофегея» в моих книгах немало эротики. Я всегда считал, что рассказывая про любовные отношения героев, нельзя обойти интимную сторону, но я категорически против грязного, подъездного физиологизма, которым насыщена современная проза. Для описаний эротических переживаний героев я всегда придумывал какую-то метафору, словесную игру, чтобы это было интересно и изящно, не пошло. Я никогда не окажусь в ситуации, в которую на одной из телепрограмм попал Виктор Ерофеев, отказавшийся перед камерой прочитать неприличную сцену из своего же романа. Да, в моих вещах немало интимных сцен, но любую из них я могу прочитать хоть в пансионе благородных девиц, ибо там нет ничего оскорбительного, только пикантность. А какая любовь без пикантности?

Разноплановость романа позволяет мне дать панораму нынешней жизни. Я уверен, через двадцать-тридцать лет наше время, начиная с девяностых годов, будет восприниматься не менее экзотически, чем революционные двадцатые годы прошлого века. И тогда «Трубач» прочтется совсем по-другому. Я пишу на вырост.

— Ваши герои еще те ходоки. Вы с таким знанием описываете их эмоции и рефлексии, возникающие при движении по маршруту от жены к любовнице и обратно, что возникает вопрос: откуда вам это так хорошо известно?

— В советские времена для таких неудобных вопросов существовал один отработанный ответ: одна сволочь в бане рассказала. Но если говорить всерьез, у Ахматовой есть такая строчка: «Я научила женщин говорить, но, Боже, как их замолчать заставить!» У нас существует так называемая женская проза, в которой дамы рассказывают о своих переживаниях, недоступных мужскому взгляду. А вот мужской прозы, в которой бы рассматривалось психологическое состояние мужчины, вовлеченного в сложную семейную, любовную коллизию, когда он вынужден делать выбор между разными женщинами, у нас почти нет. Было у Набокова, Бунина… Но с шестидесятых годов прошлого века в нашей литературе торжествует хемингуэевская традиция, когда вся буря мужских переживаний передается игрой желваков или скрипом зубов. А я предложил иной взгляд: что происходит в душе мужчины, когда он скрипит зубами и играет желваками? Помню, как один читатель, который когда-то был у нас премьером, подошел и сказал: «Прочитал твой „Побег“, ну, ты, нас, мужиков, сдал с потрохами».

— С другой стороны, вы человек творческий, и вам нужно где-то черпать вдохновение. А для этого необходимы какие-то лирические переживания, увлечения и так далее. Как у вас с этим?

— Вы хотите, чтобы я выдал явки и постели? Ни за что! Шутка. Не волнуйтесь за меня, жизнь неисчерпаема, в том числе и та, о которой вы ведете речь.

— Почему так происходит, что многие ваши герои, добившись успехов, достигнув высокого уровня жизни, бросают своих жен?

— Это не я придумал, такова драма девяностых годов. Невидимые миру слезы лились во время стремительного обогащения. От молниеносного превращения вчерашнего инженера в нувориша страдали их верные женщины, которые помогали своим мужьям выкарабкиваться. Далеко не все сумели достойно пережить изменение своего социального статуса. Внезапно разбогатевший человек часто уверен, что теперь-то осуществятся все его капризы, в том числе, пардон, в области сравнительного вагиноведения…

— Мир сейчас все еще переживает последствия финансового кризиса. Можно ли сказать, что институт брака, семьи также сейчас переживает кризис, и что ждет его в перспективе?

— Приведу сначала один пример. Древний Рим пал в значительной степени из-за нездоровья общества, которое во многом было вызвано античной сексуальной революцией, когда совокупиться со всем, что шевелится, являлось вопросом чести. У одного врача я прочитал наблюдения, что большинство римских императоров умерло от болезней, симптомы которых очень напоминали последствия незалеченных половых инфекций. И как реакция на это была предложенная христианством суровая половая мораль, осуждение плотского греха. Новая цивилизация, видевшая, чем закончила предыдущая, искала способ себя сохранить. Мы сейчас в известной степени повторяем позднеримский период. Полагаю, в перспективе мы придем к ужесточению половой морали и уз брака. Вполне возможно, помимо финансового кризиса нам предстоит пережить серьезные сбои, связанные с экологией, питанием, воспроизводством ресурсов. А семья, как известно, всегда крепнет в тяжелую годину, когда нужно всем вместе выживать, поэтому я считаю, что в ближайшей перспективе все будет идти к упорядочению отношений, в том числе и внутри семьи. Что не исключает, «кружений сердца», как выразился Герцен.

— Ваш брак длится уже тридцать пять лет. Что для среды творческой интеллигенции редкость. Как удалось вам его так долго сохранить?

— Тут много различных факторов. Во-первых, это межличностное совпадение. Если его нет, люди разбегаются довольно быстро. Какими-то загадочными крючочками супруги должны друг за друга зацепиться, чтобы ужиться. Еще, я считаю, очень важны семейные традиции. Я заметил, как правило, если родители имели несколько семей, то и дети к заключению и расторжению брака относятся довольно легко. У нас же, и мои родители, и родители моей жены никогда не разводились, всю жизнь прожили в одном браке. Ну и еще, я думаю, важно то, что я перешел с поэзии на прозу. Поэзия вполне сочетается с порханием по жизни и поглощением нектара со всех доступных цветков, а вот проза — это тяжелый труд, когда нужно сидеть и работать, как прикованный к галере. Для прозы нужна размеренная, четкая жизнь, которую может дать только семья. И переход на прозу, возможно, сохранил мой брак, потому что, как и во всяком браке, у нас были кризисы, соблазны, ссоры, расхождения и схождения.

— Битье посуды…

— Да-да. И посуду били, и мебель ломали, и разъезжались, и съезжались, но это нормально. Покажите семью, где этого не было.

— Много писали о нападении на ваш дом, которое случилось в декабре. В каком состоянии сейчас находится ваша жена?

— Конечно, Наталья еще в очень тяжелом состоянии. Это для всех нас был шок. Она получила довольно серьезные повреждения, осенью ей предстоит пластическая операция. Это обратная сторона моей журналистской работы, я ни минуты не сомневаюсь, что нападение было организовано как акция устрашения теми людьми, которые пытаются расхитить писательское имущество, в том числе находящееся в Переделкине. «Литературная газета» об этом много писала, и я не первый, на кого было совершено нападение, пострадали и другие писатели, вовлеченные в это противостояние.

— Вы говорили, что напишете Нургалиеву.

— Да, я обратился к Нургалиеву и в другие силовые структуры. Создана специальная следственная межведомственная группа. Нургалиев держит это дело на личном контроле. Но контролирует ли он свое ведомство? Вот в чем вопрос. Органы разрабатывают разные версии, среди которых одна из самых главных — моя профессиональная деятельность. Буквально вчера за этим же столом сидел следователь и брал у меня дополнительные сведения. Я уверен, рано или поздно поймают исполнителей, выйдут на заказчиков, и у меня практически нет никаких сомнений по поводу того, кто эти люди.

— У вас взрослая дочь, двое внуков. Как вы ее воспитывали? Вы строгий отец?

— Нет, я не строгий. Поскольку Господь дал мне в дар чувство юмора, я воспитывал дочь с помощью иронии, шуток, доводя в ее глазах до смешного то, что мне казалось неверным. Человек готов к самосовершенствованию, чтобы не выглядеть нелепым. Например, в отрочестве она увлеклась пирсингом. В заклепках были нос, уши, губы, пупок, в общем — везде. И я ей сказал, что скоро она будет похожа на клепаную броню танка, а для иллюстрации повесил над кроватью картинку с танком времен Первой мировой войны. Она посмотрела, засмеялась, и постепенно количество заклепок на ней стало уменьшаться. Во многих других случаях я пользовался этим же приемом, доводя ту или иную ситуацию до абсурда, чтобы она могла посмеяться над своими ошибками или заблуждениями.

— Какие отношения между вами сейчас?

— Очень хорошие. Она давно вышла замуж, родила двоих детей. Сейчас я прививаю внукам любовь к литературе, театру. Они довольно часто бывают у нас в Переделкино.

— Вот странно, вы именитый писатель, вполне могли бы устроить свою дочь в Литинститут, который называют институтом писательских детей. Почему же она там не оказалась?

— Она туда никогда и не стремилась, а я никогда ей не говорил: «Давай к нам, в писатели!» Меня очень беспокоит нынешняя настоящая эпидемия семейственности. Куда ни взглянешь, одна семья — все режиссеры от деда до внука. Другой клан — все писатели. Художественный талант от родителей к детям почти никогда не передается. Яснее это видно на примере оперных певцов. Вот тут никак нельзя скрыть отсутствие таланта, не помогут никакие связи, никакая среда. Нет голоса — и конец. В писательстве же отсутствие таланта можно спрятать за начитанностью, за общей образованностью и так далее. Но иногда смотришь на потуги заурядных детей талантливых отцов, у них нет ничего, кроме известной фамилии и амбиций. Смешно и обидно. Это наносит нашей культуре серьезный урон. Беда не в том, что они снимают плохие фильмы и ставят плохие спектакли (кстати, за казенный счет, а не за деньги своих родителей). А в том, что если приедет с Алтая новый Шукшин, то ему просто места не найдется, потому что они все уже заняты детьми, выросшими в актерских, режиссерских и писательских семьях.

— Понятно, у дочери нет склонности к литературе. А у внуков?

— Пока трудно сказать, но, например, внук Егор очень любит учить наизусть стихи. И знает много стихотворений, хотя ему всего шесть лет. Например, помнит «Сказку о царе Салтане».

— Определенно, у ребенка есть фонетическая одаренность.

— Да, он чувствует слово. Если в нем обнаружится литературный талант, то дай Бог. Но специально проталкивать его в писатели я не буду. Не по таланту выбранное поприще — жутко уродует человека. У него возникает ощущение заговора, он начинает думать, ага, у них получается, а у меня нет, значит, это кем-то против меня подстроено. Ведь очень трудно себе признаться в том, что ты лишен таланта. В свое время я хотел стать архитектором, занимался рисованием, окончил подготовительные курсы. И, слава богу, вовремя осознал: у меня нет серьезных способностей. И понял я это благодаря тому, что рядом стоял мольберт паренька по фамилии Иванов. Я с юности много читал по истории искусства. Например, в классе восьмом проштудировал 6-томную «Историю искусств». И вдруг увидел: хоть я и начитанный, но когда мы рисуем голову Аполлона, у меня на ватмане выходит чугун, а у неначитанного Иванова — гипс. Зато Бог ему дал талант. И я сейчас с ужасом думаю: если бы я упорно пошел ломиться по архитектурной стезе, как бы это могло искорежить мою жизнь!

— Хотя в современной литературе хватает людей, занимающих видные позиции без наличия особых талантов.

— Да, сейчас многие примазываются к различным модным направлениям, трендам, премиальным жюри и без каких-либо способностей очень прилично зарабатывают, разъезжают по всему миру, почему-то представляя нашу литературу. Когда я читаю, что Россию в Париже снова будет представлять окололитературный шулер-фокусник Лев Рубинштейн, а в Америке доклад о феминизме в русской литературе прочтет Светлана Василенко, автор единственной, слабенькой и грязненькой повести, мне становится не по себе. Что они о нас там подумают? А они подумают: если сюда прислали лучших, то кто же там, в этой убогой России остался? Однако власть, особенно агентство по печати, поощряет эти игры, потому что наша власть в свое время наблюдала, какое огромное влияние писатели оказали на перестроечный процесс. Она боится идеологического влияния литературы на общество и предпочитает выдвигать на передний план таких вот литературных шутов и шарлатанов.

— С две тысячи первого года вы являетесь главным редактором «Литературной газеты». Это не мешает писательству?

— Нет, потому что, если мы возьмем наших серьезных писателей, начиная с классиков, то обнаружим одну закономерность: все они или что-то редактировали, или занимались серьезной общественной или профессиональной деятельностью. Это нормально, потому что писатель не может только писать, в противном случае он очень быстро отрывается от жизни, становится скучным, никому не интересным. Литератор должен все время подпитываться жизнью. Газетная деятельность обеспечивает теснейшую связь с нашей противоречивой действительностью. В течение шестнадцати лет до две тысячи первого я был на вольных хлебах, нигде не работал, дома писал книжки, сценарии, пьесы, публицистику и прекрасно себя чувствовал. Но я все время чем-то помимо литературы занимался, то в какую-то партию меня втягивали, и я там тратил время, хотя и не без пользы, поскольку потом все это описывал. Еще я издавал альманах «Реалист». Я, кстати, первым и заговорил о необходимости развития реалистического направления. Альманах вышел в девяносто четвертом году, в нем была моя программная статья о том, что реализм списывать в архив еще рано, после постмодернизма к нему еще все вернутся. Так и вышло, хотя появившиеся в нулевые годы неореалисты про мои прогнозы старательно не вспоминают. Так что редакторская работа не мешает. Хотя первые два-три года в «Литературке» мне пришлось тяжело. Когда я стал редактором, газета была в кризисе, тираж упал до двадцати тысяч, а по редакционным коридорам бродили толпы либеральных бездельников, которых совершенно не интересовало, что происходит в стране. Но потом все выправилось, утряслось, подобрался круг единомышленников, — жизнь наладилась. Я вернулся за писательский стол, из-за которого три раза в неделю пересаживаюсь в редакторское кресло.

— Газета удачно балансирует. На ваших страницах уживаются западники и патриоты, реалисты и постмодернисты.

— Это принципиально, потому что в литературной журналистке 90-х годов меня возмущало, что все издания придерживались какого-то одного узкого направления. Чужого близко не подпустят. «Новый мир» — свой круг авторов, «Наш современник» — это уже другие писатели, но тоже только свои. «ЛГ» эту недобрую традицию стала ломать, нам не верили, писали доносы, а позже с нас стали брать пример другие издания. Но некоторое время «Литгазета» была единственным изданием, где можно было на одной полосе прочитать Проханова и Юрия Кузнецова, а на другой Евтушенко и Битова. Это нормально, благодаря такой полифонии наш тираж стал расти как на дрожжах.

— Но для такой полифонии сам коллектив газеты должен быть неоднороден. Не так ли?

— Да, конечно, в нашей газете работают люди с самыми разными взглядами. У нас отдел общества традиционно либеральный, отдел политики консервативный. Между прочим, очень многие либералы с облегчением вздохнули, когда газета отказалась от либеральной моноидеологии. Работают, никуда не уходят. Один из знаковых либералов «ЛГ» Игорь Гамаюнов недавно получил премию Российского правительства. Пришли к нам писатели консервативно-патриотического направления. Куда ж без них!

— В газетном мире все очень ненадежно, постоянно приходится слышать, что одно издание закрылось, а у другого упал тираж. Насколько стабильно вы существуете?

— У нас все более-менее в порядке, хотя я не могу сказать, что мы жируем. Пока удается держаться на самоокупаемости, живем в здании, которое принадлежит газете. За нами нет каких-либо олигархов и политической партии. Наверное, поэтому наша жизнь стабильно скромная. Конечно, хотелось бы жить лучше, но для этого надо идти кому-то в услужение, а мы себе этого позволить не можем. Пушкин не простит. Я убежден, что «Литературная газета», отметившая стовосьмидесятилетие, — это такое же достояние страны, как Малый театр или Третьяковская галерея.

 

Беседовал Александр СЛАВУЦКИЙ

«Родительский дом», 31 марта 2010 г.

 

 

«Не стоит свобода слова разгрома государства»