Партизаны на красной площади

 

— Юрий Михайлович, вы разделяете мнение, что мы живем в новый «застойный период»?

— В известной степени. Только прежде был застой социалистической модели, которая стала работать не на общество, а на саму себя. А сейчас то же самое произошло с либеральной моделью, которая совершает холостые обороты.

— И чем это вызвано?

— В свое время были запущены механизмы либерализации общества, экономики, культуры. Но когда они заработали, стало очевидно, что эти механизмы разрушают страну. И что стала делать власть? Вместо того чтобы запустить другие механизмы, которые соответствуют специфике нашей экономики, нашему историческому опыту, менталитету народа, она стала вставлять палки в шестеренки этой либерализации.

В сущности, заслуга нынешней власти заключается в том, что она все эти пятнадцать лет успешно борется с механизмами, запущенными ею в первой половине девяностых. И никому не приходит в голову, что, может быть, стоит вообще этот механизм остановить или очень серьезно переналадить.

— Вам не кажется, что происходит создание структур, аналогичных тем, что существовали при советской власти? Часто проводят параллели между организациями «НАШИ» или «Молодая гвардия» и комсомолом…

— Это абсолютно разумное поведение, в котором, кстати, нет ничего неожиданного. Тем же самым занималась советская власть, когда поняла, что механизмы, запущенные в двадцатые годы прошлого века, могут разнести страну вдребезги. Она начала точно так же вставлять палки в шестеренки запущенных ранее процессов и возвращать формы, структуры, которые себя оправдали в предшествующий период — во времена российской империи. Это нормальная практика. Проблема в том, что структуры, которые сегодня воссоздаются, воссоздаются чисто формально.

Возьмем комсомол. Почему он был эффективен почти до момента своей гибели? Это была мощная, массовая, материально обеспеченная государственная структура. По сути, это было министерство по делам молодежи, располагавшее приличным бюджетом, имевшее свои спортшколы, дома отдыха, культурные учреждения. А что сейчас? Вроде как калька. У КПСС был комсомол, теперь у «Единой России» — своя молодежная организация. Но дело в том, что КПСС была партией лишь номинально. На самом деле это была тоже государственная структура, поэтому она могла себе позволить такую мощную молодежную организацию. А сейчас собирают молодых ребят и ставят перед ними частные задачи — например, погоняться за этим несчастным Подрабинеком, который действительно нахамил фронтовикам, но это на его совести. Нельзя сводить сущность молодежной политики к тому, чтобы стеречь у подъезда Подрабинека.

— Так и у нас доминирующая партия все больше сращивается с государством, что не может не беспокоить…

— Коммунистическая партия поначалу не задумывалась как единственная партия. У нее были союзники, и она выступала за многопартийность. Но исторический процесс привел к однопартийности. Сегодня ситуация во многом повторяется.

Россия — этатическая цивилизация с мощными центростремительными силами. Традиционно, исторически функции и права государства у нас гипертрофированы. И борьба с таким положением вещей в девяностые годы привела к позорной внешней политике Козырева, к разрушению ВПК, обнищанию пенсионеров.

Я думаю, что мудрость руководителей нашего социума с его очень сложным историческим бэкграундом заключается в умении сочетать свободу и этатизм. Мудрый руководитель похож на аптекаря, который знает тайну пропорций. Вроде бы все добавляют в эликсир одно и тоже — мяту, зверобой и так далее. Но у одного аптекаря лекарство лечит, а у других не лечит. Секрет в пропорции.

— И когда же этот секрет был утрачен?

— Если уж называть вещи своими именами, наша демократия была убита в девяносто третьем году из танков, причем по тем же мотивам, по которым она была убита в семнадцатом году из кормового орудия крейсера «Аврора». Мотивация была та же самая: мы свернем демократию, потому что в результате демократической процедуры к власти могут прийти наши политические оппоненты.

Когда я сегодня разговариваю с правозащитниками и своими друзьями-либералами, я говорю им: сами виноваты. На чьей вы были стороне в девяносто третьем году? Они: тогда бы пришли к власти коммунисты! Я: ребята, вы же для того демократию и вводили, чтобы к власти приходил тот, кого поддерживает большинство народа. А если вы вводили демократию, чтобы прийти к власти и тут же отменить демократию, то чем вы отличаетесь от коммунистов? Ничем, вы такие же.

Я уверен, если бы в девяносто третьем году в результате кризиса пришли бы к власти коммунисты, они бы долго не продержались. И опыт других стран, в которых после девяносто первого года побеждали на выборах коммунисты, показывает, что они быстро теряли популярность, как в Молдавии. К тому же коммунисты в девяносто третьем году уже не были такими ортодоксами, они бы сами переименовались, придя к власти, в каких-нибудь социал-демократов. Зато началось бы торжество демократической процедуры. Потом на выборах снова победили бы либералы, а в коммунистической партии пошли бы процессы обновления. Сейчас же оппозиция напоминает мне партизанский лагерь, разбитый на Красной площади. А в подполье все процессы законсервированы, остановлены, потому что это подполье.

— Каковы, по-вашему, пределы вмешательства государства в культуру?

— Вмешательство должно проявляться в поддержке тех сфер культуры, которые не могут существовать за счет рыночных механизмов. Это, скажем, воспитание молодых писателей. Абрамович этим заниматься не будет. Другой пример — поэзия. Она у нас, да и везде в мире, нерентабельна. Поэтому государству надо дотировать эту сферу, создавать поэтические премии, чтобы, получив их, поэты могли некоторое время спокойно жить, давать им, как это делают в Англии, кафедры в университетах. Молодым режиссерам нужно оказывать содействие в съемке первых фильмов, молодым драматургам — в постановке первых пьес. Это все поощряюще-поддерживающие формы государственного вмешательства.

Есть формы запрещающе-сдерживающие. Они тоже необходимы, потому что искусство имеет очень много функций, кроме эстетических. Воспитательная и идеологическая функции. Есть еще масса других, но эти две наиболее интересны государству. Даже самые старые, опытные демократии, вроде английской, внимательно следят за тем, чтобы кинематограф не развращал общество, чтобы он не воспитывал в людях антипатриотические, антигосударственные настроения. Посмотрите американские фильмы — сколько там ни мучаются, а в конце тупо рыдают над звездно-полосатым флагом. Если бы у нас кто-то снял фильм с таким тупым рыданием, его в Доме кино забросали бы котлетами по-киевски. А там это нормально. Там за это вручают Оскары.

В Америке как? Решит режиссер Джон снять фильм о трагедии иракского народа и о том, как американская военщина оболгала Саддама Хусейна, придумала ему несуществующую вину, разгромила, повесила. Ему говорят: это замечательно, гениально! А потом Джон узнает, что его лишили кафедры в университете, свернули какой-то его параллельный проект, сняли несколько интервью в глянцевых журналах. Причем ему никто не звонит, с ним никто не работает, как с советскими писателями. Не вызывают, как меня вызывали в ЦК, ГлавПУР и КГБ, не советуют написать помягче про армию, иначе может огорчиться какая-нибудь мама, которая отправила сына служить. Никто с Джоном так не разговаривает, но он понимает, что вываливается из социума. И он приходит и говорит: хочу снять фильм про то, как героические американские солдаты, рискуя своими жизнями, принесли демократические ценности в Ирак, уничтожили террористический режим Хусейна и теперь проливают кровь, чтобы иракский народ мог наслаждаться свободой.

— Я знаю о вашем скепсисе по отношению к литературным премиям и, кстати, его разделяю. И вдруг вы говорите, что нужны крупные денежные премии для поэтов. Зачем нам еще одна премиальная карусель?

— Я понимаю. Дело в том, что при советской власти система поддержки поэтов заключалась в том, что за поэтические книги авторы получали высокие гонорары. Активно печатаясь, занимаясь переводами, поэт мог жить очень прилично. Это была скрытая дотация поэзии.

В рыночных условиях поэзия коммерчески уязвима. Но поэзия — это та лаборатория, где происходят прорывы, рождаются новые формы, идет тончайший языковой синтез, тончайшие эстетические исследования, которые проза может тоже вести, но очень редко. Поддерживать поэзию необходимо. Но скрытой дотации поэзии больше нет. Есть премии и гранты. Никаких других форм поддержки поэзии никто не придумал.

У нас беда премий и грантов заключается в том, что они находятся в руках литературных тусовок, причем выбор лауреатов за редчайшими исключениями к качеству текста не имеет никакого отношения. Это, как правило, награда за верность своей тусовке, за какую-то политическую своевременность или просто за дружбу с кем-то, за личные отношения и так далее. Причем это одинаково относится и к либеральному крылу, и к патриотическому. Будучи симпатиями на стороне патриотического крыла, я даже считаю, что патриоты в большей степени игнорируют художественные качества, присуждая премии. Либералы могут себе позволить поддержать слабенького, но чистенького писателя. Но откровенного, мохнорылого графомана не будут. Патриоты делают это сплошь и рядом. Открываешь — и столбенеешь над текстом.

— А что, в советское время было не так?

— Не так, потому что в советское время даже в самые тяжелые годы существовала экспертная литературная солидарность. Все понимали, что кто-то секретарь, кто-то лауреат, но есть Владимир Соколов — это текст, это уровень. А сейчас эта экспертная солидарность распалась, уничтожены абсолютно все критерии, поэтому объявить гением можно кого угодно. А ведь есть объективные критерии — скажем, в романе должен быть продуманный сюжет, должны быть прописаны характеры, должен быть насыщенный язык. Но попробуйте заикнуться об этом, вам ответят: да что вы советскую литературоведческую хрень несете! Это очень плохо.

В итоге далеко уже не маленькие деньги, которые выделяются государством, уходят на поддержку черт знает чего. Ладно, Русский Букер британская нефтегазовая компания финансирует, с нее не спросишь. А «Большая книга» — это полугосударственный проект, поэтому можно задаться вопросом: а почему все время получается, что в шорт-лист попадают одни москвичи и эмигранты, а писателей из губернской России почти никогда? Я не поверю, что там нет талантливых писателей, тем более что, будучи редактором «Литературной газеты», я знаю этих писателей.

— В прошлом году в коротком списке «Большой книги» был томский писатель Владимир Костин.

— Это как исключение. Выискивают очередного провинциала для галочки и всюду вставляют. Одно время это был Денис Гуцко, потом Алексей Иванов, теперь кто-то еще. Чисто советский прием.

Мне кажется, главная задача, и «Литгазета» пытается этим заниматься, — это восстановление экспертной солидарности. Возьмите толстые журналы. Это тусовки, междусобойчики. Возьмите жюри премий — одни свои. С этим надо заканчивать. Возвращать полифоничность. А иначе премии всегда будут получать писатели послабее. Ведь сильному нельзя дать — усилишь его, он возгордится, перестанет служить тусовке…

Я понимаю, что в литературе идут игры, борьба, возникают какие-то блоки, группы. Это нормально. Студентом я занимался Серебряным веком и хотя защитил диссертацию по фронтовой поэзии, но диплом у меня был по Брюсову. Весь Серебряный век пронизан интригами, выдвижениями, задвижениями, одна смерть Иннокентия Анненского от расстройства, что обошли, чего стоит! Но там интриги начинались с определенного литературного уровня. Тех, кто этого уровня не достиг, к литературной борьбе просто не подпускали. Наша проблема, что играть в литпроцесс начинают с людьми, которые даже писать не научились. У них — первые попавшиеся мысли, записанные первыми попавшимися словами. А в результате возникают разные казусы и литературные фантомы.

Я делю писателей на четыре категории: 1) кто первые попавшиеся мысли записывает первыми попавшимися словами, 2) кто первые попавшиеся мысли записывает продуманными словами, 3) кто продуманные мысли записывает первыми попавшимися словами, 4) кто продуманные мысли записывает продуманными словами.

Ну возьмите для своих игр вторую и третью категорию! Нет, берут первую.

— А как вы относитесь к форумам молодых писателей в пансионате «Липки»?

— Это восстановление традиции совещаний молодых писателей, через которые прошел я, мое поколение. Поколения формируются на таких сходках, и их участники потом идут по жизни, зная друг друга. Важно не только читать друг друга, но и выпить с поэтом или пофлиртовать с поэтессой. По-моему, это совершенно правильно. Единственно, надо при подборе людей, которые ведут семинары, учитывать, что либерально-модернистский тренд — сегодня не самый влиятельный и популярный. Я не знаю, чему молодого поэта может научить Лев Рубинштейн…

— Там сейчас представлены и «Москва», «Наш современник».

— И это произошло не без нашей критики. «Литературная газета» в первые годы сильно критиковала Липки. Изменился подход.

— Я могу привести другой пример благотворной критики «Литературной газеты» из своей практики. Именно ваша газета возмутилась омерзительно-русофобской биографией Мазепы, вышедшей в серии «ЖЗЛ». После этого главный редактор «Молодой гвардии» Андрей Петров искал возможность возразить. Но, когда я взял у него интервью, оказалось, что ему в сущности нечего сказать в свою защиту. В итоге интервью не вышло. Скандал затих. Но мне кажется, что теперь Петров десять раз подумает, прежде чем выпустить в серии «ЖЗЛ» апологетическую биографию генерала Власова или Степана Бандеры.

— Публикации в «ЛГ» повлияли на некоторые государственные решения в области культуры. Именно после нашей критики изменился принцип формирования делегаций, в них стали включать писателей-традиционалистов. Это произошло после наших статей о Парижском книжном салоне две тысячи пятого года, скандал на котором наша газета предсказала за месяц. Если вы помните, там несколько членов российской делегации отказалось идти на встречу с Путиным. Ну не хочешь — не ходи. Но зачем заявлять об этом французским журналистам, кичиться этим? Ты, в конце концов, приехал на казенные деньги.

Это особенность нашей либеральной творческой интеллигенции. Она очень не любит государство, но очень любит получать от него дармовые поездки. Как с помидорами. Ты помидоры любишь? Есть люблю, а так нет. Государство любишь? Использовать да, а так не люблю.

— Недавно вы встречались с премьер-министром Владимиром Путиным. Насколько я знаю, вы заговорили о поддержке толстых журналов?

— Я подробно отписался, как было на самом деле. Я говорил о необходимости принятия закона о деятельности творческих союзов. Он необходим всем. О толстых журналах стал говорить Валентин Распутин. Я поддержал его идею. Путин спросил: а какая может быть форма? Я говорю: в России сто тысяч библиотек, даже если половина их подпишется на толстые журналы, это сразу же изменит ситуацию. Надо сказать, что Путин среагировал очень интересно. Он спросил: а вы уверены, что контент этих журналов будет соответствовать повышенному тиражу? И попал в самый нерв. Потому что издавать тот междусобойчик, который делают то же «Знамя», тот же «Новый мир», тот же «Октябрь», тиражом пять тысяч экземпляров — это нормально. Ребята развлекаются, приватизировали журналы, сделали своей собственностью, стригут купоны, печатают друзей и подружек. Но издавать этот междусобойчик тиражом 20–30 тысяч экземпляров? Да на хрен он нужен в каждой районной библиотеке!

Когда вышла первая часть «Гипсового трубача», один мой приятель, который пишет для журнала «Знамя» рецензии, спросил: можно ли написать про эту книгу. То, что ему ответили, даже меня поразило. Они могли сказать, что Поляков — это скверный писатель, или он нам не подходит по идейно-стилистическим взглядам, или просто мы не любим его за то, что он черт-те что, как они считают, сделал с «Литгазетой». На самом деле они ответили: такого писателя как Поляков для нашего журнала не существует. Как так? Для толстого литературного журнала должны существовать все!

И вот эти журналы, для одного из которых не существует Полякова, для другого — Распутина, для третьих — Битова и так далее, пойдут стотысячными тиражами! Какой в этом смысл?

— Но вопрос о поддержке толстых журналов решен положительно?

— Разумеется. Те сомнения, которые я высказываю сейчас, я не высказывал там. Во мне сработала цеховая солидарность. Как бы я ни относился к деятельности Барметовой, Василевского, Чупринина на постах главных редакторов, мне дороги интересы цеха. Потому что толстые журналы — это уникальное явление нашей культуры, они не должны погибнуть оттого, что в какое-то время их возглавили ненадлежащие люди. Им будет поддержка, но уверяю вас, это не решит все вопросы. Речь идет всего лишь об определенном количестве гарантированной подписки.

— Интересно, что эти издания живут за счет раскрученных в советское время брендов. Представьте, что завтра Чупринин переименует журнал «Знамя» — назовет его… ну хотя бы «Флаг» или «Стяг». Что произойдет? Через полгода журнал лишится последних подписчиков. Ведь не Чупринин раскрутил бренд «Знамя»…

— Конечно, он его закрутил. С помощью Натальи Ивановой.

— Мне кажется, сейчас идет спекуляция брендами, и многие издания сохраняют влияние только по инерции.

— Абсолютно верно, и Путин это сразу почувствовал, поставив вопрос о контенте. То, что сегодня представлено в толстых журналах, не нужно широкому читателю. Им придется отказываться от компанейско-кастовой организации, от абсолютно внеэстетического подхода к текстам. Им придется расширять эстетико-мировоззренческий диапазон, в том числе за счет работающей редколлегии.

Советский толстый журнал был серьезнейшим экспертным предприятием. Да, там была идеологическая ограниченность, заданность, но в этих рамках печаталась, как правило, добротная, пусть и средняя литература. Полного отстоя не было! А во флагманах, таких как «Новый мир», почти в каждом номере выходила хотя бы одна выдающаяся вещь, которая осталась. Сейчас этого нет.

Нелепо когда завод, который строился три пятилетки, достался какому-то проходимцу с мешком ваучеров. Но еще нелепей, когда журналы, на которые работало все литературное сообщество, тратило свои ресурсы государство и в которые закачивало творческую энергию не одно поколение писателей, стали собственностью людей малоизвестных и ничего собой не представляющих ни в литературе, ни в общественной мысли. Это странно и обидно. Я бы еще понял, если бы они, став акционерными обществами, расцвели. Но они стали акционерными обществами и увяли. Вот в чем проблема.

— А для «Литгазеты» разве существуют все писатели?

— Она к этому стремится. Когда в две тысячи первом году я пришел сюда, здесь был либеральный заповедник, куда писатели-почвенники близко не подпускались. Когда в 1993 году я написал статью «Оппозиция умерла, да здравствует оппозиция!», «Литгазета» меня перестала печатать. Но газета не должна обслуживать один лагерь. В результате тираж упал катастрофически. И акционеры пригласили меня, поскольку нужно было взять человека с другими взглядами.

Мне пришлось восстанавливать полифоничность. Но когда я стал подтягивать традиционалистов, почвенников, взбрыкнули либералы, дескать, мы не хотим быть с ними на одной полосе. Это было очень трудно — одних вернуть, а других не отпустить. Моя позиция: у нас никогда присутствие писателя не будет определяться его взглядами, но только его значением. Если есть такой писатель, значит, он будет на страницах газеты. Другое дело, в каком контексте. У газеты есть своя эстетическая и мировоззренческая позиция, и мы оставляем за собой право оценивать. Назовите любого автора, и я вам скажу, когда и в каком качестве он у нас присутствовал.

— Кстати, а зачем вы стали печатать свой новый роман «Гипсовый трубач, или Конец фильма» по частям?

— Это эксперимент. Я никогда так не поступал, но оказалось, что это эффективный прием.

— И в чем эффективность?

— Дело в том, что этот роман у меня вчерне написан. Но я каждую вещь подолгу отделываю. Потом за это мне воздается. Мои романы без конца переиздаются. «Козленок в молоке» недавно тридцатым изданием вышел. Написав «Гипсового трубача» вчерне, я стал его отделывать, и когда возник разговор с издателями, у меня была отделана только первая часть. Они меня торопили. Говорили: давай издадим кусок. Я сначала отказался. Но, придя домой, вспомнил, что были литературные прецеденты в девятнадцатом и двадцатом веках, когда знаменитые романы писались и издавались частями. Масса примеров. Почему бы не попробовать?

К тому же роман «Замыслил я побег» печатался в четырех номерах журнала «Москва», «Грибной царь» — в трех номерах «Нашего современника». Там же читатель не умирает оттого, что ждет продолжения целый месяц.

— А когда выйдет вторая, заключительная часть романа?

— В конце ноября. То есть ровно через год после первой части. Но будет еще и третья часть.

— Как?! На моем экземпляре «Гипсового трубача» написано, что это роман в двух частях.

— Дело в том, что когда я отделывал вторую часть, она распалась надвое. Есть же архитектоника материала, внутренняя логика. Так что выйдет вторая часть, а потом и третья. Третья часть у меня почти готова, но еще год я буду ее доводить, отделывать, холить, лелеять. Я это называю нулевой шкуркой.

Самое мучительное — это первый вариант, когда пробиваешься, выстраиваешь структуру, закачиваешь первичную энергетику, в этот период я могу за столом проработать не более трех часов. А потом единичка, потом нулевая шкурочка, тут я могу сидеть допоздна. Вчера, например, провел за столом четырнадцать часов. Это удовольствие.

— Вы, наверное, уже подумываете и об экранизации?

— Честно говоря, пока пишу, никогда об этом не думаю. «Гипсовый трубач» — антикиношный роман. Там поток сознания, вставные новеллы, очень сложная структура. Это синтез реализма и постмодернизма.

Но действительно, все мои вещи экранизированы, за исключением «Апофегея». Скоро стартует шестисерийный фильм по роману «Грибной царь». Но почему мои вещи легко экранизировать? Потому что у меня есть четко выстроенный сюжет, характеры, большое количество прописанных сцен с диалогами, актерам есть что играть. Неслучайно я в последние годы активно занимаюсь драматургией, хотя это была новая для меня область. Началось все с пьесы «Контрольный выстрел», которую мы написали совместно с Говорухиным, а сейчас мои пьесы идут в десятках театров по всей стране, в одной только Москве семь спектаклей.

Я считаю, что сейчас перед нами стоит важная задача — восстановление жанровой определенности. Если кто-то пишет верлибром, погоди объявлять автора реформатором, возможно, он просто еще не научился рифмовать. Литературные игры, которые велись в последние годы, — это для немногих, а массовый читатель хочет, чтобы с ним разговаривали по определенным жанровым и эстетическим правилам.

Я своей прозой и драматургией старался вернуть то, что было утрачено в 90-е годы, — сюжет, живые репризные диалоги, нормальные социально-психологические характеристики, здоровую социально-нравственную проблематику. Читатель и зритель устал от убогой, беспомощной новизны. Для сегодняшнего состояния российской литературы новаторством является профессиональное мастерство. А там посмотрим…

Беседовал Михаил БОЙКО

«НГ–EX LIBRIS», 19 ноября 2009

 

 

«Такая демократия мне не нужна»

 

 

«Я всегда был «неправильным» писателем, — говорит о себе Юрий Поляков, автор повестей «Сто дней до приказа», «ЧП районного масштаба», романа «Козленок в молоке» и других. — В советское время правильно было быть либо советским писателем, либо диссидентом. Я не играл в диссидентство и не писал социалистическую заказуху, а всегда был критическим реалистом».

 

 

Ностальгия по «совку»

 

— Юрий Михайлович, в своих ранних произведениях вы иронизировали над советской реальностью, развенчивали мифы советской эпохи. А сегодня все чаще вспоминаете так называемый «совок» с ностальгией. Почему?

— Я иронизировал не только над «совком», я вообще иронизировал. Но я никогда не критиковал советскую власть с позиций уничтожения. Просто у меня от природы ироническое отношение к жизни, умение видеть в ней смешное, нелепое. Советский социум был хоть и несовершенным, но достойным, чтобы его реформировали, а не ломали. В СССР общество, по-моему, было гораздо более гражданским, чем в нынешней России.

— Это почему же?

— Дело ведь не в том, как называется институт, который помогает тебе восстановить справедливость, — партком, профком, горком или районный суд. Можно было прийти на прием в райком, все объяснить, и, если ты был прав, тебе всегда помогали. Я сам был членом бюро Краснопресненского райкома комсомола и занимался такими делами. А сегодня в суд без денег ты не пойдешь. В плане личной безопасности и социальных гарантий советское общество, я сейчас не беру двадцатые или тридцатые годы, — на голову выше нынешнего.

— Простите, а люди эмигрировали из страны просто от «хорошей жизни»? А как же диссиденты, которых советская власть притесняла, — Солженицын, Синявский с Розановой, Довлатов?

— Власти, которая любит несогласных, не бывает. Вспомните судьбу Бобби Фишера! Кроме того, в эмиграции люди оказывались чаще по национальным — реже по политическим мотивам. Настоящих диссидентов можно пересчитать по пальцам двух рук. Из них половина потом очень жалела, что уехала на Запад. Зиновьев заявил, что «целился в коммунизм, а попал в Россию». Сегодня мы видим, что на обломках того государства, которое страшно не устраивало диссидентов, воцарилась обстановка хуже, чем была тогда. И сегодня из страны не эмигрируют, а бегут. Посмотрите статистику: за последние годы уехало больше, чем вся белая эмиграция вместе взятая. Не задумывались об этом?

— Политическое устройство страны при Ельцине вы назвали «порнократией». Какой строй в России, по-вашему, сегодня?

— Сейчас того саморазрушения, которое мы наблюдали в девяностые годы, нет. Но что, по сути, изменилось? Правящая партия одна. Тогда была партноменклатура, сейчас — олигархи. Чиновничество стало гораздо более продажным и менее ответственным. Бесплатное высшее образование и медицина почти исчезли, уровень преступности и наркомании вырос. Мы потеряли свои исконные земли, стали самым разделенным народом. Ни один народ в мире не имеет столько соотечественников, живущих за границей, сколько мы. Подорваны обороноспособность и экономика, мы переругались с соседями. Ради чего? Чтобы Дерипаска и Абрамович катались на яхтах? Мне кажется, произошло самое худшее, что могло быть. Традиционная этатистская модель общества (когда государство насильственно вмешивается во все сферы жизни общества) сохранилась. Но теперь государство отвечает только за то, за что хочет отвечать. И поэтому у нас случаются такие катастрофы, как на Саяно-Шушенской ГЭС, вымирает население, в упадке сельское хозяйство. За то, чтобы выборы прошли «как надо», государство отвечает, а за то, чтобы вместо одуванчиков на полях рос лен, государство отвечать не хочет. Мне такая демократия на фиг не нужна.

 

Цензура или госзаказ?

 

— Вы считаете, что и в культуру государство должно вмешиваться?

— Обязательно. Общество заинтересовано в том, чтобы культура помогала нам выживать, утверждать нравственные и этические принципы, учила любить Родину, а не ненавидеть.

— Так недалеко и до цензуры. Ведь вы же сами от нее пострадали, когда не печатали ваши книги.

— Я о другом. Назовите мне хоть один американский фильм, посмотрев который, захотелось бы уничтожить США? Таких фильмов нет. Потому что в финале любой голливудской ленты можно сказать: «Да, конечно, мерзавцы и у них есть, но какая страна!» Вы думаете, это делается потому, что все кинематографисты такие патриоты? Ничего подобного. Во времена сенатора Джозефа Маккарти в кругах творческой интеллигенции США царили антиамериканские настроения. Деятели культуры, по мнению властей, начали разрушать страну, и государство стало создавать, по сути, цензурные комитеты.

— И сегодня, по-вашему, Голливуд работает по заказу правительства и президента США?

— Конечно. Но не в том смысле, что приходит человек из Белого дома и кладет на стол режиссеру директиву, где написано: «Снять фильм, прославляющий Обаму и темнокожих людей на высших постах». Нет, создается особая финансово-нравственная атмосфера. Когда человек, который хочет снять фильм про то, что Саддама Хусейна убили зря, вдруг выясняет, что ему не только не дают денег на этот фильм, а потихоньку вытесняют из гильдии сценаристов, закрывают преподавание в высшей школе кино и так далее. И через год он приходит к инвесторам и говорит: «Я хочу снять фильм о том, что мы правильно уделали мерзавца Хусейна!»

— Мужчины в ваших книгах хуже, чем женщины. Почему?

— Женщины действительно лучше мужчин. В нравственном отношении женщины в массе своей более устойчивы просто в силу того, что детей-то вынашивают, рожают и воспитывают они.

— Главные герои ваших последних романов, банкир Башмаков («Замыслил я побег») и литератор Кокотов («Гипсовый трубач…»), вызывают жалость своим никчемным существованием. Это потому, что в их жизни нет любви?

— Это люди, сформировавшиеся в советское время, не реализовавшие свои сверхмечты, но научившиеся зарабатывать деньги. Таких сегодня девяносто девять процентов населения страны. Каждый из них вроде бы устроился в жизни. Один пишет дурацкие женские романы, другой работает в банке. Но без любви оба чахнут. Кстати, во второй части «Гипсового трубача…», которая выходит на днях, Кокотова ждут в личной жизни сюрпризы. А уж в третьей части…

 

Беседовал Игорь ПОЛУПАНОВ

«Аргументы и факты», № 46, 2009 г.

 

 

«Надо вернуть моду на чтение»

 

 

Писатель Юрий Поляков на страницах «АиФ» рассуждает на тему, почему из самой читающей страны в мире Россия постепенно превращается в самую невежественную.

 

Треть населения России, судя по статистике, сегодня не читает книг. Для нас это обидные цифры, но такова общемировая ситуация. Главная беда в том, что ушла мода на чтение. В советский период была государственная программа, которая с двадцатых годов буквально навязывала обществу чтение как стиль жизни. Потом это превратилось в необходимость, в признак хорошего тона, в моду, наконец. В девяностые годы новая власть в основном «шестерила» перед Западом и «распиливала» между своими то, что осталось от советской эпохи. Какая уж тут системная пропаганда чтения! С центральных каналов телевидения совсем исчезли программы, связанные с чтением и писательской деятельностью. Кстати, на встрече с Путиным литераторы поднимали этот вопрос. Премьер обещал поддержать нас, поспособствовать возвращению литературы на ТВ. Однако пока ничего не происходит. Впрочем, это дело нескорое. Быстро только Александр Цекало «печет» свои шоу да «Машина времени» скрипит ржавыми рычагами на госторжествах, как прежде это делал хор имени Пятницкого. Прежде, во времена моей молодости, прочитанная интересная книга, например в студенческой среде, была предметом хвастовства, признаком превосходства над товарищами, как сейчас, скажем, модель навороченного телефона. Увы, эта мода ушла.

Точнее, ее ушли. Ведь чтение — это определенное интеллектуальное усилие. И человека следует убедить в том, что усилие надо совершить, что такое усилие ему необходимо. К здоровому образу жизни, к посещению тренажерных залов нас всячески побуждают? Как это ты не ходишь в тренажерный зал? Лох, что ли? А то, что человек ничего не читает, кроме того, что необходимо по работе, это вроде никого не удивляет. А раньше было наоборот. Не ходишь в секцию легкой атлетики? Ну и ладно. А вот то, что ты не читаешь — это черт знает что такое! Стыдно людям показаться.

 

Школа не виновата

 

Раньше часто сетовали, что именно школьная программа по литературе отбивает у школьника вкус к серьезному чтению. Доля правды в этом была. Но сегодня количество часов, отведенных на изучение литературы, настолько ничтожно, что упрекать школу в чем-либо язык не поворачивается. Об этом писатели хором жаловались Путину во время известной встречи — и тоже получили поддержку. Я, как бывший учитель русского языка и литературы слежу за тем, что происходит со школьной программой, да и «Литературная газета» часто пишет об этом. Если у большевиков талантливым, крупным считался тот литератор, кто боролся с царизмом, то с девяностых годов талантливыми стали объявлять всех, кто конфликтовал с советской властью, от нее пострадал или эмигрировал. Но разве, скажем, Довлатов, умерший в Америке, значительнее Катаева, скончавшегося в СССР и оказавшего огромное влияние на современную прозу? Однако первый везде, а второй уже почти нигде. Нынче Бродского насаждают в школе, как картошку при Екатерине Великой, объявляют его ровней Пушкину. Это смешно! Да, он крупный поэт, ровня Рейну, Мориц, Сосноре, Кушнеру, но, конечно же, не Пушкину. Нобелевская премия, скажете? Но почему-то Шолохова та же Нобелевская премия не спасает от параноидальных обвинений в плагиате, которые не прекратились даже после обнаружения рукописи «Тихого Дона» и проникли уже в школьный курс. Есть и отрадные явления: в программу вошли писатели, прежде туда не допускавшиеся по идеологическим соображениям: Набоков, Цветаева, Булгаков, Платонов… Но «советские классики» — остались классиками. Так, революцию и Гражданскую войну, по-моему, лучше по-прежнему изучать по Маяковскому и «Разгрому» Фадеева, а не по «Лейтенанту Шмидту» и «Доктору Живаго» Пастернака: слишком много бахромы. И вкус к чтению, безусловно, должна прививать школа. Возможностей для этого теперь у учителей больше, а вот часов гораздо меньше…

 

Донцова или Акунин?

 

Во всем мире распространено «развлекательное чтиво». И с этим ничего не поделаешь. Не боремся же мы с теми, кто коротает время разгадыванием кроссвордов. Чем Акунин хуже кроссворда? Ничем. Но «чтиво», чтобы не уродовать «отдыхающего» читателя, должно быть написано нормальным русским языком, с соблюдением жанровых и композиционных законов. А для этого надо возрождать профессию литературного редактора, почти ликвидированную жадными издателями ради экономии. На самих сочинителей «развлекухи» надежд мало, у них страницы — деньги. Что же касается распространенного мнения о тотальном преобладании «чтива» над литературой серьезной, то это — миф. Не буду далеко ходить за примером: все мои книги, выходившие в последнее десятилетие — «Замыслил я побег», «Грибной царь», «Гипсовый трубач», — неизменно и надолго занимали первые места в рейтингах продаж, а значит, и чтения. То же самое происходило, кстати, с книгами Пелевина, Улицкой и прочих отнюдь не «развлекательных» писателей.

Проблема в другом. Пропаганда серьезной литературы сегодня осуществляется через систему литературных премий — «Букер», «Национальный бестселлер», «Большая книга», «Триумф» и т. д. Не только лауреаты, но и номинанты настойчиво рекомендуются посетителям книжных магазинов. Одна беда: за редким исключением это все неудобочитаемые, плохо написанные или совершенно «проходные» книги с претензией на большую литературу. Читать их — мука. Читательский интерес, не успев вспыхнуть, гаснет. Например, книга недавнего лауреата премии «Национальный бестселлер» была продана за месяц в Московском Доме книги (а это более сорока магазинов) в количестве нескольких экземпляров. Вот вам и «бестселлер».