Убежденный реалист и традиционалист

 

— Посмотришь ваши пьесы и не понимаешь, почему вы сами не уехали из страны?

— В хороших книгах, в хороших спектаклях мы получаем как бы концентрат жизни. Если студент Раскольников убил старушку, это не значит, что в тогдашней России студенты ходили по улицам с топорами. А насчет отъезда? Я принадлежу к тем писателям, которые не только никогда не уезжали, но даже не помышляли об этом. Кстати, среди моих знакомых писателей есть и те, кто уехал, а потом вернулся — выяснилось, что там жизнь побогаче, но лучше здесь. Я считаю, русский писатель, как говорила Ахматова, должен быть со своим народом. Из тех болей и радостей, в которых он соучаствует, и вырастают потом серьезные произведения.

— Вы ожидали такой трагифарсовый конец, какой был показан в нашем театре?

— По пьесе «Одноклассница» поставлено около двадцати спектаклей. Но предлагаю два варианта концовки: или парализованный афганец смеется в конце, или молчит. В некоторых театрах выбирают ледяное молчание. Ваша постановка мне очень понравилась, она бережна по отношению к автору. И актерский ансамбль, и постановщик отнеслись к пьесе с пониманием. Я считаю, это одна из лучших постановок пьесы. А то ведь знаете, как бывает… В рязанском театре в пьесе «Халам-бунду» попросту отрезали концовку. Худрук подходит, улыбаясь, и говорит: «У нас такой для вас сюрприз. Такой сюрприз!» Я смотрю, жду, гадаю… После предпоследней сцены закрывается занавес. Ну, думаю, сейчас откроется и такое начнется! Но выясняется, что спектакль закончился. А у меня в последней сцене как раз все смысловые нити и сходятся… Сюрприз!

— В зале много молодежи. Пьеса написана все же на возрастное поколение. Как вам реакция молодежи, ожидали?

— Конечно, эта пьеса не для детей, а для взрослых, в ней много социальной и политической иронии и сатиры, более понятных людям с жизненным опытом. Многое завязано на тайнах плоти, что тоже лучше понимается с возрастом. Пьеса рассчитана на тех, кому за тридцать. Но благодаря телевидению и безответственной свободе слова порог между юношеством и взрослостью нынче размылся. Я всегда наблюдаю за реакцией зрителей. Знаете, есть реплики, над которыми в одном регионе смеются, а в другом мертвая тишина. А есть и возрастные различия восприятия. На социальные шпильки реагируют те, кто постарше, но сама эмоциональная коллизия пьесы, она вневозрастная, и молодым людям тоже понятна. Ведь завязка драмы случилась, когда героям пьесы было столько же лет, сколько молодой части аудитории. Сознаюсь, есть реакция, которую драматург закладывает сознательно, планируя: вот это должно вызвать смех, а это слезы или оцепенение. Если не вызывает — это или недоработка драматурга — он подобрал неправильные слова — или это недоработка постановщика и актеров.

— Вы сами ходите на встречу одноклассников? Они что-то говорили?

— Наш класс оказался какой-то не дружный. Мы ни разу не собирались. Зато наш курс собирается постоянно, и многое я подсмотрел и подслушал во время встреч с однокурсниками, точнее, однокурсницами. Я учился в педагогическом институте, и у нас были одни девушки…

— А прототипы у героев есть?

— Конечно. Но это не означает, что за каждым персонажем таится мой одноклассник или однокурсник. Например, отца Тяблова я писал со своего друга отца Владимира. Мы когда-то были молодыми поэтами и вместе пробивались в литературу…

— Вы начинали со стихов, потом перешли к прозе. Как это случилось?

— Поэзия — удел молодых. Как правило. Возьмите Пушкина, откройте оглавление и увидите, как год от года убывает количество стихов, преобладает проза, исторические исследования. Филологические поэты, вроде Бродского, не в счет, у них совсем иной источник вдохновения. Я говорю об органической поэзии, хотя есть исключения: Фет, Тютчев, Заболоцкий, Соколов… Когда я понял, что органика неумолимо уходит из моих стихов, перешел на прозу, потом на драматургию. Кстати, драматургом я стал вынужденно. В восьмидесятые активно экранизировали и инсценировались мои ранние повести — «ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа», «Работа над ошибками». Это были бомбы для своего времени, и ко мне часто обращались театры с просьбой написать инсценировку. Кстати, в те годы были и недоразумения с советской властью. В Александринке, например, сняли пьесу после того, как по Ленинграду уже развесили премьерные афиши. Но я, в отличие от того же Андрея Макаревича не рассказываю всем, что меня якобы люто преследовала советская власть. Если писатель ставит острые вопросы, он обречен на конфликт с сильными мира сего, с теми, кого задел. И нынешние времена не исключение. В Москве в две тысячи третьем году чуть не закрыли в день премьеры в Театре сатиры мою пьесу «Хомо эректус». Кто-то нашептал Лужкову, что на сцене будет полный разврат, женами меняются… Градоначальник нахмурился, а Департамент культуры взял под козырек. Но Ширвиндт проявил твердость — и обошлось. А потом все удивлялись: какой разврат — это же метафора!

— Как родилась эта пьеса, «Одноклассники»?

— Рождение сюжета — сложный, многоступенчатый и парадоксальный процесс. Я пишу пьесы нечасто и подолгу. «Одноклассников» сочинял почти два года. Не знаю, как пишут пьесы за неделю, хотя догадываюсь. Как появился этот сюжет? Я его придумал давно — наверное, в конце девяностых. Вспомнил пьесу Виктора Розова «Традиционный сбор» и подумал: интересно написать, как сегодня встречаются одноклассники. Что такое советский сбор сверстников? Ну, встретились через десять лет после окончания школы: этот — инженер, этот — старший лейтенант, этот — младший научный сотрудник… Встретились через двадцать лет: этот — главный инженер, этот — майор, этот — старший научный сотрудник… Ну, разве если кто-то умер или проворовался и сел. А в наши времена изменение участи бывает фантасмагорическим! Вчерашний хулиган становится самым богатым человеком в области, а королева красоты всем телом уходит в древнейшую профессию… Но мне не хватало стержня. И тут по телевизору — новость: на юбилей генерала Родионова, которого взорвали в Чечне, приехал президент и тепло поздравил бессознательного героя. Так появился Иван Костромитин.

— Сейчас в театрах большая проблема с репертуаром. Кого бы вы посоветовали?

— Это целая проблема. Драматургов, которые работают на одной «делянке» со мной, не так много. Мы разные, но мы схожи по типологии художественного мышления. Мы одна школа: Варфоломеев, Рощин, Птушкина, Зорин… Что же касается новых имен, я их знаю. Это другая драматургия, к сожалению, в основе ее лежит не стремление разобраться в том, что происходит с человеком и обществом, найдя при этом адекватные средства выражения, а желание реализовать мировоззренческие и эстетические установки. «Новая драма», как ни странно это звучит, чистая идеология. Любой социум так или иначе транслирует художнику определенный набор требований и канонов. Внедряются они по-разному. В либеральных культурах это делается интеллигентно, с помощью грантов и «золотых масок». В авторитарных системах — по команде. Но кроме способов есть и содержание. Так вот, советская установка — это принуждение к оптимизму и насильственное высветление реальности. Художнику говорят: «После твоей пьесы человек должен не только любить страну, но и в романтическом порыве ехать на самую отдаленную комсомольскую стройку!» И ведь ехали. С песнями. Вроде бы за туманом. Но на самом деле, тем, что тогда построили организованные романтики, мы кормимся до сих пор. А сейчас мы имеем обратную ситуацию. Люди, определяющие политику в театральном сообществе, принуждают общество к пессимизму, насильственно очерняют реальность, точнее, навязывают нам мрачное мировидение. Зачем? Они уверены: такова природа настоящего искусства. Но любой политолог вам скажет: общественный пессимизм — прямой путь к распаду социума. Кому нужно, чтобы распалась Россия?

Рассуждаем дальше. Если за пессимистическую, исполненную мрака пьесу, при советской власти невозможно было получить какую-либо награду, а скорее — нагоняй, то сейчас спектакль, в котором не матерятся, не испражняются на сцене, не ширяются, не обсуждают, как можно скорее свалить из этой страны, не получит никакой награды. Более того, авторам не подадут руки… Моветон! Есть очень мягкая и очень жесткая установки.

Единственное, что утешает: наши пьесы собирают залы по шестьсот-тысячу человек, а вот нынешняя наградная драматургия собирает подвалы по восемьдесят человек. И как только спектакль посмотрят все родственники и подруги, его снимают из репертуара: никто не ходит. Если раньше писатель старался вырваться из навязываемых рамок, то нынешние молодые драматурги с удовольствием идут туда, куда их ведут…

Недавно беседовал с одним немцем. Он говорит: «Есть новое направление в драматургии — вербатим». Я прикинулся дурачком, мол, а что это такое? Он повелся, будучи уверен, что мы, традиционалисты, невежественны. На самом деле, все с точностью до наоборот. Он, специалист по современной российской драматургии, даже не слышал моей фамилии и не знает, что только в Москве у меня идут семь пьес. Убивать надо таких специалистов! И вот он рассказывает мне: «Вербатим, это когда бригада драматургов едет на Таймиху, пять дней ходит по цехам, погружается в вербальный поток, потом садится и за неделю пишет пьесу. И вот вам живое дыхание языковой стихии!» Я выслушал и ответил: во времена моей комсомольской юности это называлось «драмодел с комсомольской путевкой в кармане». Ему давали задание написать пьесу о строителях, скажем, КАМАЗа, выдавали хороший аванс, командировочные, он ехал, жил там неделю, пил, как лошадь, с работягами, впитывал все богатство лингвистической реальности. Потом возвращался домой, поправлял здоровье и лудил быстренько текст, нес его в министерство культуры, которое как раз объявило конкурс на лучшую пьесу, запечатлевшую образ молодого строителя коммунизма. Получал гонорар и никогда никому про свой позор не рассказывал. А теперь этот позор называется «вербатим».

— Вы редактор «Литературной газеты». Скажите, как сейчас обстоят отношения поэта и царя?

— Как всегда. Даже при советской власти можно было, выполняя минимум ритуальных движений, заниматься своим делом. Это миф, что всех гнали в партию. У нас в московской писательской организации было более двух тысяч человек, а партийных — шестьсот. А ведь Союз писателей был организацией идеологической. Обратите внимание, никто не посадил Платонова, Зощенко, Ахматову, хотя неприятности у них были приличные, но не посадили же! А вот абсолютно советских писателей, типа Киршона, Пильняка, Кольцова, постреляли. Они занимались политикой, и та политическая сила, на которую они делали ставку, проиграла. Сейчас времена мягкие, но суть та же. Например, ты делаешь ставку на Лужкова, а его снимают. Хрен ты получишь премию Московского правительства. А тогда стреляли: революция… Литература всегда связана с властью. У кого Пушкин попросил пятьдесят тысяч рублей на «Литературного газету»? У Третьего отделения, которое, как уверяют теперь специалисты, была не самой худшей организацией в истории России. И я бы попросил. Я — реалист… Но что самое интересное, Пушкину дали…

 

Беседовала Анастасия ПОПОВА

«Арсеньевские вести», 26 октября 2010 г.

 

 

«Королева Великобритании — не фашистка»

 

Писатель Юрий Поляков во Владивосток приехал на день раньше, чем все остальные участники проходившего в Хабаровске Дальневосточного международного форума журналистов «Дальний Восток. Открытия XXI века». И все ради того, чтобы своими глазами увидеть спектакль Приморского краевого театра молодежи «Одноклассники.ru», поставленный по его пьесе «Одноклассница». Спектаклем писатель и драматург остался доволен, с актерами и зрителями говорил искренне и горячо. Впрочем, о том, что ему интересно и важно, Юрий Михайлович всегда говорит прямо и без экивоков…

 

Кто кого не слышит?

 

В 2001 году Юрий Поляков стал главным редактором «Литературной газеты». За это время издание — и это несмотря на то, что газету чуть ли не в глаза называют «антилиберальной» — увеличило тиражи с 25 тысяч до 100 тысяч экземпляров, и это без учета тиражей дайджестов. Волшебство, да и только?

 

— Все просто. Люди у нас в «ЛГ» находят возможность удовлетворить духовные запросы. Мы одной из главных своих целей ставим воспитание хорошего вкуса у читателя. У нас отличные авторы, они пишут нормальным русским языком, а не на постмодернистском эсперанто. Иногда приходят молодые журналисты, выпускники, так они вообще писать не умеют, выдают компьютерную, простите, полуграмотную лабудень… Двоеточий не знают, про точку с запятой не слышали. Для них предел знаний о знаках препинания — точка, а уж запятую поставить — просто интеллектуальное изнеможение…

— Другие средства массовой информации духовных запросов общества не слышат?

— У современной журналистики есть две проблемы. Первая заключается в том, что власть не хочет слушать журналистов. Обкричись — ей наплевать. Раньше после статьи в «Правде» снимали секретаря обкома, сегодня же власть считает, что с помощью политтехнологий можно решить любые вопросы. Это глубокое заблуждение, в опасности которого мы все очень скоро убедимся. Вторая проблема — обратная сторона этой медали: журналистика, особенно телевизионная, глуха к обществу и его запросам. Общество говорит: нам не нужно такое телевидение, зачем вы нам это все показываете, нам не нужны три мыльные оперы в день, пять кровавых детективов и четыре юмористические программы, когда уже не поймешь, кто Петросян, а кто Ургант. Мы хотим совсем другого… А телевидение отвечает: у нас рейтинг, мы зарабатываем деньги. Я как-то спросил, судя по прическе, кажется, Эрнста: «А вы на что эти деньги тратите, может быть, детские дома содержите, богадельни, вкладываете в художественное или спортивное воспитание молодежи?» Он обалдел: какая молодежь? Мы на себя тратим, на развитие телевидения. Видели мы это развитие! Видели, какие лимузины у Останкино стоят. На нас зарабатываете, а тратите на себя. Ни денег от вас не видим, ни нормального телевидения… Это как если бы корова не давала молока-мяса, а только навоз…

— И как решить эту проблему взаимной глухоты?

— У нас, когда хотят что-то сделать, начинают ссылаться на опыт американцев или европейцев. Но во всех развитых странах, на которые мы так ориентируемся, — существуют очень влиятельные, уважаемые общественные советы по телевидению. У них огромные полномочия вплоть до отзыва лицензии у канала. И только у нас таких советов нет. У общества нет механизмов влияния на ТВ! А как только заходит речь о создании советов, начинается крик о наступлении на свободу слова, фашизме и прочей ерунде. При чем тут вообще фашизм? В Великобритании королева патронирует общественный наблюдательный совет, блюдущий национальное ТВ. Она что, фашистка, что ли? Почему же поднимается такой вой? Потому что нет гражданского общества, ведь всю ту фигню, которой нас кормит ТВ, можно гнать в эфир только при отсутствии контроля общества. Я считаю, создание подобных советов в нашей стране — вопрос политической воли. У нас так традиционно сложилось: все делается сверху. По-другому мы пока не умеем.

— Ваши произведения всегда касались самых острых проблем в жизни общества…

— Я как-то попал на передачу, посвященную сериалу «Школа». И когда спросили о моем к нему отношении, я ответил: двадцать пять лет назад мне самому пришлось побывать в положении создателей сериала. Моя повесть «Работа над ошибками», опубликованная в «Юности», ее экранизация и инсценировка в ленинградском ТЮЗе тоже вызвали бурю, всесоюзную дискуссию. Кипели споры и страсти. Это нормально: в таких социально значимых структурах накапливаются острые проблемы, волнующие общество, и с периодичностью лет в двадцать, выплескиваются. В середине шестидесятых всех взволновал фильм «Доживем до понедельника». В середине восьмидесятых — «Работа над ошибками». Теперь вот — «Школа». Все они примерно об одном и том же. Мир взрослых. Мир детей. Воспитание. Кто — кого? Правда, есть один нюанс. «Доживем до понедельника» до сих пор показывают и смотрят. Мою повесть до сих пор переиздают, и она расходится, ее читают. А вот в том, что через двадцать пять лет будут смотреть сериал «Школа», я не уверен. И даже уверен в обратном.