Владимир меньшов: «я сразу понял, что москва – это мой город»

 

Завтра исполняется 60 лет самому любимому нашим городом режиссёру Владимиру Меньшову. Накануне юбилея он делает сенсационное признание, что не боится попадать в стыдные положения. Что к своим актёрским работам относился безответственно, потому что ему это не интересно. Что некто из съёмочной группы фильма «Москва слезам не верит» не думал, что у него будет такой успех. Мало того, некоторые даже хотели попросту сбежать по середине работы от позора подальше. Что он начал снимать новый фильм про любовь, но говорить о нем много не хочет, боясь сглаза недоброжелателей, коих у него по-прежнему много.

 

- Вы приехали покорять Москву из Астрахани…

- Родился я в Баку и жил там до восьми лет, потом семья переехала в Архангельск, затем – в Астрахань. И если выбирать город, который я считаю родиной до Москвы, то это – Астрахань. Там родились мои родители, там теперь их могилы. Папа был военный моряк, а мама… Знаете, у них была странная пара: она старше, совсем из другой социальной среды, он её долго добивался, в результате родились я и сестра. Мама была из раскулаченной сельской семьи с двумя классами церковно-приходной школы. Брак у них оказался, честно говоря, неудачным.

- Вы с самого начала знали, что, в конце концов, столица будет ваша?

- Я это понял сразу, как только вышел из поезда. Москва меня ошеломила, это был восторг, и я был готов встать на колени и целовать этот заплёванный перрон Павелецкого вокзала: «Я в Москве! Я сейчас её увижу!». В столице у меня не было ни родственников, ни знакомых, я был здесь совсем чужой всем человек. И характер мой закалялся, наверное, уже здесь. Начало моей столичной жизни было связано с дикими сложностями. Когда я приехал, думал, что я свой. А когда столкнулся с тем кругом людей, которые поступили в школу-студию МХАТ, то понял, что это совсем не так.

- За те три года, когда вас не брали в школу студию МХАТ, вы сменили столько рабочих профессий: токарь, шахтёр матрос. Почему не занялись чем-то близким к актёрству, играли в романтику?

- Меня не взяли в армию, потому что я был нервный: во сне кричал, да и до сих пор кричу, кстати. И я решил познавать жизнь: сначала проработал на заводе в Астрахани, потом, когда не поступил второй раз, поехал в Воркуту на шахту. На третий год уже оказался на водолазном катере в Баку. Вечерами готовился, репетировал, а днём зарабатывал на жизнь. И такой фильм, как «Москва слезам не верит», вряд ли мог появиться, если б у меня самого не было опыта рабочих общежитий и опыта завоевания Москвы. В какой-то мере это автобиографический фильм, потому что было и добывание Москвы, и жизнь в пригнутом состоянии с ощущением, что все равно чего-то добьюсь. В четвертый раз перед экзаменами я был накануне отчаяния, хоть кончай жизнь самоубийством в расцвете лет. Но случилось чудо, и я бессмертно благодарен педагогам, которые меня взяли, потому что оснований для этого было не так много. За годы учёбы я не проявил себя интересным актёром. Курс был сильным и тяжёлым: разные медведи поселились в одной берлоге – я и Мягков. Это не касалось актёрских дел, скорее проблем нравственных, человеческих: сходились мы трудно и много спорили. И тут я понял и всю свою проницательность, и малообученность, и отсутствие воспитания. Однокурсники из хороших семей прикладывали меня и высмеивали так, что мало не покажется.

- И вы решили переквалифицироваться в режиссёры, потому что поняли, что не достигните больших высот как актёр?

- И поэтому тоже. Ну и кино меня по-прежнему тянуло, а меня в кино никто не тянул, и это было для меня тоже трагично. Всех уже вызывали на пробы, Мягкова, Мирошниченко уже снимали, Веру Алентову позвали в кино сразу после окончания, а меня не разу никто даже не дёрнул. Я разочаровался в актёрской профессии и стал читать много литературы о режиссуре. Вера купила мне четырёхтомник Эйзенштейна, но это оказалось такое тяжёлое чтение. Не знаю уж, для кого он преподавал, но меня он подавлял. Потом прочёл книгу Ромма «Беседы о кино» и понял, что не так всё страшно, набрался смелости и позвонил ему. Он меня сразу брал на второй курс ВГИКа, но руководство было против. В итоге я стал аспирантом, потому что уже погибал от нищеты. Аспирантура поправила материальное положение нашей с Верой молодой семьи, но я хотел снимать картины, а возможность это делать давал диплом ВГИКа, которого у меня не было. Диссертацию не стал защищать, потому что это лженаука, и у меня есть только справка об окончании аспирантуры.

- После дебютного «Розыгрыша» вам предложили сценарий фильма, от которого вы отказались, заявив: «Не люблю все эти картины интеллигенции об интеллигенции». Данелия взял его с радостью и снял «Осенний марафон». Не кусали локти?

- Изобилие фильмов об интеллигенции мне и правда к тому времени стало надоедать. А тут мне попался сценарий Валентина Черныха. Он участвовал в конкурсе сценариев о Москве, получил на нём третье место. После этого предлагался всем, все отказывались, я тоже по началу его отодвинул, но потом что-то меня в нём задело. Я увидел там несколько роскошных ходов, как, например, переход от первой серии ко второй, и самого Гошу, примерно такого, каким он вышел на экраны. Но очень много я, конечно, переделал, переписал.

- А вы сразу знали, что это будет народный хит?

- Вся группа считала, что мы делаем плохой немодный фильм, что в соседнем павильоне – там да, там Абдрашитов снимает, тут Тарковский делает настоящее кино, а у нас – не то. И Вера тоже сказала, что это плохой сценарий. И я её долго уговаривал. Единственным, кто поверил в мою работу, был второй режиссёр. Оператор даже хотел сбежать с картины. Какой там хит, а я думал, как бы без позора выйти из того положения, в которое сам себя поставил. Но когда оказалось пол картины снято. Позвал друзей посмотреть, что получилось. И тут я почувствовал, что всё удалось.

- Говорят, в фильме много порезано любовных сцен?

- Я хотел свидание Катерины с любовником, которого играет Табаков, сделать более плотским, чем сцена её соблазнения, когда она была ещё только девочкой и не знала, что и как. Они с Табаковым стояли друг перед другом и судорожно, быстро раздевались, бросались друг на друга. Это вызвало такую бурю негодования, хотя, что там: она оставалась в комбинации, он в трусах. И жаль, что пришлось убрать, потому что я хотел, чтобы было в Катерине женщину – не девушку, а мать.

- И ваша супруга легко согласилась на любовь перед камерой?

- Ну, там же ничего особенного, кроме страстного поцелуя и бурного раздевания, хотя само нетерпение было гораздо сексуальнее, чем если бы мы показали сам акт, потому что оба прямо с ума сходили. Взрослая женщина, взрослый мужчина – нормальные отношения.

- Правда, что вы на съёмочной площадке можете разругаться с женой в пух и прах?

- Сейчас уже нет, но на «Москве слезам не верит» было очень нервно. Я всегда требователен к Вере, а тогда мне вообще не нравилось, что она делает. Группа даже отводила её от меня в сторону, успокаивая где-то в уголке. В основном, так тяжело мне было только с ней, игра остальных меня как раз устраивала. И Вера тоже в ответ не молчала, а меня довести до крика – раз плюнуть, так что дергались оба. Выяснения продолжались и в машине по дороге домой, и в квартире – слезы, скандалы и заявления: «Я не пойду завтра на площадку!»

- Про то, как картина попала на «Оскар», до сих пор ходят разные слухи.

- Картина в результате очень понравилась начальству, хотя проблемы с эпизодом на квартире у Табакова тянулись до самого конца, у меня даже требовали его вообще целиком убрать. Боялись, что Гришин не пропустит, но фильм понравился Брежневу, и судьба его была решена. Но, думаю, отобрали все же сами американцы, потому что в США ещё до «Оскара» картина получила приз прокатчиков, они заработали на ней под три миллиона долларов – три, а может, и тридцать тысяч процентов от того, за сколько они её купили – я не знаю точной цены, но уверен, что наши продали дешево.

- Что-то попало в ваш карман?

- Нет, хотя я заработал неплохо по тем временам. Мне дали постановочные самой высокой категории и ещё полуторные постановочные за зрителя в наших кинотеатрах, что вызвало в кинематографических кругах дополнительную неприязнь ко мне. Я пошел с приглашением на церемонию вручения «Оскара» к нашему министру культуры, но тот сказал: «А знаешь, кто ещё номинирован вместе с тобой? Куросава, Трюффо! Ну что тебе ехать позориться?» Так я своего «Оскара» впервые увидел аж в 89-м году на церемонии вручения «Ники», где должен был его взять и за кулисами сразу же отдать. Но не отдал.

- А вам по-мужски не было обидно, что супруга, став известной раньше вас, первая решила бытовые проблемы семьи – получила двухкомнатную квартиру? Вы же жили долго в общежитиях, причем в разных.

- Нет, когда она её получила, я был еще никто, и даже оснований у меня обижаться не было. Сначала мы вообще боролись за восьмиметровую комнату в коммуналке, а тут такое счастье, как отдельная квартира. И ребенка мы не могли себе позволить, да и долго не было понятно, что Вера беременна, ну а когда стало ясно, решили: будь что будет. При этом она жила в театральном общежитии в комнате с еще одной девочкой. А я – в общежитии ВГИКа. Иногда девочка оказывала нам милость и уходила к своей тете ночевать. Так у нас появлялась целая ночь. В итоге получилась Юля.

- У дочери чей характер – мамин или папин?

- Недавно она отмечала свой день рождения. Собрались её институтские подруги и коллеги ТВ-6. И когда они говорили про Юлю, я сделал столько открытий про её характер! Оказалось, что она довольно жестка на работе. Я услышал про дочь такие слова, какие произносят обычно на пятидесятилетии, а не тридцатилетии. И в кого она пошла, мне трудно сказать, потому что у Веры характер тоже жесткий, хотя она женщина и во многом все-таки прячется за моей спиной. Юлины друзья даже говорили, что ей нужно в президенты баллотироваться. Хотя начинала она на телевидении тяжело, через полгода на неё начался крупный накат, группа заявила, что с Меньшовой невозможно работать, дошло до того, что перестали общаться, и сценарий очередной программы просто кидали в почтовый ящик. Группа пришла к Демидову и поставила ультиматум: «Или мы, или она». И у Вани хватило мудрости сказать: «Или она».

- Но вернемся к вам. Как появился фильм «Любовь и голуби»?

- После «Москвы слезам не верит» я не ждал такого приступа ненависти в своей среде, какой получил, хотя друзья утешали, что просто завидуют. Уважаемые люди с высоких трибун говорили: «Надо что-то делать с картиной «Москва слезам не верит» – это же позор «Мосфильма». И я понял, что на меня смотрят в увеличительное стекло, и должен был доказать, что «Оскар» – не случайность. А тут мне кто-то посоветовал сходить в «Современник» на спектакль «Любовь и голуби». И, сидя в зале, стал ловить себя на том, что плачу и смеюсь. Глядя на сцену, забыл обо всем. И я подумал, что если на меня так действует эта пьеса, почему бы мне не снять по ней фильм.

- Вы все время говорите про неприятное в вашей среде, но у вас всегда снималось столько известных артистов!

- Не всегда, это пошло с фильма «Любовь и голуби», но там уже был «Оскар», хотя тоже многие ломались. Гурченко очень осторожно отнеслась к работе. В «Ширли-мырли» были уже одни звезды. Но вот Чурикова после фильма сказала в интервью, что жалеет о том, что снялась в картине. Ну а я жалею, что её снял, и должен сказать, что не в восторге от её игры и особенно от работы с ней.

- У вас такие паузы между фильмами, чем вы их заполняете?

- Уже два года играю главную роль израильтянина – в спектакле Леонида Трушкина «Поза эмигранта». Внутренняя дрожь, конечно, была, ведь 30 лет прошло, как я закончил школу-студию МХАТ, и с тех пор не выходил на подмостки. Но рискнул, и мало одного спектакля, играю теперь ещё на малой сцене в Театре им. Пушкина вместе с Верой в спектакле «Пизанская башня».

- Вы в разговоре часто сравниваете себя с женой. Считаете её соперником?

- Нет, профессии-то у нас разные. Мы очень разные люди, это тот случай, когда сходятся противоположности, хотя духовные интересы близки. Она человек по имени «нет», я её переделываю, а у неё все равно первая реакция на любое предложение – сказать «нет». А я человек по имени «да» – всегда пробую то, что предлагает мне судьба. Считаю, что гораздо страшнее пропустить свой шанс, чем облажаться. Во всякую протянутую руку тут же вкладываю свою, а потом уже думаю. И в политику меня тянули, и каждый раз я верил. И потом что-то случалось полезное из-за того, что когда-то с кем-то познакомился: и деньги на картину нашлись, и Юле квартиру устроили.

- А что же дальше?

- Ну, я не очень хочу как раз про это говорить, потому что вместе с рекламой того, что ты делаешь, растет враждебность по отношению к тебе. Только сейчас, спустя 20 лет, скрипя зубами, стали говорить, что мы не сразу оценили «Москву слезам не верит», что там есть достоинства, но, в общем-то, что говорить, это не Михалков, не Соловьев и уж тем более не Тарковский... А я делал и буду делать кино для народа, который в их понимании, по существу, быдло. Я не отрицаю авторского кино, но это штучная работа, им владеет всего несколько человек в стране. Тарковский, Иоселиани, Герман – три фамилии только могу назвать, остальные имитаторы, они не знают, как снять зрительское кино, поэтому снимают авторское.

Но я не останавливаюсь, 14 сентября начал снимать новое кино. Рабочее название – «Последнее танго в Москве», но оно мне не нравится, думаю, будет «Зависть богов». Это 83-й год, это любовь русской женщины к иностранному журналисту. В их роман вмешиваются события со сбитым нашими их самолетом. Действие разворачивается на периферии, не в столице. Её играет Вера Алентова, её мужа – Александр Феклистов, её маму – Ирина Скобцева. С журналистом пока до конца не определились. Ну и я пройду где-нибудь, как Хичкок.

 

«Московский комсомолец»

16 сентября 1999 года.

Приложение 24