Лекция 5. Философские учения о психической деятельности XVIII - середины XIX вв.

Наиболее значительным идейным течением XVIII века был материализм философов-просветителей. Расцвет материалистической мысли во Франции был подготовлен ньютоновской картиной природы и локковской картиной сознания. Пропагандистами опытного знания, острыми критиками метафизики и схоластики во Франции были прежде всего Вольтер
(1694–1778) и Кондильяк (1715–1780).

В «Трактате об ощущениях» (1754) Кондильяк поставил перед собой ту же задачу, которую решали, правда по-разному, Юм и Гартли: преодолев непоследовательность Локка, свести рефлексию к ощущению. Он предложил модель статуи, не обладающей первоначально ничем, кроме чистой способности к осознанию чувствований. Допустим, что статуя получает первое ощущение, даже такое, вклад которого в содержание наших знаний наименьший, – обонятельное. Один запах сменяет другой, и этого достаточно для того, чтобы сознание приобрело все то, что Декарт относил за счет актов души и врожденных идей, а Локк – за счет рефлексии. Сильное и неожиданное ощущение порождает внимание; когда это ощущение возвращается вновь – перед нами память; два ощущения дают сравнение, различие, суждение и т.д. вплоть до самых сложных действий интеллекта. Каждое ощущение имеет чувственный тон: оно приятно или неприятно. Отсюда возникает волевой импульс положительной или отрицательной направленности. Осязание вносит новый момент, сообщая, что существует нечто внешнее, тем самым давая повод различить субъективное и объективное.

Статуя Кондильяка отличалась от животной машины Декарта тем, что ее тело не имело никакого значения для ее психических отправлений. Сенсуализм Кондильяка носил феноменалистический характер. Общественная жизнь Франции требовала последовательно материалистического мировоззрения, революционные выводы из которого были бы направлены на разрушение старых порядков.

Французский врач Ламетри (1709–1751) соединил сенсуализм с учением Декарта о машинообразности поведения живых тел. Он утверждал, что разделение Декартом двух субстанций представляло не более чем «стилистическую хитрость», придуманную для обмана теологов. Душа действительно существует, однако ее невозможно отделить от тела; поскольку тело – машина, то и человек в целом со всеми его душевными способностями всего лишь чувствующий, мыслящий и стремящийся к наслаждениям автомат. Под словом «машина» имелась в виду материально детерминированная система.

Воспитанник янсенистской школы Ламетри становится бесстрашным атеистом. В 1745 г. он опубликовал «Естественную историю души», в которой, используя выводы сравнительной анатомии, доказывал, что телесное сходство между людьми и животными свидетельствует о том, что есть много общего и в их психической деятельности. Способность чувствования трактовалась Ламетри как функция материального тела: любые бесплотные сущности он решительно отрицал. В 1748 г. в Лейдене был издан трактат англичанина Шарпа (псевдоним Ламетри) «Человек–машина», само название которого звучало как вызов. Вокруг книги поднялась буря. Замысел ее состоял в утверждении принципа полной подчиненности сознания и характера людей природной необходимости. Трактат Ламетри ознаменовал крутой поворот в развитии французской философско-психологической мысли к воинствующему материализму, пропасть между материей и мыслью. Не только элементарные, но и развивающиеся из них сложные психические процессы выступали как свойства организованных тел.

Французские материалисты подходили к человеку с точки зрения естественной, а не общественной истории, в этом была их ограниченность, однако материалистическая направленность этих учений служила исторически прогрессивным целям. Теория «естественного человека» придала крайнюю остроту проблеме соотношения между прирожденными особенностями индивида и внешними условиями, в которые включалась наряду с географическими, климатическими и другими условиями также социальная среда. Главная практическая идея французского материализма состояла в утверждении решающей роли воспитания и законов в формировании человека. Соответственно обязанности по усовершенствованию общества возлагались на воспитателей и просвещенных законодателей. Яркое, страстное обоснование этой идеи содержалось в сочинениях Руссо (1712–1778) и Гельвеция (1715–1771).

Руссо утверждал, что человек от природы добр, но его чудовищно испортила цивилизация. Гельвеций защищал тезис о том, что интеллектуально-нравственные качества человека создаются обстоятельствами его жизни. В противоположность Руссо он доказывал неоспоримое преимущество культуры и общественного воспитания. Вместе с тем, увлеченный критикой реакционной идеологической доктрины, защищая принцип естественного равенства всех людей во всех отношениях, Гельвеций в своих книгах «Об уме» (1758) и «О человеке» (1773) пришел к односторонним выводам. Воспитательное воздействие он возвел в степень силы, способной лепить из людей что угодно. Такой взгляд, выражая новое, буржуазное понимание человека, противостоял феодальному. Вместе с тем Гельвеций изымал личность из общественно-исторического процесса, из сложной системы факторов, обусловливающих ее способности и характер. Непосредственно испытываемые ею телесные потребности и страсти, чувственный контакт с окружающим он превращал в главного двигателя умственного развития человечества.

Иначе решал проблему лидер французских материалистов, глава их боевого органа «Энциклопедия» Дидро (1713–1784). Его возражения Гельвецию свидетельствуют о стремлении рассматривать психическое развитие индивида с широкой биологической и исторической точки зрения. «Он (Гельвеций) говорит, – замечал Дидро, – воспитание значит все. Скажите: воспитание значит много. Он говорит: организация не значит ничего. Скажите: организация значит меньше, чем это обычно думают».

Важным моментом в критических замечаниях Дидро было разграничение условий развития отдельной личности и общества. Если особенностям телесной организации отдельного человека он придавал значение существенной детерминанты его психических качеств, то умственное состояние народа в целом ставил в зависимость не от биологических, а от социальных обстоятельств. Дидро не принимал также выдвинутого Гельвецием культа непосредственного чувствования и индивидуалистической мотивации. Гельвеций не знал другой детерминанты, кроме внешнего толчка. Отсюда его концепция случая. Гениями или глупцами людей делают обстоятельства, в которых они случайно оказываются. Для Дидро же «случай» лишь условие, эффект которого зависит от возможностей «человеческой машины». Откуда же берется ее конструкция? Она, по Дидро, продукт естественной истории.

В «Мыслях об объяснении природы» (1754), «Разговоре Даламбера с Дидро» (1769) и других произведениях Дидро отстаивал единство материального мира, взаимосвязь его различных областей, разделенных классифицирующим естествознанием XVIII в. на независимые «царства». Но это уже не было единство типа спинозовской субстанции, открытой человеку лишь в двух атрибутах – протяжении и мышлении. Дидро высказывал гипотезу, что по всей материи рассеяны живые молекулы – носители чувствительности, образующие в процессе развития синтезы нарастающей степени сложности: «От молекулы до человека тянется цепь существ, переходящих от состояния живого оцепенения до состояния максимального расцвета разума».

В первой половине XIX в. появляются системы, призванные нейтрализовать настойчивое стремление натуралистов материалистически осмыслить открытия естествознания. Наиболее значительной среди них была философия позитивизма, провозгласившая принципиальную непознаваемость сущности и причин явлений, потребовавшая от научного мышления ограничиться непосредственно наблюдаемыми фактами и их постоянными зависимостями. Первая программа позитивизма была изложена Огюстом Коптом (1798–1857) в шеститомном «Курсе позитивной философии» (1830–1842).

Конт предлагал новую классификацию наук, среди которых психология вообще отсутствовала. Психические явления в качестве объекта позитивного исследования разделялись между двумя дисциплинами – физиологией и социологией. Конт подверг критике субъективный, интроспективный метод. Психологию, базирующуюся на нем, он считал лишенной научной ценности.

Идея Конта о том, что внутренний мир станет предметом научного рассмотрения только тогда, когда будет оставлена бесплодная почва интроспективного анализа, выражала реальную потребность психологии в преодолении субъективизма. Конкретную реализацию этой идеи он видел в том, чтобы наблюдать операции сознания на доступных объективному описанию фактах социальной жизни, исходным началом которой является взаимообщение, взаимодействие людей. В этом взаимообщении сознание возникает, а не существует до него в качестве замкнутой сферы, где ход событий имеет у каждого индивида собственную систему отсчета. Социальный организм составляет объективную основу фактов сознания.

Представляя общество в виде организма, а семью как мельчайшую его клеточку, Конт переносил в область социальной науки модель, заимствованную у биологии. В 30-х годах XIX в., когда складывалась его «позитивная философия», биология еще не стала эволюционной. Поэтому, чтобы объяснить развитие общества, ему пришлось в поисках движущей силы этого развития выйти за пределы биологических аналогий и обратиться к главной объяснительной категории идеализма – разуму. Согласно контовской схеме (заимствованной от утопического социалиста Сен-Симона, секретарем которого Конт был некоторое время), разум проходит три фазы эволюции: теологическую, метафизическую и позитивную. Эти фазы закономерны как для отдельного индивида, так и для человечества в целом.

В середине столетия в Германии вспыхнула дискуссия о природе души между естествоиспытателями, пытавшимися защитить ее бессмертие (Руд, Вагнер, Либих и др.), и сторонниками материализма. Энергично отстаивал понимание психики как функции мозга Фохт (1817–1895), поддержанный Молешоттом (1822–1893), Бюхнером (1824–1899) и одно время Чольбе
(1819–1873). Сочинения этих авторов способствовали распространению материалистических воззрений. Однако в целом их значение для научной психологии было ничтожно.

Весь ход развития науки вел к детерминистскому объяснению высшего уровня взаимодействия организма со средой, на котором выступает специфичность психических явлений в их отличии от чисто физиологических, тогда как Фохт, Молешотт и другие материалисты, названные из-за примитивности их подхода к психическому вульгарными, отрицали эту специфичность. Ложность их позиции заключалась не в том, что мышление считалось функцией мозга, а в ошибочном понимании самого мозга как машины, в работе которой нет ничего, кроме тех же энергетических превращений, которые совершаются в общем круговороте природы. Но при таком подходе сознание оказывалось лишь отголоском физико-химических процессов в нервных центрах.

Вульгарным материалистам принадлежала формула «мысль находится почти в таком же отношении к головному мозгу, как желчь к печени». Ее несостоятельность видят иногда в том, что мысль изображалась чем-то вроде секрета мозговой железы. Между тем никто из защитников приведенной формулы до такой крайности, приписанной им противниками материализма, не доходил. Речь шла о типе детерминации психических явлений. Работа мозга в качестве органа мысли происходит по иному типу, чем работа других органов. Мозг является не столько энергетической, сколько прежде всего, как мы бы сейчас сказали, информационной машиной. Из его собственной молекулярной механики никакими силами невозможно извлечь воспроизводимое в образах богатство предметного мира. Стремление отстоять учение о том, что единство мира состоит в его материальности, оказалось ложно направленным. Вульгарные материалисты не видели, что в едином материальном мире имеются различные типы детерминационных отношений. Развитие научного знания о человеке требовало новых философских обобщений, принципиально отличных от вульгарно-материалистических.

Новый вклад в материалистическое объяснение личности, ее поведения и сознания внесли русские революционные демократы В. Г. Белинский (1811–1848), А.И. Герцен (1812–1870), Н.А. Добролюбов (1836–1861), Н.Г. Чернышевский (1828–1889). Их философско-психологическая концепция соответствовала задаче коренного преобразования социального строя. Решить ее по их замыслу должны «новые люди», поведение которых предопределено высшим идеалом бескорыстного служения народу. В свете такой политической программы становится очевидной неприемлемость для революционных демократов механистического понимания поведения. В то же время, будучи убежденными материалистами, они отстаивали принцип детерминизма как незыблемую основу научного мировоззрения.

В предреформенной атмосфере России конца 50-х – начала 60-х годов разгорелась острая полемика между журналом «Современник» – главным органом революционных демократов и либерально-крепостнической прессой. Центром полемики стала статья Чернышевского «Антропологический принцип в философии» (1860), в которой доказывалось, что психические акты неотделимы от явлений, изучаемых естествознанием, ни со стороны сущности, ни со стороны познаваемости. По своей сущности психика – одна из форм жизнедеятельности, и она доступна объективному изучению в такой же степени, как и другие феномены природы.

Антропологический принцип в трактовке Чернышевского выражал материалистическое учение о единстве человеческой природы. Чернышевский показал, что достижения в области объективного исследования жизненного (биологического) процесса для психологии важны в двух отношениях. В позитивном плане они дают понятие об общем характере тех явлений, которые пока не изучены естественнонаучными средствами. Но еще большее значение Чернышевский придавал отрицательным выводам, самый главный из которых состоит в установлении того, что «никакого дуализма в человеке не видно».

Этот вывод, которому Чернышевский придал, опираясь на критерий практики и весь опыт естествознания, силу аксиомы, подрывал в самой основе идеалистическое учение о том, что человеческое сознание есть эманация другой натуры, обнаруживаемой внутренним опытом, или интроспекцией. Недаром противники Чернышевского во главе с философом-идеалистом П.Д. Юркевичем, считая, что указанный вывод составляет сущность всей теории революционного демократа, посвятили его опровержению значительную часть своих критических усилий.

Лекция 6. ПРЕОБРАЗОВАНИЕ ПСИХОЛОГИИ В САМОСТОЯТЕЛЬНУЮ НАУКУ

Выделение психологии в самостоятельную науку было подготовлено крупными успехами опытного и детерминистского исследования природных явлений.

В середине XIX века в физиологии произошел великий переворот. По словам русского физиолога Н. Введенского, «виталистическое воззрение, тормозившее почти два столетия прогресс научных исследований, было вытолкнуто из физиологии». Переворот был подготовлен рядом открытий, среди которых первым нужно поставить распространение закона сохранения энергии на живую природу. Осуществленный Ф. Велером в 1824 г. синтез мочевины разрушил представление о принципиальном различии между органической и неорганической природой. Идея о том, что живое тело представляет собой физико-химическую среду, где указанный закон выполняется неотступно, в корне подрывала витализм. Рушилось мнение об организме как замкнутой «монаде», существующей и развивающейся за счет собственных внутренних сил. Доказывалось, что он черпает энергию извне и в нем самом нет ничего, кроме превращений различных видов энергии.

В 40-х годах группа молодых учеников И. Мюллера дала в противовес своему учителю торжественную клятву (подписав ее собственной кровью) объяснять все явления живой природы исключительно в категориях физики и химии. Эти ученики (среди них были Гельмгольц и Дюбуа-Реймон – будущие корифеи физиологии XIX в.) образовали «незримый колледж», вошедший в историю под именем физико-химической школы. Они разрушили виталистские предубеждения и отказались от установки на исключительность психического в общей системе природы.

Вожди этой школы – Гельмгольц, Дюбуа-Реймон, Карл Людвиг, Брюкке и другие – были учителями и вдохновителями тех, кто в последующий период сделал психологию опытной наукой. Представление об организме как молекулярно-энергетической подсистеме, включенной в общую энергетику природы, приобрело для психологии значение в нескольких отношениях:

· на его основе детерминистский взгляд на жизнедеятельность получил новое выражение, утверждавшее единство организма и среды на уровне энергетического, а не макромеханического взаимодействия;

· начались поиски способов совместить новый закон с реальностью психических процессов.

Сперва единственно совместимым с законом сохранения и превращения энергии представлялся психофизический параллелизм, уже известный нам по прежним механистическим учениям о природе. Допустить способность психики приводить тело в движение и регулировать направление этого движения значило бы изменить указанному закону.

Вместе с тем учение об отделимости сознания от мозга также не могло быть принято людьми естественнонаучного склада ума. Оставалось признать, что единственно мыслимым отношением между психическим и нервным является их параллельность. Физико-математический подход к органическим явлениям, который культивировала новая школа, создал предпосылки для приложения экспериментальных и математических методов к анализу нервно-психических актов.

Всеобщие законы природы, сохраняя свою непреложность по отношению к объектам качественно иным, чем неорганические тела, приобретают на биологическом уровне специфический образ действия. Законы нервно-психической деятельности поэтому не могут быть непосредственно дедуцированы из физико-химических.

Между тем Гельмгольц, Дюбуа-Реймон и их соратники не видели другой возможности, кроме прямой дедукции. И поскольку она не удавалась в силу своеобразия самого объекта, они пришли к неутешительному для детерминизма выводу о невозможности объяснить сознание материальными причинами. Дюбуа-Реймон объявил, что здесь человеческий ум наталкивается на «мировую загадку», разрешить которую он никогда не сможет.

Для физико-химической школы детерминизм был идентичен понятию о механической причинности, каким его принимала наука со времен Галилея и Кеплера. Впервые эти понятия разделило учение Дарвина, открывшее специфическую детерминацию систем более сложного порядка, чем механические. Это учение выдвинуло новый объяснительный принцип, согласно которому движущая сила развития живого организма лежит не в механических, а в приспособительных взаимоотношениях со средой.

С проблемой соответствия организма (и отдельных его органов и систем) условиям обитания человек сталкивался с древнейших времен: нет более очевидного признака живого тела, чем целесообразность его жизнедеятельности. Огромной научной победой было включение организма в механическую картину природы. Однако с развитием естествознания все яснее становилось, что биологические факты не могут быть исчерпаны категориями механики. В самих науках о неорганическом мире утверждались эволюционные идеи.

Дарвин («Происхождение видов», 1859) объяснил целесообразность, не прибегая к представлению о цели. Некогда с помощью этого представления, взятого из непосредственного опыта сознательного поведения человека, объяснялось течение бессознательной органической жизни. Теперь первичным становился биологический процесс. Он, как и движение неорганических тел, был подчинен необходимости, не зависящей от целей отдельных существ. Психика трактовалась как производное от него.

Говоря о влиянии дарвинизма на психологию, обычно выдвигают на первый план идею развития постепенного усложнения исходных форм. Однако гипотеза о преемственной смене жизненных, в том числе психических, процессов существовала задолго до Дарвина. И прежде считалось, что психические содержания и функции изменяются и развиваются. Вспомним учение ассоцианистов о возникновении сложных идей из простых или гегелевскую концепцию, мистифицировано отразившую диалектический ход развития сознания.

В чем же в таком случае заключалось преобразовательное воздействие дарвиновского учения?

Переворот, который произвел дарвинизм в научном мышлении, заключался в разработке новой схемы детерминистских отношений между организмом и средой. Для предшествующих концепций среда имела значение стимула, который (по типу соударения механических тел) производит в телесной организации эффект, соответствующий ее изначально заданному неизменному устройству. Теперь же среда оказывалась силой, способной не только вызывать, но и видоизменять жизнедеятельность. Внутренняя динамика и спонтанность уступали место непрерывному воздействию внешних условий, неумолимо уничтожающих все, что не способно к ним приспособиться. При этом среда выступала не только как источник воздействий на организм, но и как объект действий организма, которые помогают ему сохранить необходимое для выживания соответствие внешнего и внутреннего.

Изменилось и понятие об организме: предшествующая биология считала виды неизменными, а живое тело – своего рода машиной с раз и навсегда фиксированной физической и психической конструкцией. Оказалось, что организм есть продукт взаимодействия со средой в фило- и онтогенетическом развитии и присущие ему внутриорганические особенности обусловлены законами эволюции. Жизнь вида посредством механизма наследственности становилась важнейшей детерминантной жизни особи.

Подготавливая книгу «Происхождение человека» (1870), Дарвин решил сравнить выразительные движения, которыми сопровождаются эмоциональные состояния у животных и человека. Сперва он предполагал включить свои наблюдения в одну из глав книги, но затем написал об этом специальную работу «Выражение эмоций у животных и человека» (1872). Он искал ответ на вопрос: имеют ли внешне наблюдаемые изменения мимики, пантомимики, голоса при аффектах какой-либо объективный приспособительный смысл, служат ли и они целям выживания? Он выдвинул гипотезу о том, что первоначально выразительные движения имели практический смысл: животное скалит зубы перед тем, как броситься на врага; его выразительные движения являются частью оборонительной или агрессивной реакции. Рудиментами этих движений, когда-то целесообразных, являются те мимические или пантомимические акты, которые современный человек рассматривает в качестве выражения чувств: сжатие кулаков или оскал зубов в состоянии гнева у современного человека – пережиток тех эпох, когда они означали готовность к схватке. Дарвин считал, что этим действиям, так же как и инстинктам, человек не научается, а совершает их бессознательно. Эмоциональные состояния тем самым оценивались в связи с побуждением к действию, а не исходя из того, как они переживаются и осознаются субъектом.

Гипотеза Дарвина имела тот же коренной дефект, что и теоретические представления, которые игнорировали качественное различие между человеческой и животной психикой. Человеческие эмоции и выражающие их телесные реакции (мимика, пантомимика, интонация и др.) – продукт социально-исторического развития, радикально преобразовавшего исходные биологические формы. Но по отношению к традиционным субъективно-идеалистическим представлениям о сфере эмоций дарвиновская гипотеза обладала огромным разрушительным потенциалом. Она подготовила почву для объективно-научной трактовки этой сферы, как и поведения в целом, в частности в плане объяснения его телеологического характера (когда в качестве детерминанты явлений, совершающихся в организме в данный момент, выступают возможные будущие ситуации).

С именем Германа Гельмгольц (1821-1894) неразрывно связана коренная реконструкция физиологических представлений в XIX в. Мы уже называли его классические работы по математическому обоснованию закона сохранения энергии. Новое мощное направление исследований открыло измерение им скорости распространения возбуждения в нервном волокне. Его последующие труды – «Учение о слуховых ощущениях как физиологическая основа теории музыки» (впервые вышла в 1863) и «Физиологическая оптика» (1867) – составили фундамент современной физиологии органов чувств. Резонансная теория слуховых ощущений и трехкомпонентная теория цветового зрения (истоки которой восходят к идеям английского физика Томаса Юнга) и по сию пору сохраняют свою высокую продуктивность.

Важнейшей заслугой Гельмгольца как физиолога было распространение объяснительных принципов и методов физиологии на явления, которые до того относились к монопольным владениям одной из философских дисциплин. «Слава Гельмгольцу за его шаг в психологическую область – из него выросла наиболее разработанная часть современной физиологической психологии», – писал Сеченов.

Мировоззрение Гельмгольца противоречиво. Как естествоиспытатель, он тяготел к материализму. С этим сочеталась ориентация на философию Канта и концепцию И. Мюллера, согласно которой каждый орган чувств представляет аппарат, заряженный «специфической энергией». Ощущение возникает в результате высвобождения этой энергии под действием какой-либо физической причины. Исходя из этой концепции, Гельмгольц принимает существование исходных сенсорных элементов, присущих органу как таковому. Правда, осознание ощущений в «чистом виде», признает Гельмгольц, крайне затруднено из-за того, что их естественное назначение – служить целям ориентировки в окружающем мире. Поэтому осознается обычно не ощущение как таковое, а чувственное качество предмета.

Как же тогда связать ощущение с внешними условиями, если заранее принята мысль, будто оно заложено в не зависящем от этих условий анатомическом устройстве органа? По мнению Гельмгольца, проблему разрешает теория символов: отношение ощущений к объективному миру имеет форму символа, или знака, в содержании которого нет ничего сходного с реальными свойствами предметов, но который достаточен, чтобы обеспечить успех действия.

Идея о том, что психические явления подчинены определенной закономерности, которая доступна опытному изучению и может быть выражена математически, была подтверждена исследованиями в направлении, получившем название психофизики.

Инициатором его выступил немецкий физиолог Густав Фехнер
(1801–1887). Точное знание и метафизические спекуляции причудливо сочетались в его мышлении. В 20 – 30-х годах он преподавал физику в Лейпциге и вел успешные исследования в области электричества. Тогда же у него зародился интерес к психологическим вопросам. После тяжелого заболевания, сопровождавшегося расстройством зрения, что было вызвано рассматриванием сквозь цветные стекла Солнца с целью изучения зрительных последовательных образов, он обратился к философии, выступив с апологией объективного идеализма в шеллингианском варианте. В эпоху подъема естественных наук и презрения к метафизике это звучало анахронизмом. Он утверждал, что сознание разлито по Вселенной, небесные тела одушевлены, а материя лишь оборотная, теневая сторона психического. Он задумывается над возможностью доказать это с помощью математики и эксперимента.

Физиолог Э.Г. Вебер (1795–1878), экспериментально изучая кожную и мышечную чувствительность, открыл определенную, математически формулируемую корреляцию между физическими стимулами и сенсорными реакциями. Он обнаружил, что добавочный раздражитель должен находиться в постоянном для каждой модальности отношении к данному, чтобы возникло едва заметное различие в ощущениях. Значение этого вывода (в дальнейшем названного Фехнером законом Вебера) было огромно. Вебер не только показал упорядоченный характер зависимости ощущений от внешних воздействий, но и сделал (имплицитно) методологически важный для будущей психологии вывод о подчиненности числу и мере всей области психических явлений в их обусловленности физическими.

Первая работа Вебера о закономерном соотношении между интенсивностью раздражении и динамикой ощущений увидела свет в 1834 г. Но тогда ученый мир не проявил интереса к революционной идее о математической зависимости между ощущениями и раздражителями. В то время эксперименты Вебера оценивались физиологами высоко не из-за открытия указанной зависимости, а в силу утверждения опытного подхода к кожной чувствительности, в частности изучения ее порогов, варьирующих по величине на различных участках поверхности тела. Это различие Вебер объяснял степенью насыщенности соответствующего участка иннервируемыми волокнами.

Веберова гипотеза о «кругах ощущения» (поверхность тела представлялась разбитой на участки-круги, каждый из которых снабжен одним нервным волокном; причем предполагалось, что системе периферических кругов соответствует их мозговая проекция) приобрела в те годы исключительную популярность. Фехнер, размышляя о том, как опровергнуть господствовавшее среди физиологов материалистическое мировоззрение, пришел к выводу, что если у Вселенной – от планет до молекул – есть две стороны – «светлая», или духовная, и «теневая», или материальная, то должно существовать функциональное отношение между ними, выражаемое в математических уравнениях. Для обоснования своей мистико-философской конструкции он избрал экспериментальные и количественные методы. Формулы Фехнера не могли не произвести на современников глубокого впечатления. Таблица логарифмов оказалась приложимой к феноменам психической жизни.

Разработанные Фехнером методы едва заметных различий, средних ошибок, постоянных раздражении вошли в экспериментальную психологию и определили на первых порах одно из ее главных направлений. «Элементы психофизики» Фехнера (1860) оказали глубокое воздействие на все последующие труды в области измерения и вычисления психических явлений вплоть до наших дней. Психология заговорила математическим языком – сперва об ощущениях, затем о времени реакции, об ассоциациях и о других феноменах душевной деятельности.

Выведенная Фехнером всеобщая формула, согласно которой интенсивность ощущения пропорциональна логарифму интенсивности раздражителя, стала образцом введения в психологию строгих математических мер. В дальнейшем обнаружилось, что эта формула не может претендовать на универсальность. Опыт показал границы ее приложимости. Выяснилось, в частности, что ее применение ограничено раздражителями средней интенсивности и к тому же она действительна не для всех модальностей ощущений. Разгорелись дискуссии о смысле формулы, о ее реальных основаниях. Но безотносительно к этому Фехнерова формула (и предполагаемый ею опытно-математический подход к явлениям душевной жизни) стала одним из краеугольных камней новой психологии.

Направление, зачинателем которого являлся Вебер, а теоретиком и лидером – Фехнер, вышло за пределы общего русла физиологии органов чувств, хотя на первый взгляд оно как будто относилось именно к этому ответвлению физиологической науки. Объясняется это тем, что закономерности, открытые Вебером и Фехнером, реально охватывали соотношение психических и физических (а не физиологических) явлений. Сам Фехнер делил психофизику на внешнюю и внутреннюю, понимая под первой закономерные соответствия между физическим и психическим, под второй – соотношения между психическим и физиологическим.

Сходная картина наблюдалась в развитии другого направления, придавшего психологии облик экспериментальной точной науки. Оно имело своим объектом время реакции человека на внешние раздражители. Зародившись в физиологической лаборатории, оно, так же как и психофизика, направило мысль в сторону изучения корреляций между стимулами и внешними реакциями, а не стимулами и процессами в нервном субстрате.

До середины XIX в. физиологический процесс возбуждения в нерве считался не только протекающим с огромной быстротой (порядка скорости света), но и вообще недоступным измерению. Так считал, например, И. Мюллер. Но его ученик Гельмгольц в 1850 г. решил эту задачу. По скорости мышечной реакции (которая записывалась на изобретенной им кимограф) при раздражении участков нерва, отстоящих от мышцы на различном расстоянии, он определял скорость распространения нервного процесса (сперва на нерве лягушки, а затем на сенсорных нервах человека). Она оказалась сравнительно небольшой – порядка нескольких десятков метров в секунду. Результаты были настолько ошеломляющими, что Мюллер в них не поверил и отказался послать сообщение Гельмгольца для публикации в научном журнале.

Опыты Гельмгольца касались не только важной физиологической проблемы. Они имели непосредственное отношение к психологии. С выводом о неотделимости психики от нервной системы соединялся другой: процессы в нервной системе, как и все другие физиологические процессы, протекают с определенной, доступной опытному изучению скоростью. Оба этих вывода означали, что психические процессы, будучи неотделимы от нервных, совершаются во времени и пространстве. Физиология нанесла еще один удар по концепции единой бестелесной души.

Гельмгольц, определив скорость передачи возбуждения в нерве, вскоре оставил дальнейшие эксперименты. Поиск какой-либо закономерности в индивидуальных вариациях его не привлекал. Между тем задолго до открытия Гельмгольца проблема индивидуальных различий во времени реакции заинтересовала астрономов в связи с определением времени прохождения звезды через меридиан. Решение этой задачи вопреки мнению о ее простоте требовало сложной системы нервно-психических актов. Момент прохождения звезды определялся следующим образом. В телескопе имеется ориентирующая сетка из ряда вертикальных линий, средняя из которых совпадает с астрономическим меридианом. Астроном должен был, следя за движением звезды, отсчитывать удары секундного маятника. Поскольку момент прохождения звезды обычно не совпадает с визирной линией, он должен был также запомнить положение звезды дважды: при ударе секундного маятника до прохождения этой линии и при втором ударе маятника после прохождения. Сопоставляя затем эти точки по отношению к визирной линии, он определял, в какую долю секунды звезда ее пересекла.

Метод считался точным. Но в конце XVIII в. произошло событие, вскрывшее ненадежность «человеческого фактора» в определении точности измерений. В 1796 г. директор Гринвичской лаборатории Масклайн уволил по причине предполагаемой небрежности ассистента Киннбрука, который определял время прохождения звезды чуть ли не на секунду позже него. Через некоторое время знаменитый немецкий астроном Бессель, заинтересовавшись конфликтом Масклайна с его сотрудником, снял с последнего обвинение в недобросовестности. Он пришел к выводу, что нет двух астрономов, в наблюдениях которых не было бы непроизвольных различий. Разница в показаниях между отдельными наблюдениями была названа «личное уравнение».