Лекция 8. Школы в психологии: 1930 - 1940 годы

Эволюция бихевиоризма

Выход из тупика и предпосылку достижения искомого единства не на вербальной, а на реальной, эмпирически контролируемой основе психологи-бихевиористы увидели в новом варианте позитивистской философии – операционализме.

Создатель «когнитивного бихевиоризма», Толмен, имея инженерное образование, некоторое время занимался психологией в Германии у Коффки до того, как его учитель вошел в гештальтистский триумвират. В начале 20-х годов, работая преподавателем психологии в Калифорнийском университете (Беркли), Толмен восторженно встретил уотсоновскую программу. Гештальтистская школа повлияла на него в двух отношениях: он усвоил идею целостности и убеждение, что главным в поведении является его внутренний план. Бихевиоризм устранил этот план по мотивам его принципиальной недоступности объективному прямому наблюдению. Здесь бихевиоризм был полностью солидарен с гештальтизмом, который также исходил из мнения, что внутрипсихическое, будучи доступно одному только субъекту, образует его феноменальное поле.

Операционализм, казалось, открывал перспективу перевести феномены, никому кроме самого субъекта не доступные, на язык объективно наблюдаемых операций исследователя этих феноменов.

Инициатором такого исследования внутренних процессов, совершающихся между стимулом и реакцией, и выступил Толмен. Он исходил из того, что для этих процессов должны существовать столь же объективные показатели, какими пользуются при изучении стимулов и реакции, доступных внешнему наблюдению.

Свой вариант бихевиоризма Толмен изложил в книге «Целенаправленное поведение у животных и человека». Понятие о цели было главным камнем преткновения для Уотсона и его последователей. Направление их поисков заключалось в том, чтобы в противовес функционалистской психологии с ее телеологическим способом мышления утвердить присущий естественным наукам детерминизм. Понятие о цели в психологии предполагает образ и мотив (а не только раздражитель и органическую потребность). Эти категории и ввел Толмен, сохранив уверенность Уотсона в том, что психология, чтобы стать наукой, должна ограничиться объективно наблюдаемым. Свой бихевиоризм Толмен называл «молярный». Этот термин был избран с целью противопоставить взгляд на поведение как на целостный процесс «молекулярному» бихевиоризму, трактующему поведение как совокупность изолированных двигательных актов.

Толмен ввел понятие о промежуточных переменных (intervening variables), под которым понималась совокупность познавательных и побудительных факторов, действующих между непосредственными стимулами (внешними и внутренними) и ответным поведением. Промежуточные переменные – это детерминанты, которые опосредствуют двигательную реакцию (зависимая переменная) на раздражитель (независимая переменная).

Сперва Толмен исходил из двух классов промежуточных переменных: потребностных (потребность в пище и безопасности, а также сексуальное влечение) и познавательных (восприятие, умение и др.). В дальнейшем (1951) он пересмотрел свой подход и выделил три группы: потребностная система, система ценностных мотивов (предпочтений одних объектов другим) и бихевиориальное поле (ситуация, в которой совершается действие). Концепция Толмена расшатала бихевиористские постулаты и стимулировала разработку новых экспериментальных программ исследования научения. Формула «стимул – реакция» в ее исходном варианте удержаться более не могла.

По-новому были оценены Толмепом два главных закона бихевиоризма, сформулированные Торндайком: закон упражнения и закон эффекта. Закон упражнения, если его трактовать как закрепление реакции в силу ее более частого повторения, по сравнению с другими не имеет, с точки зрения Толмена, большой объяснительной ценности. Истинный смысл упражнения состоит не в упрочении связей (коннексий) между раздражителем и двигательным ответом, а в образовании определенных познавательных структур. Крыса научается, например, находить в лабиринте путь к пище благодаря тому, что у нее складывается «познавательная карта» этого пути, а не простая сумма двигательных навыков. Устремленное к цели животное различает сигналы среды, связывая с ними свои ожидания (exprectations). В случае, если ожидание не подтвердится, поведение изменяется. Усвоенная животным «познавательная карта», следовательно, подкрепляется ожиданием и его подтверждением, а не самим по себе удовлетворением органической потребности.

Толменом было введено также понятие о латентном научении, которое понималось как скрытое, ненаблюдаемое научение, при известных условиях проявляющееся в действии. Оно свидетельствует о том, что закон эффекта (полагающий, что без прямого подкрепления каждого движения состоянием удовлетворенности (или дискомфорта) оно не сохраняется) не может претендовать на универсальность. Процесс научения происходит и в тех случаях, когда подкрепление отсутствует. Животное как бы исследует ситуацию возможного действия. У пего формируются познавательные структуры («знаковые гештальты»), с помощью которых в дальнейшем достигается оптимальный эффект. Этот вывод опирался на следующий эксперимент. Сравнивалось поведение в лабиринте различных групп крыс. Одна группа регулярно получала пищу, тогда как другая в течение многих проб не находила в кормушке пищи и получала ее лишь через 10 дней. Кривая научения второй группы показывала, что и в период, когда отсутствовало подкрепление, животное все же обучалось. Оно за этот период обследовало лабиринт, узнавало характер расположения в нем коридоров, строило познавательные структуры и поэтому, получая подкрепление, сразу же делало меньше ошибок.

Эти положения Толмена дали повод назвать разработанную им концепцию научения «познавательной» («когнитивной»). Вводя в противовес прежним бихевиористам внутренние факторы, Толмен, однако, не смог предложить их детерминистское объяснение. Между реальным телесным действием и «познавательной картой», «матрицей ценностей – убеждений» и другими внутренними ориентирами этого действия в его теории зияла пропасть. Толмен, как заметил Газри, изобразил своих крыс «погруженными в мысли», но он бессилен был объяснить, исходя из системы своих понятий, как же они все-таки добираются до кормушки. Образ – мотив, с одной стороны, и реальное телесное действие – с другой, по-прежнему оставались расщепленными.

Коренной причиной слабости позиции Толмена являлась его операционалистская методология. Он был убежден, что получает достоверную информацию о внутреннем плане поведения, исходя из объективных данных, а не из субъективных соображений, когда на реальное поведение организма переносятся сведения, которые почерпнуты человеком из своего донаучного опыта. Но под объективными данными он понимал, согласно предписаниям операционализма, эффекты своих собственных процедур. Конечно, в этих эффектах отражалась реальность, но она неизбежно ограничивалась частным фрагментом поведения. Невозможно было склеить из этих фрагментов целостную, существующую независимо от исследовательских операций психолога картину целесообразной регуляции поведения. Для этого требовалась новая теория. Создать таковую Толмен не смог.

Чем же объяснить глубокое, длившееся не одно десятилетие влияние его исследовательской программы на американскую психологию? Подобно тому как сам Толмен в начале 20-х годов почувствовал облегчение после того, как Уотсон развеял стерильную атмосферу интроспекционизма, американские психологи в начале 30-х годов почувствовали облегчение от «очистительной» работы Толмена, который преодолел прямолинейность мысли Уотсона, вычеркнувшего из психологии ее важнейшие понятия и проблемы.

Другим, еще более влиятельным теоретиком необихевиоризма был Кларк Леонард Халл. Его теория также явилась реакцией на уже рассмотренные нами запросы логики развития психологии, своеобразно преломившиеся в новой кризисной ситуации в этой науке на рубеже 20 – 30-х годов: смягчить крайности первоначального варианта бихевиористской концепции, но сохранить ее постулаты, касающиеся детерминизма и объективного метода; построить единую теорию, которая сомкнула бы бихевиористский подход с гештальтистским (принцип целостности) и фрейдистским (принцип мотивационной динамики); ввести в эту теорию идеи, объясняющие целеустремленность поведения, а применительно к человеку – его социальные параметры. Толменовский ответ на эти запросы мы знаем. У Толмена человек оказался «большой белой крысой», у Халла – «маленьким роботом» со своеобразной необихевиористской программой.

Так же как Толмен, Халл, прежде чем заняться психологией, получил инженерное образование, и это сказалось на складе его ума. Его психологические интересы перемещались с проблемы мышления на изучение способностей (в плане профориентации), а затем – гипноза. Его книга «Гипноз и внушаемость» (1933) получила широкую известность, как выдающаяся попытка изучить гипнотические явления посредством объективного метода. Слабое здоровье (он с детства плохо видел, а затем перенес полиомиелит) не мешало Халлу отдавать много энергии обучению постоянно окружавшей его молодежи. Он создал в Йельском университете крупную научную школу, из которой вышли такие видные американские психологи, как К. Спенс (1907–1967), Нил Миллер (р. 1909), О. Маурер (р. 1907) и др. Теоретические воззрения Халла формировались в атмосфере, когда в центре интересов психологического мира оказались идеи Уотсона. Но Халл внимательно изучал и программы других школ. Он пригласил для чтения лекций Коффку, а в 30-х годах его ученики занимались экспериментальным изучением феноментов выдвигали гештальтисты. У Халла целое выступает не как нерасчлененное «поле», а в виде связного взаимодействия переменных, «семейства навыков» и иерархии мотивов.

Впоследствие роль лидера американской психологии переходит к Бурхусу Фредерику Скиннеру (р. 1904), приобретшему репутацию «антитеоретика». Скиннер разъяснил, в каком смысле он отрицательно относился к теории. Под теорией он понимал объяснение наблюдаемых фактов путем обращения к процессам, которые происходят либо в нервной системе, либо в «концептуальной системе», либо в области сознания. Теории, объясняющие научение этими процессами, дают, согласно Скиннеру, ложную уверенность в нашем знании о том, как строится поведение. Вместе с тем, возражая против оценки его концепции как антитеоретической, Скиннер подчеркивал, что всегда являлся сторонником теории, но «в другом смысле». Всегда – это значит с начала 30-х годов, когда операционалистское движение увлекло и Скиннера.

В 1931 г. он опубликовал статью «Понятие рефлекса в описаниях поведения». Здесь впервые условный рефлекс трактовался не как реальный акт жизнедеятельности, присущий ей самой по себе, а как производное от операций экспериментатора. Впоследствии Скиннер остыл к операционалистскому плану превращения психологии в строгую науку. Но печать позитивизма лежит в той или иной степени на его последующих трудах: «Поведение организмов» (1938), «Наука и человеческое поведение» (1953) (28), «Вербальное поведение» (1957) (30), «Кумулятивная запись» (1961), «Обстоятельства подкрепления» (1969).

В одной из работ Скиннер писал, что за всю свою жизнь он имел только одну идею, и эту идею выражает термин «управление». Имелось в виду управление поведением. Справиться с этой задачей экспериментатор способен лишь в случае, если контролирует все переменные, под влиянием которых складывается и изменяется поведение организма. Он утрачивает власть над своим объектом, когда допускает его зависимость от гипотетических, ускользающих от прямого наблюдения внутренних факторов. Поэтому интерес для науки представляют только непосредственно фиксируемые функциональные отношения между предшествующими экспериментально контролируемыми стимулами и последующими реакциями.

К гипотезам и дедуктивным теориям, по мнению Скиннера, наука вынуждена прибегать там, где ее объектами являются микро- или макроявления, недоступные прямому восприятию, психология же находится в более выгодном положении. Взаимодействие факторов, порождающих поведенческие реакции, можно непосредственно увидеть. Для этого, однако, требуются специальные экспериментальные установки и схемы. Они подобны оптическим приборам, позволяющим обнаружить события, скрытые от невооруженного глаза. Таким прибором Скиннер считал изобретенный им экспериментальный ящик (названный впоследствии, вопреки протестам самого Скиннера, «скиннеровским ящиком»), в котором белая крыса (или голубь), нажимая на рычажок (или кнопку), получает подкрепление. Рычаг соединяется с самописцем, регистрирующим движение. Нажим на рычаг рассматривается в качестве образца и самостоятельной единицы «оперантной реакции» – очень удобной для фиксации, поскольку всегда можно однозначно определить, произошла она или нет. Дополнительные устройства позволяют соединять подкрепление с различными сигналами (звуковыми, световыми и т. д.).

Схема опыта может быть усложнена. Например, вместо одного рычажка перед крысой находятся два, ставя ее тем самым в ситуацию выбора. Из этого довольно простого набора элементов составляются самые разнообразные планы управления поведением. Так, крыса нажимает на рычаг, но получает пищу только тогда, когда загорается лампочка. В результате в дальнейшем при свете лампочки скорость реакции заметно возрастает. Или пища выдается лишь при нажиме с определенной силой. В дальнейшем движения требуемой силы появляются все чаще и чаще. Можно соединить движения в цепи (скажем, реакция на зеленый цвет ведет к появлению нового раздражителя – красного цвета, двигательный ответ на который подкрепляется). Экспериментатор может также широко варьировать время и порядок положительного и отрицательного подкреплений, конструируя различные «планы подкрепления» (например, подкрепляется только первая реакция, которую организм производит через определенный интервал времени, или подкрепляется только первая реакция после определенного количества других и т. и.).

Скиннер отрицательно относился к статистическим обобщениям, считая, что лишь тщательная фиксация реакций отдельного организма позволит решить главную задачу психологии – предсказывать и контролировать поведение конкретных индивидов. Статистические данные, касающиеся группы (выборки), недостаточны для выводов, имеющих предсказательную силу в отношении каждого из ее отдельных членов. Частоту реакций и их силу запечатлевают кривые, которыми, по Скиннеру, исчерпывается все, что позитивная наука способна сказать о поведении. В качестве образца такого типа исследований предлагалась работа Ферстера и Скиннера «Планы подкрепления», где были сведены в 921 диаграмму данные о 250 миллионах реакций, непрерывно производившихся подопытными голубями в течение 70000 часов.

Подобно большинству бихевиористов Скиннер полагал, что обращение к физиологии бесполезно для изучения механизмов поведения. Между тем его собственная концепция «оперантного обусловливания» сложилась под влиянием учения И.П. Павлова. Признавая это, Скиннер разграничил два типа условных рефлексов. Он предложил отнести условные рефлексы, изучавшиеся павловской школой, к типу S. Это обозначение указывало на то, что в классической павловской схеме реакция возникает только в ответ на воздействие какого-либо стимула, т.е. безусловного или условного раздражителя. Поведение же в «скиннеровском ящике» было отнесено к типу R и названо оперантным. Здесь животное сперва производит реакцию (R), скажем, крыса нажимает на рычаг, а затем реакция подкрепляется. В ходе экспериментов были установлены существенные различия между динамикой реакций типа Я и выработкой слюноотделительного рефлекса по павловской методике. Так, в опытах Скиннера угасание рефлекса происходило иначе, а именно при неподкреплении реакции ее частота и сила возрастали, а не уменьшались, частичное подкрепление давало больший эффект, чем полное, и т.д.

Тем самым была предпринята попытка учесть (с бихевиористских позиций) активность («произвольность») приспособительных движений, понять функцию раздражителя не в качестве силового агента, вызывающего двигательный ответ по типу механического толчка (как это происходит, например, при коленном рефлексе), а в качестве условия, по поводу которого совершается реакция. Считая формулу «стимул – реакция» недостаточной для решения проблем управления поведением, Скиннер полагал, что оба варианта необихевиоризма – толменовский и халловский – стремились ее спасти. Ограниченность этой формулы, по его мнению, состоит в том, что она не учитывает влияния результатов реакции на последующее поведение. Реакция рассматривается только как производное от стимула, только как следствие, но не как детерминанта, которая модифицирует организм. Адекватная формула о взаимодействии организма со средой, писал Скиннер, должна всегда специфицировать три фактора:

· событие, по поводу которого происходит реакция;

· саму реакцию;

· подкрепляющие последствия.

Эти взаимоотношения являются несравненно более сложными, чем отношения между стимулом и реакцией.

Намечался переход от «линейного» представления о поведении к утверждению роли обратной связи в построении форм реакций. В этой роли выступало подкрепление, производящее отбор и модификацию мышечных движений. Разработанная Скиннером и его последователями техника «оперантного обусловливания» получила в Соединенных Штатах широкое применение в различных областях практики, в частности в педагогике.

Неофрейдизм

Лидерами неофрейдизма принято считать К. Хорни (1885 – 1953) и Э. Фромма (р. 1900). В 20-х годах Хорни была практикующим психоаналитиком в Берлине. Она испытала в известной степени влияние марксизма. Действительный смысл марксистского мировоззрения, его революционная сущность остались, однако, ею непонятыми. Тем не менее знакомство с марксистской теорией не прошло бесследно. Оно побудило Хорни подвергнуть критике фрейдистский постулат о фиксированных биологических влечениях и акцентировать роль социальных факторов.

В начале 30-х годов группа западноевропейских аналитиков переехала в США. Это был период крупных потрясений в мировой системе империализма. В Германии пришел к власти фашизм. Соединенные Штаты только что пережили жесточайший экономический кризис. Во всем капиталистическом мире классовые и идеологические противоречия приобрели исключительную остроту. Общественно-политическая атмосфера придала исследованиям психической деятельности новую направленность. Быстрыми темпами развивается социальная психология, ставшая на путь эмпирического изучения «человеческих отношений», анализа общественного мнения, выявления установок и т. д. Практика изучения людей (в том числе страдающих невротическими расстройствами) говорила о зависимости их душевных травм не от сексуальных пертурбаций в детстве, а от реальной угрозы благополучию в условиях фашизма и экономического кризиса. Перед глазами психоаналитиков проходили люди с совершенно другими симптомами, чем те, от которых страдали пациенты Брейера и Фрейда в конце прошлого века. Смехотворно было искать источники их тревог в инфантильной сексуальности, когда фашисты установили режим тотального террора, когда прокатилась эпидемия самоубийств разорившихся держателей акций, когда экономические и политические потрясения угрожали самим основам капиталистического общества.

Карен Хорни организовала американский психоаналитический институт и опубликовала ряд книг («Невротическая личность нашего времени» (1937), «Наши внутренние конфликты» (1945), «Неврозы и развитие человека» (1950)), где подвергла критике биологическую ориентацию Фрейда, выраженную в его трактовке влечений, в утверждении приоритета прирожденных психических сил.

Чтобы раскрыть причину неврозов, считает Хорни, следует обратиться к социальному окружению, которое обусловливает поведение, принимаемое за невротическое. Всем невротикам свойственны ригидность реакции (неспособность быстро приспособиться к новым условиям), а также разрыв между потенциальными возможностями и реальными достижениями. Источник этих симптомов не «Эдипов комплекс», а базальное чувство тревоги. Оно возникает у ребенка, ощущающего себя изолированным и беспомощным в потенциально враждебном мире. Тревожность становится стойкой, если родители ее не элиминируют своей любовью, лаской, защитой от угроз со стороны других людей. Потребность в безопасности и свободе от страха, а не сексуальные или агрессивные импульсы – вот что изначально движет человеческим поведением. Описанные Фрейдом сексуальные извращения и агрессивные тенденции, по мнению Хорни, не причина невроза, а его результат.

Чувство тревоги порождает в качестве способов защиты от него невротические потребности. Главные из них: движение к людям, от людей и против людей. При стойком доминировании в поведении индивида одного из этих векторов складывается невротическая личность – либо услужливая, ищущая любви и одобрения любой ценой, либо пытающаяся отрешиться от общества, либо агрессивная, жаждущая престижа и власти.

Поскольку все эти формы реакций на базальную тревогу являются неадекватными, создается порочный круг. Тревожность не устраняется, а нарастает, порождая все новые и новые конфликты. В поисках спасения невротик строит иллюзорный образ собственной личности («идеализированное Я»). Этот образ на время маскирует аффективную напряженность, в действительности же ее усугубляет. Поскольку конфликт возникает в системе взаимоотношений индивида с социальным окружением (а не как эффект конфронтации с этим окружением ищущих выхода, изначально заложенных в организме психических сил), то на перспективы избавления людей от неврозов следует, по Хорни, смотреть более оптимистично, чем представлялось Фрейду. Ведь воздействовать на межличностные отношения легче, чем на генетические детерминанты поведения.

Обращение к социальным факторам, признание за человеческой средой с ее культурными ритуалами и ценностями первичной роли в становлении личности, отказ от «Эдипова комплекса» и от идеи о всесилии сексуальных влечений – все это, казалось бы, вело к решительному разрыву с Фрейдом. Почему же в таком случае воззрения Хорни (и близкие к ним) оцениваются как неофрейдизм?

Дело в том, что, с одной стороны, за незыблемые принимались такие постулаты Фрейда, как полярность индивида и чуждого ему социального мира, бессознательный характер мотивов поведения этого индивида, который совершенно безотчетно пытается спастись от реальности посредством механизмов «защиты» («рационализации», проекции и др.). С другой – главным инструментом психотерапии служили фрейдовские процедуры, смысл которых в том, чтобы побудить личность осознать свои потаенные комплексы. Вместе с тем само социальное, за которым признавалось определяющее влияние на индивида, утратило в неофрейдизме реальное содержание, поскольку испарилось в «чистое» межличностное общение.

Большую популярность среди интеллигенции капиталистических стран приобрели работы другого неофрейдиста, Э. Фромма. Эмигрировав в 1933 г. в США, он работал в Чикагском психоаналитическом институте, а с 1951 г. – в Мексике. Если Фрейд считал единственным двигателем поведения примитивные биологические силы, то Фромм рассуждал иначе: «Хотя и имеются некоторые потребности, общие для всех людей, такие, как голод, жажда, секс, но те потребности, которые создают различия в характере человека, – любовь и ненависть, вожделение власти и стремление подчиняться, наслаждение чувственным удовольствием и страх перед ним – все это продукты социального процесса. Наиболее прекрасные и самые безобразные склонности человека представляют собой не компоненты фиксированной и биологически заданной человеческой природы, а результаты социального процесса, который творит людей». На этом основании некоторые авторы считают Фромма сторонником марксистской теории личности.

Однако понимание Фроммом характера социального процесса и его творческой роли по отношению к психике свидетельствует об антиисторизме его концепции и верности фрейдистскому принципу первичности бессознательных психических тенденций и механизмов. Выделившись из животного царства, человек, согласно Фромму, навсегда становится рабом «дихотомии существования» («экзистенциальной дихотомии»). Он имеет много потенций, но не в состоянии их реализовать за короткую жизнь, он часть общества, но никогда не живет в гармонии с ним, поскольку представляет отдельную сущность.

В первобытном обществе его спасают идентификация с группой или кланом, мифология и магия. В истории европейской цивилизации, по Фромму, периодом солидарности и социальной безопасности было средневековье: каждый знал свое место в социальной системе и не испытывал поэтому чувства одиночества, оторванности от других. Ренессанс и Реформация разрушили стабильность средневековья. Человек обрел свободу, но утратил социальную безопасность. Резко усилилась зависимость индивида от других, от того, как он будет ими принят. Это привело к возникновению механизмов «бегства от свободы». Их четыре: садизм, мазохизм, деструктивизм и автоматический конформизм. Садизм проявляется в стремлении иметь неограниченную власть над другими, мазохизм – подчинить себя другим, деструктивизм – разрушить мир, чтобы он не разрушил меня, конформизм – быть в таком согласии с социальными нормами, которое отрицает все оригинальное.

Эта схема искажает как социально-историческую, так и психологическую истины. Конечно, на протяжении веков человеческие характеры изменялись, и эти изменения были обусловлены образом жизни людей. Но реальная история ничем не напоминает умозрительную конструкцию Фромма, в которой средневековье предстает в виде эпохи всеобщего благоденствия и согласия, а Возрождение, давшее титанов действия и мысли, рисуется как период разрушения связей между личностью и социальным миром. Развитие индивидуальности оказывается не признаком прогресса, а всего лишь источником извращенных наклонностей к насилию, агрессии, подавлению творческого начала. Выводя из ложно интерпретированного исторического процесса патологические механизмы «бегства от свободы», Фромм затем совершает «маневр» в обратном направлении – к общественным явлениям и процессам. Фашизм он объясняет не классово-историческими обстоятельствами, а мнимой психологической готовностью людей отказаться от свободы с целью обеспечить свою безопасность. Культивируемый буржуазным обществом конформизм выводит опять-таки из действия психологических, а не социальных факторов – желания спастись от постылой свободы путем бездумного, автоматического подчинения лидеру или принятым нормам.

По Фромму, в личности нет ничего прирожденного. Все психические проявления – эффект ее погруженности в различные социальные среды. Но идея изначальной одинокости этой личности и представление о бессознательной динамике мотивов ее поведения остаются для Фромма столь же незыблемыми, как и для всего фрейдистского движения.

На фрейдистской почве возникло еще одно течение, сторонники которого попытались истолковать в понятиях психоанализа своеобразие культурно-исторического облика различных народов. Согласно одному из главных сторонников этого направления, американскому психиатру и этнологу Кардинеру, личность человека формируется культурой. Кроме естественной среды существует нематериальная среда, состоящая из мифов, верований, легенд, рационализированных влечений. Под ее действием складывается «основная структура личности», свойственная всем индивидам, принадлежащим к данной культуре. Эта «основная структура» – продукт специфического для каждой культуры способа воспитания в детстве. Психологическое «строение» человека многопланово. Оно содержит уровень простейших биологических потребностей. Над ним надстраивается «основная структура личности», заданная культурой, в которой воспитывается человек, и уже на базе этого второго уровня складывается индивидуальный характер.

Кардинер исходил из фрейдистского понимания механизма развития личности и ее строения, дополнив его предположением, что влечения, отнесенные Фрейдом к разряду изначально присущих человеческому роду, свойственны отдельным формам культуры.

Изучением этнопсихологии занимались также Маргарет Мид, Рут Бенедикт, Р. Линтон и др. Такие свойства характера, как агрессивность, стремление к насилию, подозрительность, лживость, они считали присущими целым народам и связывали эти свойства с особенностями культуры. При этом использовались термины, выработанные в психиатрии для описания патологических симптомов, а также учение психоанализа о вытеснении, об «Эдиповом комплексе», о замещении, персеверации и др. С этих позиций американскими авторами было рассмотрено около 20 различных культур, преимущественно «туземных», и сделаны выводы о своеобразной психологической «структуре» каждого народа.

Сторонники этого направления полагали, что их работы доказывают, вопреки Фрейду, бесконечную вариативность психологии человека, решающую роль культурных норм, а не прирожденных побуждении. Фактически работы этнопсихологов приобрели реакционную идеологическую направленность. Кардинер, например, утверждал, будто колониальные народы в силу своих психологических особенностей (обусловленных режимом кормления детей и методами их воспитания) испытывают потребность в том, чтобы быть порабощенными более сильными этническими группами (т.е. иначе говоря, империалистическими государствами). Так на смену биологическому расизму пришел более утонченный, но не менее реакционный психорасизм.

Теория «поля» Курта Левина

В 1933 г. вместе с волной эмигрантов, спасавшихся от нацизма, в Соединенные Штаты Америки прибыл доцент Берлинского университета Курт Левин (1890–1947). Он работал два года в Стенфордском университете, затем в университете Иова.

В 1944 г. Левин стал руководителем центра по изучению групповой динамики при Массачусетском технологическом институт. Докторскую степень Левин получил в 1914 г. в Берлине, затем ушел на военную службу и, возвратившись в Берлинский университет, сблизился с обосновавшимися там гештальтистами. Подобно последним, он искал опору для своих психологических представлений в новой, неклассической физике. К этой науке в ту пору были направлены взоры всех, кто задумывался над источником силы научного познания. У физика Бриджмена, как отмечалось, бихевиористы заимствовали идеи, которые привели к учению о промежуточных переменных. В середине 20-х годов зарождается неопозитивизм (логический эмпиризм) – идеалистическое философское течение, провозгласившее язык физики единственно научным, на который должны быть переведены также все суждения о психологических фактах.

Левин смотрел на физику по-другому. Его интересовали в ней не операциональные процедуры, не перспективы сведения неопределенных психологических понятий к физическим терминам, а интеллектуальные приемы, обеспечившие триумф этой науки. Он работал над «Сравнительной наукой о науках», и стал автором работы, касающейся различий между аристотелевским и гегелевским способами объяснения явлений природы. Восприняв мысль философа-неокантианца Кассирера о том, что симптомом прогресса естествознания является переход от «вещных» понятий к «реляционным» (относительным), Левин полагал, что психология также должна перейти на новый режим мышления и интерпретировать свои явления не в категориях изолированных «вещей», а в категориях «отношений».

Наука, по Левину, проходит три стадии: спекулятивную (когда она стремится охватить несколькими глобальными концепциями всю действительность), дескриптивную (когда она с большой скрупулезностью описывает факты) и конструктивную (когда она открывает законы, которые позволяют предсказать каждое единичное явление). Анализ проблем, касающихся общего строя мышления, Левин соотносил с запросами экспериментально-психологического изучения человека. Направления, господствующие в психологии в период, когда Левин пришел в эту науку, структуралистское и функциональное, он отверг как несовместимые с методологией нового естествознания.

Центром гештальтистских объяснений стало выработанное физикой понятие о динамическом поле, где каждый пункт взаимодействует с другими и изменение напряжения в одном из пунктов порождает тенденцию к устранению этого напряжения и восстановлению динамического равновесия. Это понятие роднило Левина с Вертгеймером, Келером, Коффкой. Однако в отличие от других гештальтистов, занимавшихся проблемой перцептивных структур (категория образа), Левин сосредоточил внимание на проблеме человеческих побуждений (категория мотива). Это и определило своеобразие его исследований сравнительно с гештальтистскими.

Интроспективная психология «упрятала» мотивацию в замкнутое сознание субъекта, фрейдизм – в «глубины» бессознательного. Левин полагал, что мотивами являются объекты – различные районы «жизненного пространства» в их отношении к индивиду, испытывающему в них потребность, или квазипотребность – намерение. У Аха и других интроспекционистов детерминирующие тенденции исходят от целеустремленного субъекта. По Левину, сами предметы окружающей среды становятся мотивами в силу «потребностного» отношения к ним индивида. Динамическая система у Левина означает не поле сознания, а поле поведения. Но это поведение своеобразно детерминировано. Согласно структуралистам, функционалистам и фрейдистам, оно определяется внутрипсихическими силами. Согласно бихевиористам – внешними раздражителями. По Левину, оно функция психического поля как системы, которая находится под напряжением, возникающим, когда нарушается равновесие между индивидом и средой. Напряжение порождает «локомоции» (любые изменения, происходящие с субъектом, а не только реальные действия), направленные на избавление от него.

Исходя из этого очень общего и далеко не оригинального положения, Левин создал серию интересных психологических методик. Первую из них подсказало наблюдение в одном из берлинских ресторанов за поведением официанта, который хорошо помнил сумму, причитавшуюся с посетителей, но сразу же забывал ее, после того как счет был оплачен. Полагая, что в данном случае цифры удерживаются в памяти благодаря «системе напряжения» и исчезают с ее разрядкой, Левин предложил своей ученице Б.В. Зейгарник экспериментально исследовать различия в запоминании незавершенных (когда «система напряжения» сохраняется) и завершенных действий. Эксперименты подтвердили левиновский прогноз. Первые запоминались приблизительно в два раза лучше. Был изучен также ряд других феноменов. Все они объяснялись исходя из общего постулата о динамике напряжения в психологическом поле.