Вяч. Иванов об эстетических принципах символизма

Основные работы В. Иванова (1866-1949), имеющие философское значение, следующие: "По звездам", "Эллинская религия и страдающий бог", "Межи и борозды" (1916), "Переписка из двух углов" (1922), "Достоевский" (1932).

Вяч. Иванов, пожалуй, подробнее других символистов разработал концепцию "реальных символов". Ее основные принципы строятся на постулате Вл. Соловьева о том, что не существует никакой чистой красоты, которая была бы противоположна материи. Напротив, сама красота только тогда имеет смысл, когда создает действительность и является ее продолжением. Соответственно понятие символа у Вяч. Иванова предполагает укорененность в реальности – "верность вещам, каковым они суть в явлении и в существе своем".

К самой сути символизма относится требование видеть вещи такими, каковы они суть, и в них, а не помимо их, надо увидеть их неискаженную "сокровенную сущность".

Необходимо исходить из доверия к действительности; не случайно вопрос о реальности и реализме так часто оказывается в центре символических дискуссий. Вяч. Иванов призывает даже к предельной буквальности:

И чем зеркальней отражает

Кристалл искусства лик земной,

Тем явственней нас поражает

В ней жизнь иная, свет иной.

Здесь, безусловно, сказалось влияние соловьевской философии всеединства; символический образ должен был осуществить то сосредоточение абсолютного в единичном, о котором говорил Соловьев: "...для того чтобы уловить и навеки идеально закрепить единичное явление, необходимо сосредоточить на нем все силы души и тем самым почувствовать сосредоточенные в нем силы бытия; нужно признать его безусловную ценность, увидеть в нем не что-нибудь, а фокус всего, единственный источник абсолютного. В этом, собственно, и состоит созвучие поэтической души с истиной предметною, ибо поистине не только каждое нераздельно пребывает во всем, но и все нераздельно присутствует в каждом".

Провозглашенный Ивановым "принцип верности вещам, каковы они суть в явлении и в существе своем" укрепляется и развивается в его статьях как принцип "истинного символизма", которому как раз "свойственнее изображать земное, нежели небесное: ему важна не сила звука, а мощь резонанса".

Вяч. Иванов всячески предостерегает от навязывания символу внеположного ему содержания, то есть от превращения его в знак, иероглиф, за которым надо прочитывать нечто иное. Символ – не "мертвый слепок или идол" иной реальности, он живая связь и единство разных планов бытия. Для Вяч. Иванова идеал – художник-"эхо", задача которого с предельной сосредоточенностью прислушиваться к бытию, утончив слух и изощрив зрение. Его убеждение, что действительность – уже символ, приводит к требованию возвращать в художестве вещи такими, какими они даны в самой действительности, не искажая форм данности, "не налагать свою волю на поверхность вещей" (поэтому Вяч. Иванова и упрекали в "неизбывном эмпиризме"). Задача художника как человека, по В. Иванову, – воспитай себя в "послушании", смирении, согласно "внутреннему канону"; чем внимательнее и смиреннее прислушивается художник к предметной данности мира, тем явственнее проступит ее смысл,– таково убеждение Вяч. Иванова.

Здесь проявляется одно из существенных противоречий символизма: колебание между свойственным раннему этапу символизма требованием вмешательства искусства в мир действительности – и позиции "смиренного" художника, избегающего малейшей насильственности. Обобщая свои рассуждения о двух извечных тяготеньях в искусстве, Иванов писал: "...два равнодействующих и соревнующихся между собою принципа художественной деятельности: с одной стороны, принцип ознаменованный, принцип обретения и преображения вещи, с другой – принцип созидательный, принцип изобретения и преобразования. Там – утверждение вещи, имеющей бытие; здесь вещи – достойной бытия. Там – устремление к объективной правде, здесь – к субъективной свободе. Там – самоподчинение, здесь – самоопределение. Там – реализм не только как эстетичная норма, но и как гносеологическая основа миросозерцания... здесь- идеализм, не только как культ идеальной жизни, но и как философское убеждение в нормативном призвании автономного разума".

Итак, символ – образ, который должен выразить одновременно и всю полноту конкретного, материального смысла явлений, и уходящий далеко по вертикали – вверх и вглубь – идеальный смысл тех же явлений. Только такой объемистый и динамичный символ может послужить той утопической и грандиозной задаче, которую ставили символисты: через искусство воплощать идеальное в материальном, творить жизнь по законам красоты, использовать символ как орудие преображения мира.

Но возникает вопрос, какие основания нужны для создания символа? Здесь ни самоцельная чувственная предметность образа, ни космические абстракции не годятся. Лишь с предельным вниманием и углубленностью вслушиваясь в бытие, отрешаясь от субъективизма, проникая в предметную реальность, истинный символист может подняться к осмыслению высших реальностей. Искусству отводится ведущая роль в пересоздании действительности – роль создания "вселенского духовного организма". Совершенное искусство в своей окончательной задаче должно воплотить абсолютный идеал не в одном воображении, а и в самом деле. Оно должно одухотворить, изменить действительную жизнь. Художнику, занимающемуся переделкой действительности, отводится роль посредника между миром материальным и идеальным. Вслед за В. Соловьевым Вяч.Иванов уверен, что в художественном творчестве упраздняется противоречие между идеальным и чувственным, между духом и вещью. Земное творчество становится подобием творчества божественного, в котором снимаются всякие противоположности, и божество проявляется как начало совершенного единства.

Однако со временем в некое лишь гипотетически мыслимое будущее отодвигается возможность преображения, и все отчетливее выявляется вечный символизм всякого искусства. Недостижимость не отменяет символизма, но, напротив, утверждает его: человеческий гений, по Вяч.Иванову, хотел бы и не может совершить теургический акт и совершает только акт символический.

Утверждая "вечный символизм", символисты тем самым упраздняли себя как школу.

Вяч. Иванов включает в поле зрения символизма широкий круг проблем: противоречивое соотношение дионисийского расторжения граней личности и задачи самосозидания, проблему "символиста-слушателя", "недовоплощенность" символизма, размытые границы искусства и жизни, тему любви, призванной – в духе идей Вл. Соловьева – к изменению мира, личность поэта, воспринятую как живой символ современниками-читателями и самими символистами. Само представление о преобразовании жизни диктует особый тип символиста как личности: не только в творчестве должен он воплотить свои идеи, но в самой действительности.

"Недовоплощенность" символизма проистекает из самой его сути, из самых начальных установок. Речь шла, как говорит Вяч. Иванов, "об общей ориентировке душевного пейзажа", а именно: в каком объеме принимать термин "символизм"? Вяч. Иванов не приемлет тезис "старших символистов" об искусстве ради искусства. Он разъясняет, что искусство можно рассматривать лишь в связи с широкой социальной панорамой и психологическим состоянием общества. И другая сторона дела: символизм с самого начала претендовал на неизмеримо большую роль – действенную, "теургическую", творящую и преображающую жизнь. Как итог, Вяч. Иванов предполагает необходимость обратного воздействия на душу, но уже "соборную" душу народа. Организация всенародного искусства и есть организация народной души.

В этом выразилась и действительная противоречивость основных положений символизма и всего его образного мира: так, мифотворческое искусство, замышляемое как соединение с соборной народной душой, не могло не оказаться в конечном счете "лишь" эстетическим событием. Но все-таки – именно в конечном счете. Утвердившееся представление об эстетизме или даже панэстетизме символизма не может быть принято без существенных оговорок. И первый, кто попытался переосмыслить эстетику символизма, был А.Блок.

Панэтизм А. Блока

А. Блок (1880-1921) считал, что в символизме господствует не эстетическое, а этическое начало. Поэтому его концепцию символизма с большим основанием можно было бы определить как панэтическую. Что касается эстетизма, то он утверждается сознательно, как жизненная и творческая проблема для художника. Можно даже сказать, что эта была одна из важнейших жизненных проблем и для самого Блока. В пространстве его поэзии, предстающем перед читателем как данность, вне временных (циклических, спиральных) изменений, сосуществует и его эстетизм:

Так береги остаток чувства,

Храни хоть творческую ложь:

Лишь в легком челноке искусства

От скуки мира уплывешь;

Его категорический нравственный императив:

Да. Так диктует вдохновенье:

Моя свободная мечта

Все льнет туда, где униженье,

Где грязь, и мрак, и нищета

Туда, туда, смиренный, ниже,

Оттуда зримей мир иной...

Показательно, однако, и в том и другом случае исходное требование поэтической свободы: Блок настаивает, что именно свободное вдохновение ведет его гражданскую позицию, определяет свободу морального выбора. И "эстетское" и "гражданское" равно противостоят любому закабалению творчества, любому подчинению предвзятой идее – религиозной, философской, политической. Можно сказать, что в его творчестве эстетическое и этическое сплетаются в поистине роковом противоборстве:

Пускай зовут: забудь, поэт!

Вернись в красивые уюты!

Нет! лучше сгинуть в стуже лютой!

Уюта – нет. Покоя – нет.

В определенном смысле это и было его противостоянием символизму по двум линиям: от теории – к действительности, "где люди есть и есть дела", а с другой стороны, от теории – к свободной эстетической игре. Но во всяком случае это всегда – острая проблема, и игнорировать ее – значить не видеть истинного трагизма блоковской эстетики, а только – "красивый" трагизм. Именно потому, что Блок был более художником, чем его собратья по символизму, для него эта проблема и вставала острее: недостижимость идеала, к которому так стремились все символисты, то есть слияние красоты и добра; реальная антиномичность, а порой и трагическая противоречивость этих понятий ("проклятье искусства").

Колебание между полюсами художественного своеволия, эстетической игры – и идеей "верности земле" в разных обличьях (мифологизированном, философском, и прямо – служением народу, России) было существенной особенностью творчества Блока и символистов в целом.

Н. Бердяев дал развернутую характеристику эпохе русского ренессанса, отмечая, что его несчастье было в том, что в нем культурная элита была изолирована в небольшом круге и оторвана от широких социальных течений того времени. Многие сторонники и выразители культурного ренессанса оставались левыми, сочувствовали революции, но было охлаждение к социальным вопросам, была поглощенность новыми проблемами философского, эстетического, религиозного, мистического характера. В большинстве своем они оставались чужды тем, кто активно участвовал в социальном движении. Интеллигенция совершила акт самоубийства.

Бездна, разверзшаяся между верхним утонченным культурным слоем и широкими народными и интеллигентскими кругами, привела к тому, что революция начала уничтожать этот культурный ренессанс и преследовать творцов культуры. Деятели русской культуры в значительной своей части принуждены были выехать за рубеж. Отчасти это было расплатой за социальное равнодушие творцов культуры.

 

ПРОБЛЕМА ЛИЧНОСТИ В ФИЛОСОФИИ
Н.А. БЕРДЯЕВА

Из всей блестящей плеяды русских философов ХХ века, в творчестве которых наиболее полно выразилось русское национальное самосознание, Н.А. Бердяев является самым известным в мире.

В отличие от В. Соловьева он не пытался построить цельную философскую систему, но его сознание охватило такое количество проблем, что в целом Бердяева нельзя однозначно отнести к какой-то одной философской школе или направлению. В философском творчестве Бердяева в качестве идейного источника нашла отражение вся мировая философия, которую он воспринял, по-своему интерпретировал и в которую внес значительный вклад. Его философия – сплав русских и западноевропейских традиций. И своими ошибками, и своими достижениями он способствовал дальнейшему их развитию. Характеристику особенностей своей философии он дал сам: "примат субъекта над объектом, противление детерминизму конечного и устремление к бесконечности, неверие в достижение совершенства в конечном, интуиция против разума, антиинтеллектуализм в понимании познания как акта целостного духа, экзальтация творчества в человеческой жизни, вражда к норматизму и законничеству, противоположение личного власти общего" (10. С.98). То есть ясно, о чем бы он ни писал, он всегда рассуждает об одном – о личности и ее проблемах, и прежде всего о проблеме свободы самовыражения личности.

Концепция человека

Будучи религиозным философом, он и христианство понимает прежде всего как выражение сущности человека, его самых глубинных помыслов и интересов. "Христианство есть персонализм... Персоналистическая революция, которой по-настоящему еще не было в мире, означает свержение власти объективации, разрушение природной необходимости, освобождение субъектов – личностей, прорыв к иному миру, к духовному миру" (10. С.280).

Поддерживая традиционную русскую концепцию человека, он настаивает на его неповторимости и возможности до конца быть раскрытым с помощью разума ("тайна личности, ее единственности, никому не понятна до конца...", "личность человека более таинственна, чем мир", "человек – микрокосм и заключает в себе все"). Не мир определяет человека, а человек определяет свой мир, два разных человека означают существование двух разных миров.

Вознеся личность столь высоко, Бердяев утверждает ее примат над человеческим родом. "Род всегда представлялся мне врагом и поработителем личности... Поэтому борьба за свободу есть борьба против власти родового над человеком" (10. С.54). Именно поэтому он резко отделяет индивидуальные проявления человека, в том числе духовные, от общечеловеческих, например, любовь как духовное в человеке и взаимоотношение полов как проявление "животного" (общего).

Его приверженность свободе личности настолько велика, что несмотря на свою религиозность, он не может принять в христианстве ничего, что было бы связано с ущемлением личности. Он полагает, что нет более реакционной идеи, чем идея растворения человека в космической жизни, признанной божественной.

Неповторимость и индивидуальность человека оборачивается у Бердяева его одиночеством. Из философской концепции уникальности человека и его одиночества вытекает идея о том, что цель общества – не равенство людей, а забота о сохранении достоинства человека. Достоинство личности получает у Бердяева статус философского принципа, который определяется отношением к различного рода формам устройства общественной жизни. "Человек должен быть теоцентричен и организовывать себя на божественном начале, в этом его образ; общество же должно быть антропоцентрично и организовываться на начале человечности" (10. С.269). Если же, по Бердяеву, этот принцип не соблюдается, и человек становится антропоцентричным, он превращается в обособленного эгоиста; если же общество становится теоцентричным, оно превращается в теократию, становится тоталитарным.

Отношение человека к Богу у Бердяева является самой глубокой основой его подхода к человеку. То, что человек – целая система противоречий, это ясно всем. Но эта противоречивость становится, по Бердяеву, ясной только при соотношении человека с Богом: "с одной стороны, человек существо падшее и греховное, не способное собственными силами подняться; с другой – он есть образ и подобие Бога, вершина творения, он призван царствовать. Сын Божий стал человеком и в Нем есть предвечная человечность. Существует соизмеримость между Богом и человеком в вечной человечности Бога" (10. С.166). Эта соизмеримость и позволяет надеяться на человека, сохранять веру в него. " Теории Маркса, Ницше, Фрейда, Хайдеггера, современные романы, ужасы войны и революции, вспышки древней жестокости – все сокрушает возвышенные учения о человеке. И все же я думаю, что наиболее правыми были Паскаль и Достоевский, которые не имели никаких иллюзий, но открывали человека как существо двойственное, низкое и высокое. Я имел много разочарований в людях, видел много низости, злобы, жестокости, измен... и все же во мне сохранилась вера в человека, в Божий замысел о человеке. Вера в человека есть одно из выражений веры в Бога. Всякая вера, вера в истину, в смысл, в ценности есть лишь вера в Бога" (10. С.299).

Мир интересует Бердяева лишь в той степени, в какой он является человеческим миром, поскольку через него раскрывается сущность человека. И этот мир выступает как чуждый человеку, неподлинный мир. Именно благодаря направленности человека к Богу, этот мир выступает как падший, неподлинный. Отсюда, живя в этом неподлинном мире, человек переживает себя, свое "Я" как пересечение двух миров: "сего мира" (неподлинного) и подлинного. Глубина "Я" принадлежит последнему. Но Бердяев предостерегает при этом, что мир не есть человеческая мысль. "Мир есть страсть и страстная эмоция". И постигаемая через нее суть мира заключается в том, что мир зол... это есть нечто отпавшее во внешнюю тьму. "Бог есть правда, мир есть неправда". Такая негативная позиция Бердяева по отношению к миру приводит его к выводу о невозможности исторического прогресса и к предупреждению человека не обольщаться светлым будущим. "Нет ничего более жалкого, чем убеждение, связанное с прогрессом человечества и блаженством грядущих поколений... Для меня же сам прогресс приемлем в том лишь случае, если он совершается не только для грядущих поколений, и для меня... Смысл должен быть соизмерен с моей судьбой" (10. С.283).