Непротивление злу как основной закон любви

По мнению Толстого, центральной заповедью христианства является четвертая заповедь "Не противься злому", налагающая запрет на насилие. Осознание того, что в этих простых словах заключена суть евангельскогоучения, вернувшего в свое время Толстому утерянный смысл жизни, вывело его одновременно и из мировоззренческого тупика. Древний закон Моисея, осуждавший зло и насилие в целом, допускал, что в определенных случаях они могут быть использованы во благо – как справедливое возмездие по формуле "око за око". Иисус Христос отменяет этот закон. Он считает, что насилие не может быть благом никогда, ни при каких обстоятельствах, к помощи лжи нельзя прибегать даже тогда, когда тебя бьют и обижают. Запрет на насилие является абсолютным. Не только на добро надо отвечать добром. Также надо отвечать и на зло. Понятые именно в таком прямом, буквальном смысле слова Иисуса о ненасилии являются ориентиром правильного направления в сторону идеалов жизни и поведения.

Насилие является противоположностью любви. У Толстого есть три определения насилия: насилие как убийство или угроза убийства; насилия как внешнее воздействие (ограничение свободы при помощи тюрем, оружия, судов и др.); насилие как принуждение воли другого человека. Это самое главное определение насилия. Насиловать – значит делать то, чего не хочет тот, над которым совершается насилие. В таком понимании насилие совпадает со злом, и оно прямо противоположно любви. Любить – значит делать так, как хочет другой, подчинить свою волю воле другого.

Непротивление – больше, чем отказ от закона насилия. Оно имеет также позитивный нравственный смысл. Признание жизни каждого человека священной есть первое и единственное основание всякой нравственности. Непротивление злу как раз и означает признание изначальной, безусловной святости человеческой жизни. Жизнь человека священна не телом, а бессмертной душой. Отказ от насилия переводит конфликт в ту единственную сферу, сферу духа, где он только и может получить конструктивное решение – быть во взаимном согласии.

Непротивление переносит конфликт не просто в сферу духа, а, более узко, – в глубину души самого непротивленца. Основное произведение Толстого, в котором излагается его концепция ненасилия, совсем не случайно называется "Царство божие внутри вас". Через непротивление человек признает, что вопросы жизни и смерти находятся за пределами его компетенции. Человеку не дано судить другого человека и не только потому, что он всегда несовершенен. Он просто лишен такой способности точно так же, например, как он лишен способности летать. В тех же случаях, когда мы будто бы судим других людей, называя одних добрыми, других злыми, то мы или обманываем себя и окружающих, или, в лучшем случае, обнаруживаем свою нравственную незрелость, уподобляясь маленьким детям, которые, размахивая руками, бегают по комнатам, полагая, что они летают по воздуху. Душа самозаконодательна. Это значит, что человек властен только над собой. Этика непротивления – это, по сути, и есть требование, согласно которому каждый человек обязан думать о спасении собственной души. Можно властвовать над чужим телом, но нельзя властвовать и не нужно властвовать над чужой душой. Отказываясь сопротивляться злу насилием, человек признает эту истину; он отказывается судить другого, ибо не считает себя лучше его. Не других людей надо исправлять, а самого себя. Непротивление переводит человеческую активность в план внутреннего нравственного самосовершенствования.

Человек играет свою собственную роль только тогда, когда он борется со злом в самом себе. Ставя перед собой задачу бороться со злом в других, он вступает в такую область, которая ему не подконтрольна. Насилие очень часто анонимно: палачи работают в масках. Люди, совершающие насилие, как правило, скрывают это. Скрывают и от других, и от самих себя. В особенности это касается государственного насилия, которое так организовано, что люди, совершая самые ужасные дела, не видят своей ответственности за них. Одни потребовали, другие решили, третьи подтвердили, четвертые предложили, пятые доложили, шестые предписали, седьмые исполнили. И никто не виноват. Люди через сложную систему внешних обязательств оказываются соучастниками преступлений, которые ни один бы из них не совершил, если бы эти преступления зависели только от его индивидуальной воли. Непротивление от насилия отличается тем, что оно является областью индивидуального ответственного поведения. Как ни трудна борьба со злом в самом себе, она зависит только от самого человека. Нет таких сил, которые могли бы помешать тому, кто решился на непротивление. Поэтому непротивление – пробный камень свободы.

Всякое убийство, каким бы запутанным и прикрытым ни было, всегда имеет последнее звено – кто-то должен выстрелить, нажать кнопку, ударить и т.д. Для смертной казни нужны не только соответствующие законы, судьи, но нужен и палач. Самый надежный, гарантированный путь устранения насилия из практики межчеловеческих отношений, по мнению Толстого, в том, чтобы начать с этого последнего звена. Если не будет палача, то не будет и смертной казни. Рассуждение это является неопровержимым. Толстой, конечно, знал, что охотники на роль палача всегда найдутся. Но он знал также и то, что никто не может человеку запретить стать палачом, кроме него самого. Идея непротивления гарантирована только тогда, когда человек рассматривает его как предметное воплощение своего нравственного, человеческого достоинства и говорит себе, что никогда, ни при каких обстоятельствах он не станет палачом.

Отождествление нравственной суверенности личности с непротивлением воспринимается обыденным сознанием как такая позиция, которая противоречит человеческому стремлению к счастью. Толстой подробно рассматривает расхожие аргументы против непротивления.

Первый из них состоит в том, что учение Христа является прекрасным, но его трудно исполнять. Но разве легко работать на земле, растить детей, защищать собственность? На самом деле, – говорит Толстой, – речь идет не о трудности исполнения, а о ложной вере, согласно которой выправление человеческой жизни зависит не от самих людей, от их разума и совести, а от Христа и бога.

Второй аргумент состоит в том, что "нельзя идти одному человеку против всего мира". Кроткий, незлобливый человек считается чудаком, "не от мира сего", его будут унижать, избивать, гнать. Поэтому многие оправдываются тем, что они и рады были бы следовать учению Христа, но им жалко погубить свою жизнь. Однако их оправдания подобны действиям тонущего человека, отказывающегося ухватиться за брошенную веревку только потому, что рядом есть люди, которые не сделают того же самого.

Третий аргумент ставит под сомнение учение Христа из-за того, что оно сопряжено со многими страданиями. Но жизни без страданий не бывает. Весь вопрос в том, когда этих страданий больше, тогда ли, когда человек живет во имя бога, или тогда, когда он живет во имя мира. Ответ Толстого однозначен: тогда, когда он живет во имя мира. Рассмотренная с точки зрения бедности и богатства, здоровья и болезни, неизбежности смерти жизнь христианина ничуть не лучше жизни язычника. Но по сравнению с последней она имеет то преимущество, что не поглощается полностью пустым занятием мнимого обеспечения жизни, погоней за миражами власти, богатства, здоровья. В жизни сторонников учения Христа меньше страданий уже по той причине, что они свободны от страданий, связанных с завистью, разочарованиями от неудач в борьбе, соперничеством. Люди страдают не из-за христианского всепрощения, а из-за мирского эгоизма. Учение Христа не только более нравственно, но и более благоразумно. Оно предостерегает людей от того, чтобы они не делали глупостей.

Таким образом, обыденные аргументы против этики непротивления являются не более, чем предрассудками. С их помощью люди стремятся обмануть самих себя, найти прикрытие и оправдание своему безнравственному и гибельному образу жизни, уйти от личной ответственности за то, как они живут. В такой ситуации существует только одно решение – человек должен обратиться к собственной душе, это означает, что он не должен противиться насилием тому, что считает злом.

Непротивление как закон

Заповедь непротивления соединяет учение Христа в целое только в том случае, если понимать ее не как изречение, а как закон – правило, не знающее исключений и обязательное для исполнения. Допустить исключения из закона любви – значит признать, что могут быть случаи нравственно оправданного применения насилия. А это невозможно. Если допустить, что кто-то или в каких-то обстоятельствах может насилием противиться тому, что он считает злом, то точно так же это может сделать и другой. Ведь все своеобразие ситуации, из которой вытекает идея непротивления, как раз и состоит в том, что люди не могут прийти к согласию по вопросу о добре и зле. Если мы допускаем хоть один случай "оправданного" убийства, то мы открываем их бесконечную череду.

Толстой считал несостоятельной утилитаристскую аргументацию в пользу насилия, согласно которой насилие оправдано в тех случаях, когда оно пресекает большее насилие. Когда мы убиваем человека, занесшего нож над своей жертвой, мы никогда не можем с полной достоверностью знать, привел ли бы он свое намерение в действие или нет, не изменилось ли бы что-нибудь в последний миг в его сознании. Когда мы казним преступника, то мы опять-таки не можем быть стопроцентно уверены, что преступник не изменится, не раскается, и что наша казнь не окажется бесполезной жестокостью. Но и допустив, что речь идет о преступнике закоренелом, который бы никогда не раскаялся, казнь не была бы прагматически оправдана, ибо она так воздействует на окружающих, что порождает врагов больше и вдвое злее, чем те, кто были убиты. Насилие имеет тенденцию воспроизводиться в расширяющихся масштабах. Поэтому сама идея ограниченного насилия и ограничения насилием является ложной. Именно эта-то идея и была отменена законом непротивления. Иисус сказал людям: "вы думаете, что ваши законы насилия исправляют зло; они только увеличивают его. Вы тысячи лет пытались уничтожить зло злом и не уничтожали его, а увеличивали его. Делайте то, что я говорю и делаю, и узнаете, правда ли это" (110. Т.28. С.239).

Эмпирически насилие легко совершить и, к сожалению, оно постоянно совершается. Но его нельзя оправдать. Его нельзя обосновать разумом как человеческий акт, как христианский акт. Толстой ведет речь о том, может ли существовать право на насилие, на убийство. Его заключение категорично – такого права не существует. Если мы принимаем общечеловеческую мораль, христианские ценности, если мы говорим, что люди равны перед богом, равны в своем христианском достоинстве, то нельзя обосновать насилие человека над человеком, не попирая законы разума и логики. Каннибал в рамках своего каннибальского сознания мог обосновать насилие. Ветхозаветный человек в рамках своего сознания, проводящего различие между людьми своего народа и других народов, тоже мог обосновать насилие. Но современный человек, руководствующийся идеями человеколюбия, не может этого сделать. Поэтому Толстой считал смертную казнь формой убийства, намного худшей, чем просто убийство из-за страсти или по другим личным поводам. Оно хуже своей холодной систематичностью и претензией на оправданность, законность. Вполне можно понять, что человек в минутной злобе или раздражении совершает убийство, чтобы защитить себя и близкого человека, можно понять, как он, поддавшись коллективному внушению, участвует в совокупном убийстве на войне. Но нельзя понять, как люди могут совершать убийство спокойно, обдуманно, в полном сознании, как они могут считать убийство необходимым. Смертная казнь как была, так и осталась для меня одним из тех людских поступков, сведения о совершении которых в действительности не разрушают во мне сознания невозможности их совершения. Толстой говорит об очень простых вещах: насилие несовместимо с моралью и разумом, и тот, кто желает жить по морали и разуму, тот никогда не должен совершать его.

Толстого часто упрекают в абстрактном морализме. Утверждается, что он из-за сугубо моральных соображений отрицал всякое насилие и рассматривал как насилие любое физическое принуждение, и что по этой причине он закрыл себе путь к пониманию всей сложности и глубины жизненных отношений. В таком духе критиковал Толстого русский философ ХХ в. И.А. Ильин в книге с названием "О сопротивлении злу насилием". Полностью согласиться с такой критикой нельзя. В ходе анализа насилия Толстой не ограничивается позицией безоговорочного морального осуждения. Он был историчен, например, в том, что допускал оправданность государственного насилия для определенного времени ("может быть, что для прежнего состояния людей было нужно государственное насилие, может быть, оно нужно еще и теперь"). Толстой также вполне конкретен, когда проводит различие между насилием революционеров и насилием властей. В статье "Не могу молчать" он говорит, что злодейства революционеров более понятны и объяснимы, чем ответные злодейства властей, так как первые совершаются молодыми людьми, и они не столь хладнокровно-жестоки, не прикрыты лжерелигиозными мотивами. Однако, считает Толстой, все эти исторические и социальные различия теряют какое-либо значение в перспективе христианского идеала. С появлением заповеди непротивления в корне меняется духовный статус насилия, оно лишается этического оправдания. Совершается и оправдывается оно скорее по привычке, потому, что жизнь на насилии была устроена давно.

Толстой допускает, что со временем привычка к насилию исчезнет, и люди будут стыдиться участия в насилии так же, как они стыдятся трусости. Если эту позицию Толстого и можно назвать моралистикой, то это такая моралистика, которая сама является исторической задачей.

В формуле "непротивление злу насилием" неверно делать ударение на слове "непротивление". Мы поймем мысль Толстого лучше, если сделаем акцент на слове "насилием". Противиться злу можно и нужно, только не насилием, а другими – ненасильственными методами. Более того, мы только тогда по-настоящему и противимся насилию, когда отказываемся отвечать тем же. Непротивление заключено в силе любви и правды. Кроме того, Толстой называет такие формы сопротивления, как протест, спор, убеждение, призванные отделить человека, совершающего зло, от самого зла.

Толстой назвал свой метод революционным. Но революция его нацелена на коренное изменение духовных основ жизни, на превращение врагов в друзей.