Изображение человека в истории.

3 направления:

• Эпический/профессорский роман

Д. Балашов обращается к 13 веку. Цикл «Государи московские». Передача духовного содержания жизни, совесть правителя. Внутренние конфликты.

 

• Нравственно-философский роман

Ю. Трифонов «Нетерпение» (1973). Цель революции и цена человеческой жизни. Проблема внутреннего мира. В. Шукшин «Я пришёл дать вам волю». Попытка понять и преобразить мир. Герой романа – Степан Разин. Дан народный характер в попытке понять и преобразить мир.

Трагическая проблема романа: борьба за свободу бесперспективна. Но человек должен верить, стремиться к воле, свободе!Мысль в романе о несвободе, о человеческой воле.

 

• Лирико-философский роман

Романы Б. Окуджавы «Путешествие дилетантов», «Свидание с Бонапартом». Главное – лирическое переживание событий. Для Окуджавы важна близость стихов и прозы.

 

 

55. «Громкая» и «тихая» лирика в 1960–70-е годы (на примере творчества Н. Рубцова, А. Жигулина, В. Соколова, Ю. Кузнецова, А. Вознесенского и др.). Поэзия поэтов фронтового поколения (М. Дудин, Ю. Друнина, Н. Старшинов, Б. Слуцкий, Б. Окуджава, К. Ваншенкин, А. Межиров, А. Тарковский).

 

Заканчивается ХХ век. Пора подводить итоги, в том числе в русской поэзии второй половины столетия. Тем более, что и в лирике, и в критике, и в литературоведении присутствует сейчас почти физическое ощущение завершенности пути как поэтического поколения, начинавшего в период "оттепели", так и законченности целой эпохи: от 50-х годов до разорванного нынешнего времени.
Мотив прощания - чуть ли не главный в современной лирике. "Мне страшно, что жизнь прожита..", - произнес незадолго до своей смерти В. Соколов, наблюдая, как один за другим уходили в "классики" А. Тарковский, Б. Чичибабин, Д. Самойлов, Ю. Друнина, Ю. Карабчиевский, Р. Рождественский, Б. Примеров, Ю. Левитанский, И. Бродский... Совсем молодыми мы потеряли А. Башлачева, В. Цоя, И. Талькова, А. Бардодыма, А. Испольнова, А. Шадринова. Трагичны названия лирических сборников конца ХХ века: "Колокол" Б. Чичибабина, "Противоборство и потрясение" А. Парпары, "Прощание с друзьями" Ю. Карабчиевского, "Посещение" В. Соколова, "Слезы геральдической души" Д. Пригова, "Языческая пляска" В. Смирнова, "Ожидая небесного знака" Ю. Кузнецова, "Судный час" Ю. Друниной. Прощаются с эпохой - каждый по-своему - Т. Кибиров, Ю. Кублановский, Л. Котюков. Литературоведы приняли вызов времени: в 80-х - 90-х годах появился ряд системных исследований истории русской поэзии (278,287,290,301,320,429,436,529). Их авторы "захватывают в поле зрения не одну творческую личность, не один жанр, например, или ту или иную тенденцию, а как бы целое направление, имеющее свою вполне определенную эстетическую, идейную, мировоззренческую ориентацию. Таким образом намечаются очертания сублитературы - постмодернистской, почвеннической и других... Но предмет этот не изучен, точнее, есть только определенные подступы к его изучению". (355,С. 9). В данной работе главной задачей как раз и является попытка раскрытия всей сложности идейно-эстетических исканий "почвенного" направления русской поэзии в процессе ее развития во второй половине ХХ века.

Уже два столетия в России ведется "извечный спор о путях. Спор славянофилов и западников, почвенников и космополитов, русистов и гуманистов..." (Памятные записки,М.,1995,С.419)). Один из виднейших западников Х1Х века, А.И Герцен писал: "И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно." (Собр.Соч.,т.9,С. 170). В этой известной "поэтической формуле" речь шла о западниках и славянофилах... Славянофильство возникло в конце 30-х годов Х1Х века как реакция на "философское письмо" П.Я. Чаадаева, когда в общественном сознании произошел идейный раскол. Хотя о двух путях литературы и культуры говорили задолго до славянофилов и Н.М. Карамзин, и декабристы, и В.Г. Белинский в своих "Литературных мечтаниях"..." Изучение философских и политических теорий славянофилов старшего поколения - И. Киреевского, А. Хомякова, К. Аксакова и Ю. Самарина - показывает, - отмечал Н.О. Лосский, - насколько несправедливо обвинять их, как это часто делается, в принадлежности к политической реакции. Все они были убежденными демократами и считали, что славяне, в частности русские, особенно способны к претворению в жизнь демократических принципов."(История русской философии,М.,1991,С.64). О славянофилах как предшественниках "почвенничества" писал позднее А.Ф. Лосев: "Славянофилы выросли на русской почве, они сотворены из русской земли, они наполнены основательным, непреклонным духом земли, они прочно связаны с землей, их нельзя от нее отделить, не повредив их существа......Славянофильство... представляло собой национально-романтическую идеализацию старины. В славянофилах чувствуется спокойствие, уравновешенность и несокрушимая надежность. Другое дело - наша современная эпоха. Со времени славянофилов произошло почти полное распадение покойной деревенской жизни землевладельцев." (Философия. Мифология. Культура,М.,1991,С. 222;227). Начало этой трагедии увидели "почвенники" Х1Х века (сразу после реформы 1861 года). "Почвенническое движение в лице Ф.М. и М.М. Достоевских, А.А. Григорьева, Н.Н. Страхова оформилось как реакция на стремление философов (западников и славянофилов - в равной мере) дать рациональное объяснение феноменам мира. Главную роль в почвенничестве играет начало иррациональное, интуитивное, собственно художественное, эстетическое", - утверждает современный исследователь (Телегин С.М. Восстание мифа,М.,1997,С. 4). Это не совсем так. Мало кто знает, например, что термин "русская идея" впервые был сформулирован Ф.М. Достоевским в 1861 году, а Федор Тютчев, близкий к "почвенникам", ввел в оборот такое понятие, как "Восточная Европа". Почвенничество, "литературное и общекультурное направление в России, зародившееся в 50-х гг. 19 в., явилось отражением поисков самобытного пути развития страны после Крымской войны, отвергало и крепостничество ("кошмарное прошлое") и западную буржуазную демократию ("чуму буржуазную"), стремилось преодолеть односторонность как славянофильства, так и западничества (Ф.М. Достоевский, А.А. Григорьев, Н.Н. Страхов). Констатируя оторванность "просвещенного общества" от народа, Достоевский полагал, что "образованность" и ее представители должны слиться с народной "почвой", приняв в себя ее главный элемент - "христианскую связь в среде народной". Общность со славянофильством сказалась в провозглашении религиозно-нравственной основы русского национального характера - в первую очередь русского крестьянства." (Литературный энциклопедический словарь,М.,1987,С.292-293).
Конец Х1Х века прошел под знаком разрушения религиозно-нравственных ценностей. Последователи славянофильства предлагали даже "подморозить Россию" (К. Леонтьев). Современное славянофильство проявило себя в теории и практике "нового почвенничества". Вот что пишет Г. Померанц: "Беспочвенность, поиски "почвы" и т.п. суть следствия перехода от слабо дифференцированного традиционного общества к сильно дифференцированному, индивидуалистическому, плюралистическому, "рыночному"...Почвенничество, как всякий романтизм, фантастично и часто реакционно, оно пытается остановить развитие (развитие или гибель? - В.Б.), которое остановить невозможно, и предлагает для этого негодные средства (а кто это проверял? - В.Б.). Но оно должно быть п о н я т о (Выделено мной. - В.Б.) в своей истинности.".Г.Померанц выделяет следующие общие черты почвенничества: 1) поиск (восстановление) идеала (романтического), 2) образ врага ("Запад") - несовместимый с ним (Померанц считает, что самая главная несовместимость - религиозная), 3) протест против отчуждения, 4) установка на внутренний мир человека (душу). "По сути дела, почвенничество, - продолжает Г. Померанц, - своеобразная форма протеста против о т ч у ж д е н и я, которое несет с собой Новое время, против бесчеловечных сторон общественного развития, если воспользоваться выражением современного почвенника В. Солоухина, - против отрыва людей друг от друга и от неба.... А вот в чем, по мнению Г.Померанца,уязвимость почвенничества: "Парадокс почвенничества в том, что современное всемирно-историческое содержание выступает в нем в локальной и архаичной форме, что против всемирного дьявола прогресса почвенники взывают каждый к своему старому местному богу. В таком споре дьявол всегда будет сильнее.

Высказывание Н. Рубцова ("Я пишу, как Лермонтов о Родине...") говорит о многом. Прежде всего о том, что "крестьянскую", "почвенную" линию нельзя отделять от всей русской поэтической классики. Лермонтовская "странная" любовь связана с созерцанием русской природы и русской народной жизни ("дрожащие огни печальных деревень"), которая воспринимается поэтом "с отрадой, многим незнакомой". Последние слова о том, что получить эту "отраду" не так-то просто - ключ к пониманию того, что должен быть мистический внутренний ток, духовный контакт между русской природой и душой человека...В этом стихотворении впервые любовь к России связана с тайной ("Но я люблю за что, не знаю сам!"). Этот момент почти буквально повторяется потом в русской лирике, например, у Есенина ("Но люблю тебя, родина кроткая, а за что - разгадать не могу"). Видимо, окончательная разгадка этой тайны, если она действительно возможна в пределах исторического бытия - дело далекого будущего. Однако, чувство тайны России отныне стало краеугольным камнем русской поэзии, камнем, на котором может быть построен храм. Собственно, с этим "чувством" тайны связано и знаменитое тютчевское стихотворение ("Умом Россию не понять")..." (Мамлеев Ю. Философия русской патриотической лирики - ж-л "Советская литература", 1990,ь 1,С. 40).
Тайна русской души сокрыта в национальной поэзии. "В лирике наших поэтов, - писал Н.В. Гоголь, - есть что-то такое, чего нет у поэтов других наций, именно что-то близкое к библейскому... Верховный источник лиризма - Бог", однако приходят к нему "одни сознательно, другие бессознательно, потому что русская душа вследствие своей русской природы, уже слышит это как-то сама собой, неизвестно почему."
В русской классической поэзии тема деревенской России всегда была одной из главных (достаточно упомянуть хотя бы хрестоматийную пушкинскую "Деревню"). И это не просто "пейзажная" лирика. В стихии русской души всегда "была видна упорядочивающая сила мифа - мифа земли, почвы, пространства." (Телегин С.М. Восстание мифа, М., 1997,С. 6). С. Франк в своей статье "Мудрые заветы" высказал следующую мысль: "Пользуясь позднейшим термином, можно сказать, что Пушкин был убежденным почвенником и имел некую "философию почвенности", лучше всего он выразил ее в известном стихотворении 1830-го года:
Два чувства дивно близки нам -
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Такая укорененность в родной почве, ведя к расцвету духовной жизни, тем самым расширяет человеческий дух и делает его восприимчивым ко всему общечеловеческому."
Ряд имен крестьянской поэзии Х1Х века обычно начинают с Кольцова и Никитина, забывая о таком поэте начала столетия, как Федор Слепушкин. Обратил на него внимание сам А.С. Пушкин, он помог выкупить поэта из крепостной зависимости. Позднее Академия наук присудила Ф. Слепушкину за его стихи золотую медаль.

"Почвенное направление", "почвенные" поэты, поэты-"почвенники" - все это разновидности самоназвания. Может быть, точнее всех сказал о них А. Передреев: "Конечно, все они абсолютно разные, друг на друга не похожие, но всех их объединяет одна почва. Эта почва родины, природы, деревни - главный учитель Николая Рубцова." (543,С. 351). Кстати, Н. Рубцов не признавал термина "деревенская лирика", хотя говорил о "деревенской теме" в своем творчестве: "Оторвались от деревни и не пришли к городу... А у меня есть тема своя, данная от рождения, деревенская... Я пишу о ней, как Лермонтов о Родине". (460). "Поэты, пишущие о деревне, - отмечал Н. Старшинов, - уже не выглядят сейчас такими "чисто" деревенскими, как, скажем, поэты, писавшие двадцать и более лет назад." (573,С. 9). Не случайно В. Солоухин выступил против термина "деревенские поэты", хотя считал, что есть "деревенская тема" (425). Более последовательны в терминологическом отношении С. Куняев и В. Цыбин. Для них поэты этого направления (Б. Примеров, Н. Рубцов, А. Передреев и многие другие) - "русские почвенные поэты" (589,С. 224). Вот что по этому поводу сказал А. Ланщиков: "Вскоре после того, как появился термин "деревенская проза", появился было и термин "деревенская поэзия", последний как-то не прижился, но все же многое в творчестве Жигулина, Рубцова и некоторых других поэтов объяснялось их деревенским происхождением". (338,С. 41). В 1980 году Г. Седых уже говорил о "полосе почвенничества" у многих поэтов нашего столетия"(565,С. 35); о "национальной почве" у поэтов этого направления рассуждал А. Павловский (316), широко употребляли термин И. Роднянская, Г. Малышева(355) и другие литературоведы.
"Почвенное" направление своими корнями связано с крестьянской культурой и мировоззрением, но назвать его "новокрестьянской" поэзией нельзя, т.к. этот термин уже имеет в науке точный адресат и временные рамки. "Почвеннической" - тоже, из-за ассоциации с известным направлением Х1Х века. Определение "тихая" лирика оказалось некорректным, неточным и, в конце концов, несостоятельным, как и определение "деревенская" проза. Оба эти названия ущли в прошлое, в историю литературы. "Крестьянской линией" в русской поэзии данное направление назвать также нельзя, т.к. в основе его - мировоззренческие установки, а не происхождение. К тому же многие из так называемых "крестьянских" поэтов давным-давно живут в городах (О. Фокина, Ю. Кузнецов, Э. Балашов и др.). Поэтому и был выбран термин, сохраняющий и связь с традицией, и идеологический подтекст, и не вызывающий упреков в поверхностности. В научный оборот он был окончательно введен в 1991 году (266).
Поэты этого направления "пользовались заслуженным вниманием, так как верно схватывали и выразительно передавали те стороны современного сознания, которое социальная психология называет маргинальным, т.е. одновременно несущим в себе черты разных общественных сфер, в данном случае - городской и деревенской." (316,С. 234). О подобном явлении в прозе писали В. Сурганов, А. Газизова, Л. Вильчек и другие исследователи. Так, В. Сурганов полагает, что "практически оно получило наиболее ощутимый общественный импульс именно с начала 60-х. Писатели, избравшие его, обращаются к тем, кто, по образному выражению В. Шукшина, стоит одной ногой на речном берегу, другой же - на борту отчалившей от этого берега лодки. Кто, переселившись из деревни в город, приносит сюда, в новую для него деловую, нравственную, бытовую атмосферу крестьянские воспоминания и привычки, представления о труде, домашнем укладе, семье. Происходит взаимодействие, нередко драматическое, переплав обоих начал, порождая явление, обозначенное термином "маргинальность", привлекшее внимание многих современных мастеров". (418,С. 619). К сожалению, применительно к поэзии эту тему истолковывают исключительно "как тему "ностальгии" по старому укладу, как тему "раздвоения души" между городом и деревней. Такой подход к ней был бы слишком легким. Когда-то, как мы знаем, и поэзию Есенина пытались уложить в эту "хитроумную" схему." (288,С. 462).
Понятие "почва" давно уже стало многозначным. Философ И. Ильин писал о доле русского народа: "Первое наше бремя есть бремя земли... Второе наше бремя есть бремя природы... И третье наше бремя есть бремя народности". (481,С. 23). Из одного только этого высказывания видно, насколько связаны между собой эти понятия.
"Первоосновой" почвенничества стал язык: "Многим из нас, - говорит А. Романов, - вышедшим из деревень, здорово повезло: с самого дня рождения наши зыбки окунулись в народную речь, как в животворящую купель......Слух деревенского детства еще не осознанно, но уже празднично долетал до корневых глубин родного слова, до тех сокровенных завязей, которые звучали во времена, может, раннего славянства." (561,С. 6). У поэтов этого направления стремление к "почве" проявилось и в особенном, свойственном только им почти профессиональном отношении к фольклору. В 50-х годах Н. Рыленков, В. Боков, С. Викулов работали как фольклористы: собирали частушки и песни, выпустили несколько сборников ("Живая вода" Н. Рыленкова, "Русская частушка" В. Бокова, "Антология вологодской частушки" С. Викулова). Чуть ранее А. Твардовский написал несколько "песен" для Государственного русского народного хора им. Пятницкого, среди которых более половины - частушки: "Шуточные частушки подруг невесты", "Частушки жениха и его друзей", "Плясовые частушки", "Частушки" и др. В 60-х - 70-х годах Ю. Адрианов "как фольклорист исследовал песенный быт многих деревень и сел Приволжья",собирал народные песни Б. Примеров, много сил отдал изучению фольклора, мифа и пропаганде трудов А.Н. Афанасьева Ю. Кузнецов.
В 1991 году А. Агеев в своей концептуальной статье доказывал, что "почвенная" поэзия представляет собой "особый тип мышления, корни которого уходят в глубочайшую языческую древность". Спустя пять лет Г. Белая повторила эту мысль: "Идеология, политическая позиция, историко-философская концепция, тематика и поэтика "деревенщиков" на нынешнем этапе - все это может быть понято как особый тип культуры со своей системой этических и эстетических ценностей, укорененных в традиционном крестьянском пространстве старой и новой России." Но ведь И. Роднянская еще тогда, в 1991 году, поправила А. Агеева, заметив: "Почитание земли в русской культуре давным-давно христианизировано." (558,С. 55).Так, Соня Мармеладова умоляла Раскольникова поцеловать землю и просить прощения у матери-земли (смесь языческих и христианских представлений). Святые Отцы учили, что у человека три матери: мать по плоти, крестная мать и мать-земля (Россия). Великий грех поэтому - сквернословить, плевать на землю, а покидать Россию - все равно, что бросать свою мать. "Почвенники" скорее по зову сердца, чем осознанно, понимали это. Духовная основа отсутствовала, но зерна евангельских истин падали в подготовленную почву. "Земля - смысл земной жизни, обожение ее - вот центр почвенничества", - писал П. Флоренски.
В древности слово "крестьянин" буквально означало: "крещеный человек", "христианин" и только потом - земледелец. Поэтому сельчане в советское время были не крестьянами, а колхозниками (теперь их упорно стремятся назвать фермерами). Религиозный смысл названия был утерян почти полностью, хотя и в психологии, и в мировоззрении сельских жителей (как и во всем русском народе) в частичном, искаженном виде христианские ценности сохранялись. Кстати, "почвенную" поэзию и по этой причине назвать "крестьянской" нельзя, и "деревенской" - тоже. Тем самым все сведется лишь к тематике. В отличие от течения, в основе которого - социально-идеологическая позиция, литературное направление - более протяженное во времени явление, это "единство творчества писателей по общему типу художественного содержания, прежде всего в зависимости от того, в чем, в какой стороне жизни художник видит основной, высший смысл человеческого существования или, напротив, корень, причину бед и мучений человека." И сейчас не над темой "деревни", а над "темой о России" бьется немало истинных поэтов, чье чувство - высшей, гарантированной судьбою пробы."

 

 

56. Творчество Ю. В. Трифонова. Тема компромисса в городских повестях («Обмен», «Предварительные итоги», «Дом на набережной»). Личность и история в романах «Нетерпение», «Старик» (на примере 2-3 произведений).

 

В 60–70-х годах ХХ века в русской литературе возникло новое явление, получившее название «городская проза». Термин возник в связи с публикацией и широким признанием повестей Юрия Трифонова. В жанре городской прозы работали также М. Чулаки, С. Есин, В. Токарева, И. Штемлер, А. Битов, братья Стругацкие, В. Маканин, Д. Гранин и другие. В произведениях авторов городской прозы героями были горожане, обремененные бытом, нравственными и психологическими проблемами, порожденными в том числе и высоким темпом городской жизни.
Рассматривалась проблема одиночества личности в толпе, прикрытого высшим образованием махрового мещанства. Для произведений городской прозы характерны глубокий психологизм, обращение к интеллектуальным, идейно-философским проблемам времени, поиски ответов на «вечные» вопросы. Авторы исследуют интеллигентский слой населения, тонущий в «трясине повседневности».
Творческая деятельность Юрия Трифонова приходится на послевоенные годы. Впечатления от студенческой жизни отражены автором в его первом романе «Студенты», который был удостоен Государственной премии.
В двадцать пять лет Трифонов стал знаменит. Сам автор, однако, указывал на слабые места в этом произведении.

В 1959 году выходят сборник рассказов «Под солнцем» и роман «Утоление жажды», события которого разворачивались на строительстве оросительного канала в Туркмении.
Писатель уже тогда говорил об утолении духовной жажды.
Более двадцати лет Трифонов работал спортивным корреспондентом, написал множество рассказов на спортивные темы: «Игры в сумерках», «В конце сезона», создавал сценарии художественных и документальных фильмов.
Повести «Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание», «Другая жизнь» образовали так называемый «московский», или «городской», цикл. Их сразу назвали феноменальным явлением в русской литературе, потому что Трифонов описывал человека в быту, а героями сделал представителей тогдашней интеллигенции.
Писатель выдержал нападки критиков, обвинявших его в «мелкотемье». Особенно непривычен был выбор темы на фоне существовавших тогда книг о славных подвигах, трудовых достижениях, герои которых были идеально положительными, целеустремленными и непоколебимыми.
Многим критикам показалось опасным кощунством то, что писатель осмелился раскрыть внутренние изменения в нравственном облике многих интеллигентов, указал на отсутствие в их душах высоких побуждений, искренности, порядочности.
По большому счету Трифонов ставит вопрос, что такое интеллигентность и есть ли у нас интеллигенция.
Многие герои Трифонова, формально, по образованию, принадлежащие к интеллигенции, так и не стали интеллигентными людьми в плане духовного совершенствования. У них есть дипломы, в обществе они играют роль культурных людей, но в быту, дома, где не нужно притворяться, обнажаются их душевная черствость, жажда выгоды, иногда преступное безволие, моральная непорядочность. Используя прием самохарактеристики, писатель во внутренних монологах показывает истинную сущность своих героев: неумение противостоять обстоятельствам, отстаивать свое мнение, душевную глухотулибо агрессивную самоуверенность. По мере знакомства с персонажами повестей перед нами вырисовывается правдивая картина состояния умов советских людей и нравственных критериев интеллигенции.

Проза Трифонова отличается высокой концентрацией мыслей и эмоций, своеобразной «плотностью» письма, позволяющей автору за внешне бытовыми, даже банальными сюжетами многое сказать между строк.
В «Долгом прощании» молодая актриса размышляет, продолжать ли ей, пересиливая себя, встречаться с видным драматургом. В «Предварительных итогах» переводчик Геннадий Сергеевич мучается от сознания своей вины, уйдя от жены и взрослого сына, давно ставших ему духовно чужими.
Инженер Дмитриев из повести «Обмен» под нажимом властной жены должен уговорить родную мать «съехаться» с ними после того, как врачи сообщили им, что у пожилой женщины рак. Сама мать, ни о чем не догадываясь, крайне удивлена внезапно возникшими горячими чувствами со стороны невестки.
Мерило нравственности здесь – освобождающаяся жилплощадь. Трифонов словно спрашивает читателя: «А как бы поступил ты?»
Произведения Трифонова заставляют читателей строже присмотреться к себе, учат отделять главное от наносного, сиюминутного, показывают, какой тяжелой бывает расплата за пренебрежение законами совести.

 

Дополнительно: (развернуто)

Ставший впоследствии знаменитым цикл «городских повестей» Трифонова открывается повестью «Обмен» (1969). Это произведение еще несет в себе печать достаточно канонических форм жанра повести. Конфликт отчетлив и строг, его суть – столкновение двух систем ценностей, духовных и бытовых. Его фабульное воплощение – Виктору Дмитриеву, чью мать постигла смертельная болезнь, советуют как можно быстрее произвести квартирный обмен, чтоб не потерять материну жилплощадь. С одной стороны, дело житейское, надо думать о будущем своей дочки, с другой – смертельная болезнь матери, с одной стороны – квадратные метры, прагматика быта, с Другой – трагедия неминуемого ухода того, кому ты обязан жизнью. Эту коллизию Трифонов материализует в рельефном эпическом каркасе повести.

Во-первых, в ней есть четкий сюжет. Правда, этот сюжет развивается не плавно, а дискретно: сюжет «Обмена» выстраивается из цепи событий, каждое из которых представляет собою самостоятельную новеллу29. Первая, «завязочная» новелла – Лена, которая терпеть не может свою свекровь, уговаривает Виктора Дмитриева съехаться с матерью ради жилплощади. Вторая новелла – это метания Виктора Дмитриева, который мучается угрызениями совести и в то же время обдумывает варианты обмена; здесь появляется Таня – женщина, которая любит Дмитриева, готова ради него на все, она предстает одной из первых жертв его компромиссов. Третья новелла – это родословная Виктора Дмитриева. Четвертая новелла – это история противостояния двух семейных кланов: потомственных интеллигентов Дмитриевых и Лукьяновых, из породы «умеющих жить»; здесь в череде историй мелких семейных междоусобиц есть «тягомотная история» с Левкой Бубриком, старым другом еще со школьных лет, которого Лукьяновы пристраивали на работу в какой-то институт ГИНЕГА, а в итоге на это место пристроили Дмитриева. И, наконец, пятая новелла – мучительный диалог Дмитриева и его сестры Лоры о том, куда девать больную мать, тем более неуместный, что она умирает за стенкой, рядом, и здесь Ксения Федоровна почти в забытьи констатирует, что он дошел уже до полной утраты нравственных принципов:

«Ты уже обменялся, Витя. Обмен произошел. – Вновь наступило молчание. С закрытыми глазами она шептала невнятицу: – Это было очень давно. И бывает всегда, каждый день, так что ты не удивляйся, Витя. И не сердись. Просто так незаметно…»

Вся эта цепь новелл демонстрирует процесс «олукьянивания» Виктора Дмитриева, его невольных, вынужденных отступлений от совести, этапы погружения все ниже

и ниже по лестнице моральных компромиссов. Но вот что показательно – в эту цепь новелл, сосредоточенных на современной текущей, бытовой возне вокруг квадратных метров, врезается как раз посередине новелла-ретроспекция о роде Дмитриевых, и из череды историй клановых стычек, в которых и Дмитриевы с их интеллигентским высокомерием, и Лукьяновы с их этической неразборчивостью выглядят одинаково неприглядно, выделяются «истории с дедом». Деду Дмитриева, Федору Николаевичу, 79 лет, он старый юрист, в молодости занимался революционными делами, «сидел в крепости, ссылался, бежал за границу, работал в Швейцарии, в Бельгии, был знаком с Верой Засулич», видимо, прошел через ГУЛАГ («недавно вернулся в Москву, был очень болен и нуждался в отдыхе»). Истории с дедом, который умер за четыре года до описываемых событий, приходят на память Виктору по контрасту с тем, что с вокруг него и с ним происходит – он, которого сейчас настойчиво подвергают «олукьяниванию», вспоминает, что «старик был чужд всякого лукьяноподобия, просто не понимал многих вещей». Он, например, не понимал, почему немолодому рабочему, который пришел им перетягивать кушетку, Елена, молодая жена Дмитриева, и теща дружно говорят «ты»: «Что это значит, – спрашивает старик. – Это так теперь принято? Отцу семейства, человеку сорока лет?» Он затеял «смешной и невыносимый по нудности разговор с Дмитриевым и Леной», когда они, веселясь, рассказали, что дали продавцу в магазине пятьдесят рублей, чтобы тот отложил радиоприемник. И Лена, обращаясь к деду, сказала: «Послушайте, Федор Николаевич, вы – монстр! Вам никто не говорил, вы – хорошо сохранившийся монстр!» И в самом деле, в современном интерьере, где главное – уметь жить, расталкивая локтями ближних и дальних, где проблема жилпощади важнее смертельной болезни матери, такие старики, как Федор Николаевич Дмитриев – это монстры со своими доисторическими, как позвонки древнего ящера, принципами. Но именно контраст между «непонимающим» старым революционером и «понимающими» обывателями становится в повести «Обмен» способом эстетического суда автора. Не случайно самую точную характеристику Дмитриеву дает он, дед: «Мы с Ксеней ожидали, что из тебя получится что-то другое. Ничего страшного, разумеется, не произошло. Ты человек не скверный. Но и не удивительный». Дед увидел главное в процессе «олукьянивания» – он протекает как-то незаметно, вроде бы помимо воли человека, через вялое сопротивление, не без скребущих душу кошек, с массой самооправданий, вообще-то небезосновательных, но никак не меняющих отрицательного вектора движения души.

В своих следующих повестях – «Предварительные итоги» (1970), «Долгое прощание» (1971) – Трифонов, в сущности, продолжает исследование процесса погружения людей в болото повседневности и одновременно понижения планки нравственности. В «Предварительных итогах» центральный герой – профессиональный переводчик Геннадий Сергеевич – ради заработка вынужден переводить произведения национальных поэтов, убивая свой талант на то, чтобы какая-то бездарь могла самоутверждаться и создавать иллюзию своей значительности. И вокруг себя, рядом – в семье, в быту, в деловых отношениях – он видит, что все состоит из маленьких и больших соглашательств. Но когда Геннадий Сергеевич собственного сына упрекает в том, что тот позволил себе мерзость – украсть у своей няньки редкую икону, чтобы ее продать, то сын ему отвечает, как равному: «А ты чем лучше? Производишь какую-то муру, а твоя совесть молчит».

В повести «Долгое прощание» испытание бытом, а точнее – всеми маленькими и большими нравственными провокациями, из которых состоит повседневная борьба за существование, проходят сразу два центральных персонажа – Ляля Телепнева и ее муж Гриша Ребров. Здесь Трифонов впервые построил текст в виде двух параллельно развивающихся сюжетов, фабульная связь между ними не столь существенна, как связь подтекстная, которую неизбежно ощущает читатель – однако читателю самому предоставляется делать сопоставление линий двух центральных героев. Ляля, средненькая актриса, идет на всякого рода мелкие нравственные уступки ради, допустим, роли в пьесе модного драматурга, но вообще-то ее конформизм бескорыстен, она идет на компромиссы чаще всего по доброте, по душевной неразборчивости, она – тип личности с весьма зыбкими нравственными представлениями, оттого у нее низкая планка требовательности к себе и к другим. Другой центральный герой – Гриша Ребров, как и Ляля, испытывает на себе страшное давление быта: вечное безденежье, поиски случайных приработков («понемногу зарабатывал ответами на письма в двух редакциях и очерками на радио. Кроме того, печатал иногда мелкие исторические заметки в тонких журналах»), сочинение пьесы о корейской войне в надежде, что театр клюнет на конъюнктурную тему… Но, в отличие от Ляли, он всей кожей чувствует моральную нечистоту, кривизну всех этих судорожных попыток подстроиться под обстоятельства, он понимает, что они уводят его от главного, от смысла его жизни. Более того, Ребров, кажется, знает, свое предназначение. Он – историк. И подлинную радость он испытывает, когда сидит в библиотеке, роется в старых газетах и журналах, в архивных бумагах, стараясь извлечь из забвенья жизнь какого-нибудь Ивана Гавриловича Прыжова, «незадачливого бунтовщика». Но, занимаясь этим делом, Ребров пытается спасти и себя самого: он хочет найти в прошлом духовные опоры себе, если угодно – нравственные образцы для сопротивления своей текучей современности, затягивающей тине повседневности. И он их находит! Ребров раскапывает историю некоего Николая Васильевича Клеточникова («чахлый, полубольной, никому не ведомый, провинциальная чиновничья крыса в круглых очках»), который явился в столицу, чтобы помогать революции в роли столоначальника департамента полиции, и действительно, очень много сделал для движения народовольцев, а после разгрома группы Желябова «тихо скончался от голодовки в Алексеевском равелине». И эта «тихая героическая краткая жизнь» в глазах Реброва «была примером того, как следует жить, не заботясь о великих пустяках жизни, не думая о смерти, о бессмертии…». Однако, Трифонов не поддался соблазну благостного хэппи-энда: история и героические примеры из прошлого не спасают Реброва от жестокого напора быта – он забрасывает малодоходные занятия историей, в финале Ребров – преуспевающий сценарист. И все же, когда Ребров перебирает минувшее, «ему кажется, что те времена, когда он бедствовал, тосковал, завидовал, ненавидел, страдал и почти нищенствовал, были лучшие годы его жизни, потому что для счастья нужно столько же…».

Ребров открывал целый ряд образов историков, которые стали занимать существенное место в системе персонажей всех последующих произведений Трифонова. Если старые революционеры были носителями нравственного кодекса своего поколения, живыми хранителями памяти и мифов прошлого, то историки пытаются восстановить прошлое, демифологизировать его и ввести в духовный арсенал современников.

Постепенно в повестях Трифонова по мере погружения в глубины души человека, проходящего испытание бытом, повседневной мельтешней и перманентными стычками за место под солнцем, расширяется зона рефлексии героя. Рефлексия Виктора Дмитриева в «Обмене» была еще несколько отстранена, там была очень сильна зона сознания безличного повествователя, который как бы изнутри комментировал скрытое сознание героя. Значительно непосредственнее рефлексия в повести «Предварительные итоги», где весь повествовательный дискурс представляет собой внутренний монолог главного героя. Здесь, в отличие от «Обмена», процесс олукьянивания героя представлен в самом потоке его сознания, в процессе внутреннего говорения, когда весь сор существования проходит через фиксирующее слово, где все вперемежку – душевные драмы, чепуховые подробности, посторонние хлопоты – во всем этом вязнет сама ситуация нравственного выбора, даже сам герой не ощущает ее драматизма. (Не случайно для городских повестей Трифонова характерны какие-то смазанные, словно бы размытые финалы.)

С одной стороны, в собственно тематическом плане такой прием, когда зона рефлексии расширяется, позволяет выуживать из массы субъективных впечатлений человека какие-то знаки, симптомы душевного процесса – показывая расслоение совести, диффузию личности. А с другой стороны, расширяя зону рефлексии, Трифонов все большую смысловую нагрузку возлагает не на сюжет как цепь событий, не на сооружение зримого, рельефного хронотопа, а на построение повествования. Он вырабатывает такой тип дискурса, в котором сам процесс внутренней речи, его протекание выдвигается на первый план, становится эстетически крайне существенным, семантически нагруженным. Здесь словно бы идет плетение плотной, скрученной из нескольких нитей пряжи.