Глубочайшее помещение Фортшритта,

Отчего Дома Тремер

Вена, Австрия

Каменная лестница, которая вела вниз, и комната, в которую она выводила, были холодны – не зимним холодом, но холодом вроде того, что Беккет испытал в Каймаклы. Но они к тому же казались пустыми, так же, как древний город Каппадокийцев пустым не казался. Какие бы духи ни обитали в этом месте когда-то, теперь они ушли.

И все же Беккет не смог сдержать дрожь облегчения, когда они дошли до дна и обнаружили большое каменное погребальное ложе – пустое, если не считать лежащего на нем переломленного черного кола.

Здесь что-то произошло, это было достаточно очевидно. Беккет видел силуэты, выжженные на стенах пещеры. Они напомнили ему виденные когда-то фотографии последствий Хиросимы, хотя он знал, что природные или созданные человеком энергии никогда не заставили бы появиться эти фигуры. В воздухе до сих пор витал легкий дух сгоревшей плоти. Он был так занят, изучая образы и пытаясь сделать выводы на их основании – он был совершенно уверен, что произошел какой-то конфликт, если судить по позам силуэтов, - что не замечал, что делает его спутник, пока не услышал, как его зовут по имени.

«Беккет, - мягко сказал Капаней, наклоняясь и разглядывая что-то на полу, - посмотри на это».

Беккет подошел ближе и посмотрел вниз. Рядом с ложем, в основном скрытая тенями, лежала книга. Глаза Беккета расширились: он узнал личный знак на обложке.

Это были записи Этриуса, высочайшего в Совете Семи и сенешаля самого Основателя Тремер.

Беккет пролистал книгу до последней странице, - записи были на латыни, - и начал читать.

 

«…более не можем придерживаться допущения, или надежды, что наши изначальные заключения были ошибочны. Мы страдаем не от болезни; если же это проклятье, оно сильнее любого, что мог бы наложить даже наш Отец. То, что делает нас Сородичами, медленно вытягивается из нас, и, возможно, из мира в целом, ибо эта слабость едва ли ограничивается кланом Тремер. И потому, боюсь, старейшие страдают от нее первыми: они стоят выше, и падение будет более глубоким, они владеют большей силой, и утратят больше. Наше волшебство изменяет нам. Сама наша природа становится искаженной.

Наши предсказатели видят знаки и приметы повсюду, куда они смотрят. Пылает Алая Звезда. В мире эхом отдаются знамения. По Земле движутся Силы, которых не должно быть; мы можем ощущать их, и мы ощущаем, как наши собственные силы оттягиваются к ним. Ослабевают барьеры: между мирами, между существами, между природой вещей.

И именно это ослабление может быть нашей единственной надеждой - ибо, если граница между тем, что мы есть, и тем, чем мы были, стала нечеткой, то - может быть - ее возможно пересечь еще раз. Это глупая надежда, это мечта безумца, но мы обязаны попытаться. Наш Отец велик, но он не подобен им. Он не способен нас защитить. Когда они придут, мы должны быть не тем, что они ищут.

Пора. Боже, если твои уши еще слышат жалкие вопли тех, кто подобен мне, - буди милостив».

 

Трясущимися руками Беккет положил, или, скорее, уронил дневник на ложе. Его желудок свело, как не сводило и в бытность смертным, и он рухнул на колени: его тело содрогалось от одновременных позывов к рыданиям и к рвоте.

«Беккет?! – Капаней стоял рядом с ним. – Беккет, что такое?»

«Это правда. Это правда. Это все правда». – Он, казалось, не отвечал на вопросы Капанея, и даже не замечал присутствия другого вампира.

«Что правда, Беккет?»

…Барьеры ослабевают… Боже праведный, не поэтому ли он сумел спасти Окулоса? Возможно, все это началось уже тогда?..

«Древние ходят по земле и крадут у нас то, что делает нас Сородичами. Что еще это может быть? О нет, Господи, не сейчас. Не так скоро. Я еще не знаю, я не узнал…»

Руки Беккета начали зудеть так, как никогда не зудели раньше. Он яростно содрал рваные остатки перчаток со своих пальцев. Как маленькая метель, из перчаток полетел мех и рассыпался по полу. Он едва мог посмотреть вниз. Он уже был уверен в том, что именно увидит.

…То, что делает нас Сородичами, медленно вытягивается из нас…

Беккет уставился на свои руки. На совершенно нормальные кисти и пальцы без меха и без когтей.

«Геенна, - прошептал Беккет. – Пришло время. Все кончается, - и я так и не узнал, почему все это началось». По его лицу текли слезы крови, но он не был достаточно в себе, чтобы их вытирать.

«Беккет, - начал Капаней, кладя руку на его плечо, - возможно, это не…»

Все существование Беккета за последние десять минут перевернулось с ног на голову. Он впустую потратил все время своей не-жизни в искании ответов, найти которые ему было не суждено.

С воплем боли, ярости и парализующего отчаяния Беккет просто исчез. Без малейшей сознательной мысли к его рукам прихлынула кровь, и, хотя толстые ногти и звериный мех исчезли, его пальцы все еще были способны выпускать смертоносные когти. И Зверь в его душе, с ревом встав на дыбы, полоснул Капанея когтями по горлу.

 

Собор Nuestra Senora de la Almudena

Мадрид, Испания

Строительство Альмудены было начато в шестнадцатом веке и понемногу продолжалось последующие три столетия. Этот собор не выглядел таким уж старым и таким уж впечатляющим. Он представлял собой простое незамысловатое здание, едва способное отложиться в памяти. Снаружи.

Внутри дело было совсем другое. Рассеянные лампы освещали многочисленные изображения и статуи, которые занимали альковы на каждой стене на всем протяжении базилики. Более яркие лампы светили на статуи над алтарем, и отраженное золотое сияние заливало все помещение. Аркбутаны поддерживали высокий сводчатый потолок с белой облицовкой. За многие годы использования собор впитал запах поклонения – смешанную вытяжку свечного дыма и запаха тысяч людей.

Под собором находились катакомбы из низких камер; во многих были могилы старше, чем собственно Альмудена. Здесь трещины в потолке начинали намекать на то, что что-то не в порядке, хотя ущерб, по крайней мере, на этом уровне, был в основном залечен.

А еще ниже, под катакомбами, находилось подлинное прогнившее, увядшее и наконец отошедшее сердце домена, который Люцифер был бы горд назвать своим.

Здесь, где множество проходов сплеталось в лабиринт, полностью известный лишь господину собора, было логово архиепископа Амброзио Луиса Монкады, древнего Каинита, сира Люситы Арагонской и образца веры в среде Шабаша. Фанатичный последователь собственной разновидности христианства, проповедовавший, что долг всех Каинитов – принять, отпраздновать и заслужить уже наложенное на них проклятие, Монкада был монстром среди монстров. Редко покидая свое убежище (если такое вообще случалось), он правил своим доменом до степени, которой в нынешние ночи могли похвастаться очень немногие вампиры, и через посыльных отдавал приказы, которым, как он знал, не посмеют не подчиниться. Даже некоторые кардиналы склонялись перед его опытом или приходили к нему на исповедь, и говорили, что Монкада воплощает саму душу (если таковая существовала) европейского Шабаша.

Он мог бы все еще воплощать ее, если бы его навязчивая идея касательно достижения полного контроля над его дитятей, бурной и непокорной Люситой, не отнимала бы у него столько сил, которые можно было бы потратить на что-нибудь еще. Наконец, несколько лет назад он пал, поглощенный созданием Бездны, которое попытался спустить против своей дитяти и ее спутницы – Ассамитки.

С тех пор его убежище, хотя и ограбленное мародерами, паломниками и самой Люситой, оставалось в том виде, в каком было после его смерти. Обломки лежали по всем углам помещения, осыпи забивали большую часть выходов на поверхность. Повсюду валялись обломки стекла, некоторые – размером с мечи: Монкада, хотя и не имел отражения, всегда питал странную страсть к зеркалам. В сочетании с кусками статуй и обломками опрокинутых книжных шкафов пол помещения представлял собой настоящую смертельную ловушку с острием или лезвием на каждом углу. Все это было покрыто пылью и паутиной. Прошло уже немало времени с тех пор, как самый отчаянный из верующих Шабаша или самый решительно настроенный из исследователей Сородичей ступали в это место.

В пустоте, в темноте что-то пошевелилось.

Казалось, это ничто, и оно невещественно. Просто движущиеся тени, потоки тьмы, игра света – в месте, где не было света.

Каким-то образом в комнате, где уже царила кромешная тьма, участок пола начал становиться еще темнее. Будь кто-то свидетелем этого, он, возможно, заметил бы, что именно на этом участке исчез обратно в Бездну Левиафан, после того, как поглотил Монкаду. Он мог бы заметить, что тьма продвигалась в направлении исповедальни архиепископа, где тысячи вампиров исповедались ему в своих грехах и получали епитимью: грешить еще больше.

Оно не извивалось, как змея, это щупальце тени, а скорее расширялось и удлинялось, как трещина в самом мире. Оттуда начал дуть странный, чуждый ветер. Он был совершенно беззвучен, этот ветер, словно он, захватив часть воздуха, совершенно не затрагивал остальной. Он не нес с собой никакого запаха. Даже миазмы плесени и разложения, которые заполняли комнату, истаяли с его продвижением. Он был холоден – не активным, бьющим холодом урагана или обжигающим холодом льда, но холодом полной и совершенной пустоты, стужей из мира, которому было чуждо само понятие тепла.

Разрыв стал еще шире. Обломки, мусор, битый камень и старые книги падали в него и исчезали, утерянные для этой реальности. И внутри бесконечной тьмы что-то пошевелилось.

Оно медленно выдвигалось в мир, осторожно, понемногу. Вверх протянулся клочок тени, словно шарящая наощупь рука или дрожащий язык рептилии, пробующей окружающий мир на вкус. За ним через несколько мгновений последовала большая колонна чистой и полной тьмы.

Последовала. И последовала дальше. И дальше. Бывшее убежище архиепископа Монкады по самые стены заполнилось тьмой более тяжелой, чем сама ночь, и она все продолжала прибывать, вытягивала все большую часть своей туши – если это можно было назвать тушей – из Бездны.

Несколько лет назад кабал мистиков попытался призвать из глубин сущность их основателя, Отца Ночи, божества, которое некогда носило обличье Сородича и было известно как Ласомбра. Вместо этого они вызвали существо Бездны, обличье которому придали их собственные мысли, их собственные желания. Оно состояло из вещества тени, но все же было искусственным, рукотворным.

Эта же вещь… Она была не такова. Ни одно воображение, смертное или бывшее смертным, не смогло бы ее измыслить; ни один взор живущего или жившего не смог бы ее охватить. Она была чиста. Она была ничем. Она была Бездной.

И однажды она носила имя.

Тьма потекла вверх по проходам Альмудены, сквозь двери и окна собора. Она вздрогнула от звезд, от луны, от уличного света вокруг, ибо она пришла из обители, где сам свет был незваным гостем.

Ей не нравились подобные вещи – так что она разделалась с ними.

В окрестностях Мадрида в ночь, которую не забудет никто из тех, что пережил ее, погасли огни. Умерли уличные фонари. Сами луна и звезды перестали сиять, все, кроме одной красной звезды, которую раньше не видел ни один из обитателей города.

Тьма потекла, двигаясь по Испании, подобно облаку, и позади нее объятые ужасом смертные на коленях благодарили Бога за возвращение света. Прошли часы, и она растаяла на берегу Средиземного моря.

И позади нее, теперь видимая равно для Сородичей и для стада, горела Красная Звезда.

 

Часть Вторая: Полночь