К юго-востоку от Кайсери (и горы Эрджияс)

Турция

Беккету не требовался кислород (он вдыхал воздух, только чтобы говорить) уже около трехсот лет, но инстинкты, давно уснувшие, но не отмершие окончательно, заставляли его задыхаться от напряжения. В глубине души (или того, что там за нее сходило в эти ночи) он уже ощущал, что солнце палец за пальцем начинает тянуться к краю горизонта с той стороны. До рассвета оставалось меньше часа.

Вокруг него в беспорядке были разбросаны остатки его ритуала. Лужицы воска, расплавленного и вновь остывшего, образовали на песке странные узоры. Ветер, который поднялся из ниоткуда в середине процесса (он все еще надеялся, что это было знаком успеха, а не случайным природным явлением, которое, возможно, поколебало его концентрацию в критический момент), полностью затер знаки, которые он так аккуратно начертил на земле. Кровь оборотня пропала, впитавшись в поверхность камня, на которую он ее ритуально расплескал; ключ, откованный феей, был погребен глубоко в песке, и песок над ним пошел темными красно-коричневыми пятнами, словно став ржавой пылью. Сам Беккет был покрыт пленкой кровавого пота, его когда-то белая рубаха прилипла к груди и уже начала засыхать и похрустывать. Кровь пахла чем-то неправильным, почти что порчей – словно что-то противоестественное (еще более противоестественное, чем сам Беккет) вторглось в его организм.

Но, несмотря на ветер, несмотря на кровь, несмотря на все, что происходило странного и причудливого, он не видел никаких признаков того, что ритуал сработал. По совести, он и не ожидал большего. Части ритуала были написаны на языках, которые он не мог даже опознать, а уж тем более понять. Самиру хватило любезности предоставить фонетические пометки, чтобы Беккет по крайней мере смог пробраться сквозь эти части вслепую, но это, конечно, не могло заменить полноценного понимания того, какого черта он, собственно, делал.

И все же, несмотря на свой прошлый пессимизм, Беккет не мог не почувствовать острого разочарования. Окулос был добрым товарищем, одним из немногих, кого Беккет в эти несколько сотен лет мог называть другом. Возможно, он уже перестал существовать, или, по крайней мере, впал в торпор, но Беккет чувствовал себя обязанным сделать еще хотя бы одну целенаправленную попытку сдержать свое обещание и найти для своего друга способ сбежать из ловушки, которую много веков назад расставил мертвый полубог.

«Прости, друг». Это был первый раз за очень долгое время, когда Беккет извинялся. Еще дольше минуло с тех пор, когда он последний раз извинялся искренне. Он наклонился, чтобы собрать те компоненты, что мог, решив, по крайней мере, не оставлять следов своего присутствия.

Когда его пальцы коснулись ржавого пятна на песке, он почувствовал себя так, словно из земли начал извергаться вулкан – сквозь него. Поток силы такой мощности, какой Беккет еще никогда не ощущал, буквально оторвал его от земли и отшвырнул от устья пещеры на полдюжины ярдов. Беккет не мог сразу попытаться понять, что произошло: он был слишком занят, подавляя своего Зверя, который целеустремленно пытался либо вогнать его либо в кровавую ярость, либо спровоцировать инстинктивное безоглядное бегство от этого места и всего, что о нем напоминало. Когда-то Беккет проводил значительную часть своих странствий в компании женщины по имени Люсита. Будучи старейшиной своей крови и отступницей по меркам многих из ее собратьев, она рассказывала ему истории про Шабаш и то, как там принято «вытягивать» информацию из тех, кто не желал ее предоставлять. Особое впечатление (того рода, что смешивается с отвращением) на нее произвела изобретательность одного инквизитора, который разработал систему, включавшую раскаленные добела иглы, сладкую воду и целую колонию огненных муравьев. В то время Беккет не смог вообразить, каково это – быть одновременно сжигаемым и пожираемым изнутри.

Теперь он это знал.

Также, однако, он знал: впади он сейчас в ярость или поддайся алому страху, ему может не хватить рассудка, чтобы найти подходящее убежище от солнца. Он, как и его Зверь, хотел избежать этой боли – но не ценой того, чтобы оказаться испепеленным и смешанным с песком пустыни.

Не будь он так сосредоточен на преодолении собственной боли и собственной бури эмоций, он, возможно, увидел бы, что по каменным стенам пещеры идет рябь, словно они – не более чем радуга на ветру. Возможно, он увидел бы, что руны, высеченные в этом камне, пылают алым светом, который не мог объясняться никакими естественными процессами или реакциями – а затем исчезают из вида, ибо их многовековая сила, наконец, была сокрушена.

Но он не видел. И поэтому лишь тогда, когда он снова восстановил контроль над собой и перестал видеть мир вокруг сквозь алую пелену, он взглянул на вход в пещеру – и понял. Непонятно как, вопреки всем надеждам, вопреки всей логике, он это сделал. Барьер рухнул.

Несмотря на эту уверенность, Беккет предпочел бы потратить побольше времени на проверку. Исследования с помощью обостренных и даже сверхъестественных чувств, тауматургические ритуалы…

Ничего из этого он не сделал. Чувствуя, что на него уже наваливается сонная одурь от близкого рассвета, что солнце уже окрасило розовым облака над горизонтом, Беккет лихорадочно подобрал свою поклажу и нырнул в гостеприимную тень Каймаклы как раз перед тем, как его одолела дрема…

 

Где-то еще…

Над Каймаклы горела Красная Звезда.

Барьер обрушился, и своим падением он поднял невидимое течение силы, которое разошлось во все стороны, словно ударная волна.

Красная Звезда горела, и слабели преграды. Красная Звезда горела, адский свет в конце очень длинного туннеля.

Падение барьера Каппадокийца эхом отозвалось в горах и пустынях Турции, и дальше по Дальнему и Ближнему Востоку.

Где-то под песками, в пещере, которая лишь отчасти существовала в каком бы то ни было мире, доступном для осмысления разумом человека или Сородича, эти отголоски потревожили сны того, что дремало со времен юности мира.

Она иногда ворочалась во сне, эта невозможная вещь, этот пережиток прошлого, которого страшились чудовища. Ворочалась – но никогда раньше не просыпалась.

Теперь она проснулась. Проснулась, ничего не осознавая, ничего не видя, ничего не ощущая, среди мира, полного ничем.

Ничем, кроме голода – такого пожирающего, такого всеобъемлющего, что не было вещи, способной существовать вне его, ибо все сущее существовало лишь для того, чтобы быть пожрано.

Голод… и одна рациональная мысль, сформулированная в понятиях, которые невозможно было осмыслить, понятиях из времен, когда не существовало языка.

В приблизительном переводе на понятия смертных, ее значение было простым:

«Время пришло».

И надо всем этим горела Красная Звезда.

 

Каймаклы, под горами Таурус

Восточная Турция

В темном вестибюле великого подземного города Каймаклы, укрытый от испепеляющего взора солнца, Беккет спал и видел сны…

Он вновь стоял не в пещере, но снаружи. В нескольких сотнях ярдов стоял вертолет «Bell», лопасти которого наконец перестали вращаться; вертолеты этой модели поставляются военным и полицейским силам по всей Земле, хотя на этом конкретном вертолете не было никаких полезных модификаций наступательного характера. Они прилетели сюда именно на вертолете.

В этом странном состоянии частичного осознания происходящего, которое так часто посещает спящих, Беккет подумал, что для этого визита ему бы тоже очень не помешал подобный транспорт – или умение его пилотировать, если уж на то пошло. Еще ему хватило сознания удивиться тому, откуда вообще взялся сон. Он был вполне уверен, что с тех пор, как он перестал быть смертным, ему ничего не снилось.

Он был не в одиночестве, и был чрезвычайно благодарен за это судьбе. Это – это вполне могло оказаться величайшим археологическим открытием современности, по крайней мере, с точки зрения Сородичей. Беккет был рад тому, что рядом были достойные спутники, чтобы разделить радость: некоторые вещи даже для него просто были слишком велики. На мили вокруг было не найти ни одного смертного, так что двое Носферату, которые путешествовали с Беккетом, давно сбросили иллюзорные маски человеческого облика, под которыми многие из их клана скрывали свои чудовищные черты.

Коренна, дитя Окулоса и потому, в каком-то смысле, крестница Беккета, не смогла сдержать восхищенный вздох, когда перевела слова над устьем пещеры. «Это ведь оно, правда? – В ее голосе звучал восторг ребенка, который только что получил на день рождения или Рождество ту единственную вещь, что ему хотелось. – Это вход в Каймаклы».

«Если нет, - отозвался Окулос, незаметно подмигнув Беккету, - то это самая умелая подделка, которую я когда-либо видел».

«Не говоря уж о том, что самая большая» - добавил Беккет.

Многие сотни лет дети Каина искали это место, о котором многие их легенды из числа самых ужасных говорили как об источнике великого знания – и, возможно, великого могущества. Ибо, если эти легенды были правдивы, то буквально тысячи вампиров были заключены за барьером, воздвигнутым их прародителем. Хотя многие наверняка нашли свою окончательную смерть, многие другие вполне могли все еще лежать в торпоре, ожидая прилежных исследователей прошлого, которые их пробудят – или прилежных диаблеристов, которые высосут души из их уже лишенных крови останков.

Любой, кто хотя бы поверхностно ознакомился с историей Каймаклы, ее города-побратима Деринкую, а так же клана Каппадокийцев, который владел обоими городами, знал приблизительное местонахождение потаенного города. Разумеется, это само по себе было проблемой, поскольку очень мало Сородичей во всем мире достаточно знали о каком-то из этих городов или о Каппадокийцах, чтобы хотя бы начать подобные исследования, но Беккет и его спутники вращались в очень избранных кругах. Никому, однако, до сих пор не удавалось найти вход.

«Или, по крайней мере, - как однажды вечером Окулос заметил Беккету, - никто до сих пор не объявлял о находке. Вероятно, найдется несколько Сородичей, которые хранят это знание, но совершенно не представляют, как им воспользоваться. Еще более вероятно, что кое-кто из Сородичей, запертых по ту сторону барьера, оказались в заключении не так давно, как сами Каппадокийцы».

Они решили для себя, что не проявят подобной беспечности. Годы исследований, наконец, принесли зацепку, которая привела их в Каймаклы, зацепку, которая скрывалась в ничем более не интересной рукописи одного сумасшедшего вампира. Тот блуждал по Ближнему и Среднему Востоку, утверждая, что является реинкарнацией одной из жен Магомета, и вел детальный дневник своих путешествий. В итоге он прыгнул в большой костер, предположительно, чтобы сжечь свою мужскую внешность и открыть прячущуюся под ней женщину. Хотя их всех переполняло воодушевление, они решили, что их первая экспедиция послужит только для того, чтобы подтвердить местонахождение пещеры, и чтобы изучить вход и, по возможности, сам барьер. Беккет, хорошо покопавшись в других источниках, составил более-менее ясное представление о том, как далеко можно зайти в пещеру, не проходя при этом сквозь мистический барьер (в целом оно сводилось к «не очень далеко»). Они надеялись изыскать средства проверить эти соображения, при этом не подвергая опасности самих себя.

Теперь, когда они добрались сюда, искушение немедленно окунуться в задачу с головой и, наплевав на риск, сделать все возможное, конечно, возросло, но им удавалось до некоторой степени сохранять профессиональное спокойствие.

«Окулос, - обратился к нему Беккет, - почему бы тебе и Коренне не осмотреть сам вход в пещеру? Я пока собираюсь сделать несколько замеров снаружи».

«Ну… Ладно, Беккет, как хочешь».

Что? Нет! Тот Беккет, что осознавал себя сквозь сон, был в замешательстве. Все произошло не так! Окулос настаивал на том, чтобы первым исследовать устье пещеры, Беккет никогда не хотел…

Он начал исследовать плотность породы окружающих вход скал и строить предположения о ее возрасте и минеральном составе, когда его оборвали два вопля. Первый был женским – пронзительный, высокий крик невыносимой агонии, который оборвался так же внезапно, как и начался. Второй, мужской, был низким, это был плач утраты, и он продолжал звучать еще долго после того, как угасло даже эхо первого.

Когда Беккет подбежал ко входу, сфокусировав в своих глазах силу крови, чтобы ясно видеть происходящее в темном провале, там стояла лишь одна фигура, и ее рука все еще была поднята в беспомощном жесте.

«Беккет… Окулос осекся, его голос был почти плачущим. – Коренны нет! Ты неверно определил место, где проходит барьер, Беккет! Мое дитя мертво! Я в западне! И в этом виноват ты!»

И опять Беккет безмолвно закричал во сне, протестуя. Никто не говорил про его расчеты! И он сам никогда не утверждал, что они достаточно точны, чтобы использовать их как клятые ориентиры на местности! Носферату в своем возбуждении оказались беспечны, они неправильно определили свое местоположении в тусклом свете своих фонарей! Никто, включая самого Окулоса, никогда не винил в этом Беккета! Это никоим образом не было его виной!

Но там, во сне, Беккет отошел от входа, достал записную книжку с переведенными фразами и записями вычислений – записями, по которым было видно, что совсем недавно их аккуратно подчищали и переписывали, – и предался ликованию.

 

Каймаклы, под горами Таурус

Восточная Турция

Беккет не был настолько большим фанатом клише, чтобы позволить себе пробудиться от кошмара вроде этого, вскочив с воплем. Однако эмоция была настолько сильной, что он чуть было не перешел от дневной спячки напрямую в безумную ярость, и лишь выдающимся усилием воли ему удалось сохранить контроль над собой. Когда у него снова прояснилось в глазах, он уставился на струйки крови, текущие по его запястьям из сжатых кулаков. У его родословной Гангрела были свои преимущества, но были и недостатки – главным из которых была неприятная склонность приобретать звериные черты, когда они слишком часто впадали в ярость.

«Итого, Беккет, ты дважды чуть не потерял контроль за две ночи. Если ты не хочешь обнаружить, что стал похож на Скуби-Ду, тебе лучше взять себя в руки».

Глоток-другой из термоса успокоил его нервы, хотя ему стоило некоторого труда не выпить все содержимое залпом. На мгновение он почувствовал покалывание в глазах: его тело фокусировало силу крови, текущей по его жилам. Непроницаемая темнота вокруг него растаяла во мгновение ока, и Беккет снова смог видеть. Он знал, что глаза остальных Гангрелов начинают светиться, когда они пользуются своим сверхъестественным ночным зрением; его же собственные светились постоянно. При других обстоятельствах он бы беспокоился о том, что остальные могут заметить в темноте его приближение, но солнечные очки, хотя и выглядели неуместными, решали, в том числе, и эту проблему. Сквозь них сияние его глаз приглушалось, становясь почти незаметным, а он сам все равно мог ясно видеть все вокруг.

Скалы. Каменные стены. Потолок пещеры над головой. Пол прохода, который, возможно, возник естественным путем, но после этого явно выравнивался искусственно.

В целом, не самое драматическое первое впечатление для находки, которая, возможно, была величайшей за время его существования.

Внимательнее посмотрев на то, что сначала принял за скопление валяющихся камней, он увидел, что, по крайней мере, часть этого скопления составляли кости – в основном свиные, но попадались собачьи, овечьи и даже один человеческий скелет.

Беккет печально улыбнулся. Окулос по большей части был помешан на опрятности, но питался всегда неаккуратно. Беккет много месяцев после пленения Окулоса регулярно возвращался к Каймаклы, привозя животных в пищу заточенному другу. Он перестал это делать лишь тогда, когда Окулос перестал приходить за ними к входу в туннель.

Его друг мог быть давно мертв. Но все же, возможно, он лежит где-нибудь, впав в голодный торпор, но еще способный вернуться, и Беккет сдержит свое обещание.

Прежде, чем идти вперед, однако, ему следовало убедиться, что он сможет выйти назад.

Его рука почти тряслась от инстинктивного страха перед огнем, свойственного всем вампирам: Беккет прибежал слишком поздно, чтобы увидеть, как великая печать испепелила Коренну, но он почуял следы ее гибели в воздухе. И все же, так или иначе, он должен быть знать.

Беккет сделал шаг назад ко входу в туннель, еще шаг, еще один…

И ничего не произошло. Сам того не желая, Беккет выдохнул короткий смешок облегчения. Каким-то чудом, один Бог ведает каким, он действительно это сделал. Барьер пал.

Что до того, что ждало внутри, он не ожидал увидеть много. Рассказы и слухи о подобных местах всегда преувеличивались. Он рассчитывал найти маленькую деревню, а не обширный город, и предполагал, что десятки обитателей, как это обычно и бывает, постепенно разрослись до тысяч с распространением легенды. Тем не менее, ему предстояло поглядеть на место, на которое очень мало кому удалось посмотреть – и еще меньше после этого выжило и смогло рассказать об увиденном. И, возможно, ему все же удастся найти своего друга. Заметно воодушевившись, Беккет двинулся вниз по проходу.

Все то воодушевление, которое возникло от его очевидного успеха в снятии барьера, очень быстро истаяло.

Началось с холода в воздухе. В пещерах естественным образом часто бывает холоднее, чем снаружи, а на долю Беккета уже успело выпасть немало визитов в различные пещеры. Можно было ожидать некоторой степени похолодания. Но сейчас было по-другому. Беккету доводилось стоять в сердце пурги, которая убила бы смертного в считанные минуты, но сейчас он ощущал холод. Он касался не плоти; вместо этого, кровь внутри, казалось, остывала, делая его вялым. Неспособный сосредоточиться, он несколько минут просто шел вперед, не смотря по сторонам – не особенно разумное действие, будь то в смысле исследования или собственной безопасности. Беккет яростно потряс головой и бессознательно пожелал, чтобы можно было на чем-нибудь сфокусироваться и отвлечься от неестественного холода.

Ему стоило подумать лучше.

Звук был похож на эхо от ветра, пришедшее по проходу следом за ним по какой-то причуде акустики. Он был невероятно слаб, едва различим даже для его нечеловечески острого слуха. Он не мог с уверенностью сказать, как давно уже его слышит. Беккет напрягся, и его кончики пальцев начали зудеть, когда его тело инстинктивно превратило его человеческие ногти в когти, бывшие его самым сильным оружием.

В ветре были голоса.

Довольно скоро стало ясно и то, что это вообще был не ветер, потому что они начали идти не только из-за спины, но и со всех остальных сторон. Слова, настолько приглушенные и искаженные, что он не мог распознать даже язык, звучали то громче, то слабее, словно говорящие шли по проходу мимо него. Некоторые были мужскими, некоторые – женскими, и все они звучали с одной и той же интонацией. Говорящие, кем бы и чем бы они ни были, явно были чем-то озадачены.

Возможно, его появлением?

«Эй? Если вы хотите меня о чем-то спросить, спросите меня напрямую».

Не получив ответа – он и не рассчитывал – он позволил когтям втянуться в плоть и продолжил идти, медленнее и осторожнее.

По крайней мере, теперь его не заботил холод.

Пещера стала еще шире, и Беккет увидел появляющиеся признаки древнего поселения: тут маленькая ниша, почти комнатка своего рода, вырезанная в стене; там высеченная цитата из Библии, точнее из девяносто первого псалма: «Живущий под покровом Всевышнего в тени Всемогущего обитает».

Затем проход вывел в пещеру большую, чем Беккет мог вообразить, и Беккет неверящими глазами уставился на древнее диво – и ужас – которым было поселение Каймаклы.

Легенды, слухи, «преувеличения» - все они были правдивы. Здесь, простертый перед ним, словно модель или карта, лежал целый средневековый город. Строения, сооруженные из местного камня и дерева, затащенного с поверхности, занимали большие участки пола пещеры; они даже были упорядочены в неровные, но различимые кварталы, позволяя сети улиц и дорог проходить сквозь город. Большинство было в ужасном состоянии, и по ним было заметно, что город заброшен уже столько лет. Даже отсюда Беккету были видны гниющее дерево и рассыпающаяся солома. Даже те строения, что были вырезаны из скалы, зияли открытыми дырами там, где когда-то были двери и ставни, и на них были заметны следы от случающихся в здешних местах землетрясений.

В дальнем углу города, на грани восприятия для сверхъестественного зрения Беккета, простерлась разбитая каменная кладка, которая когда-то могла быть акведуком. Беккет мог лишь предположить, что древние обитатели доставляли воду сверху и запасали ее на то время, когда им было неудобно выбираться на поверхность.

Голоса стали громче, когда Беккет зашагал по первой из узких улочек, ступая в отпечатки ног и даже в тележные колеи, которые явно остались с ночей древности. Теперь казалось, что звуки исходят из дверей и окон, но голоса не сопровождались никакими движениями. Один и только один раз Беккет внезапно обернулся и нырнул в один из зияющих дверных проемов, полный решимости найти источник. Он не нашел ничего, кроме сломанного стола и облака пыли, которое поднялось от его внезапного явления.

Они, однако, стали не только громче. Они начали звучать сердито. Ну что ж, Беккету и раньше доводилось общаться с раздраженными призраками, и он не собирался позволить им обратить его вспять сейчас. Внимательно смотря под ноги, чтобы найти дорогу в тяжелых тенях от строений, он медленно двинулся…

Тени?

Беккет застыл на месте, совершенно неподвижный, если не считать сознательного моргания. Пещера была совершенно темной, не было ни единой звезды, ни единой свечки, чтобы осветить ее. Он мог видеть лишь потому, что одна из его семейных черт в качестве Гангрела позволяла его глазам пронзать даже абсолютную ночь. Теней не могло существовать, ибо не было света ни чтобы их отбрасывать, ни чтобы их видеть.

И все же, когда он посмотрел вновь, они были на месте. Темные, смазанные силуэты, протянувшиеся через улицу перед ним, словно само солнце сияло из глубин пещеры. Дома, конюшни, колодец, даже обломки большой телеги – все это отбрасывало перед ним образы.

У всего здесь были тени. У всего, кроме Беккета.

И, осознав это, он осознал и другое: голоса, которые он слышал, шли не из строений, а из теней этих строений.

Медленно, очень медленно Беккет потянулся в сумку на боку и вытащил мощный фонарь. Его собственное зрение было удобнее, но оно видело вещи, которые явно были невозможны, и он хотел убедиться, существовали ли они при «реальном» освещении.

Беккет нажал кнопку, и мир сошел с ума.

Узкий луч фонаря каким-то образом отразился от окружающих теней, словно наткнувшись на зеркальную преграду, и ударил обратно в его глаза, грозя ослепить его даже сквозь солнечные очки. Земля под его ногами сменила цвет с темно-коричневого, который он видел ночным зрением, на тускло-красный. Из твердой почвы она стала липнущей к ботинкам густой грязью, и было очевидно, что пол увлажнила не вода, но бесчисленные галлоны крови. Кровавое зловоние бойни обрушилось на него, забиваясь в его нос, хотя он и не вдыхал воздуха, угрожая вновь спустить в привязи Зверя в его душе.

Беккет пошатнулся, пытаясь отвернуться от слепящего света. Голоса поднялись вокруг него, становясь все громче, оглушая, их вопли теперь были смесью ярости и паники, они кричали, прося о милосердии, о прощении. Фигуры, лишь отдаленно напоминающие людей по очертаниям, оторвались от теней строений и с шумом понеслись вниз по узкой дороге, мимо Беккета и сквозь него, и каждая отрывала кусочек от его души. На него обрушились воспоминания. Лишь несколько из многих были его собственными, и те были искажены до неузнаваемости, как был искажен его сон.

Он был молодой женщиной, едва три года как Каинитом. Это была не его вина! У него не было времени, не было возможности проявить себя! Боже, пожалуйста, нет, не оставляйте его здесь внизу, только не в темноте, только не в…

Ярость, равной которой он не знал никогда прежде, захлестнула его, наполняя силой конечности, внешне выглядящие старческими. Так он бесполезен? Он не достоин крови? Он еще покажет этому спесивому старому ублюдку, он им всем покажет! С той силой, что теперь скопилась здесь внизу, он сможет брать, и брать, и – и что это за внезапная боль в груди, и почему он не может двигаться? Проклятье, нет! Его душа не станет поживой для какого-то молодого проныры, он…

Он снова был Беккетом, сидел на корточках рядом с светловолосым Малкавианом, провозвестником грядущих ужасов, и слушал его очередное философствование на тему Книги Нод. Но на этот раз, когда Анатоль отвернулся, делая какой-то драматический жест, Беккет бросился ему на горло, обнажив клыки…

Он был никем, он не мог вспомнить имени, личности, ничего, кроме давящего ужаса замкнутого пространства, когда тела сдавили его, а мощный грохот закрывающегося прохода в пещеру отдавался дрожью в его нутре…

«Мария? Мария, где ты? Мария, я не слышу, здесь все кричат слишком громко? Почему пещера закрывается? Мария, мы сделали что-то не так?»

Голосом тысячи обреченных душ Беккет закричал. Крик продолжался, далеко за пределы той точки, где смертному пришлось бы вдохнуть заново, продолжался даже после того, как воздух в его легких полностью кончился, и из его горла не выходило ни звука.

Беккет рухнул, упал на колени на размытую и пропитанную кровью дорогу, и именно плеснувшая в его лицо холодная грязь спасла его. Запах витэ в грязи заставил Зверя взвиться, и, когда Беккет инстинктивно подавил его, попытался силой вернуть себе спокойствие, он восстановил контроль не только над Зверем, но и над образами и воспоминаниями. Вокруг него продолжали нестись призраки, или воспоминания, или чем они там еще были, но на момент он стал самим собой. Он огляделся, ища убежище, и увидел только крохотный проулок между двумя домами – и то, что он сначала принял за поленницы дров, оставшиеся с тех времен, когда Каймаклы покинули…

Не считая того, что у дров не бывает ни рук, ни ног, ни глаз. Боже праведный, это Сородичи! Древние Сородичи, настолько иссушенные голодом за многие годы торпора, что в них не осталось и капли жидкости: они в буквальном смысле состояли лишь из костей и твердой, мумифицированной плоти. Он ненадолго задумался о том, кто бы это мог сложить их таким образом, но решил, что он, пожалуй, не хочет этого знать.

Беккет пошарил в грязи рядом, нащупал упавший фонарь и так резко нажал на выключатель, что пластик треснул.

Мгновенно наступила тишина. Созерцаемая посредством одного лишь сверхъестественного ночного зрения, Каймаклы снова стала местом странных движений и невозможных теней, но ничего более. Дорога, на которой он стоял на коленях, вновь стала всего лишь древней грязью без следов или запаха пролитой крови. Что бы ни осталось здесь, оно сильнее всего реагировало на свет – так что Беккет больше не собирался предоставлять его.

Он потратил еще немного времени, чтобы успокоиться, собраться с силами и убедить себя, что никто не таился за его плечом, готовясь разорвать его разум по частям. Теперь он стоял уже не там, где до того, а намного глубже в городе. Он задумался, не успел ли какой-нибудь призрак (или даже не один) временно им овладеть, но нет: они все бежали из этого места, а не в его направлении. Не мог он и впасть в ярость и добраться сюда самостоятельно, как он рассудил далее: будь так, инстинкты, вероятнее всего, погнали бы его прочь из города. По крайней мере, он очень на это надеялся. Беккету совершенно не хотелось выглядеть или вести себя как животное – а такое случалось со многими старыми Гангрелами после того, как Зверь завладевал ими на один раз больше, чем было допустимо. Как и некоторые другие члены его клана, он освоил техники сосредоточения и медитации, которые позволили бы ему очистить свое немертвое тело от этих звериных черт, но для этого требовались недели и месяцы усилий – время, которому можно было найти лучшее применение. Опять же, эти техники были небезупречны, чему свидетельством были собственные Беккета чудовищные глаза и руки.

Ему оставалось предположить, что он шел вперед, сопротивляясь духам, как утопающий борется с приливом, что его мысленная борьба с ними приняла и физическую форму.

В любом случае, сейчас он стоял на углу улицы, и рядом не было никаких видимых ориентиров, по которым он мог бы определить свое место. При взгляде сверху вниз от устья пещеры все улицы были более или менее похожи одна на другую. Беккет обладал безошибочным чувством направления, и, приди он сюда в сознании, он, по крайней мере, смог бы пройти обратно по своим следам, но сейчас…

Что ж, призраки этого места, возможно, сослужили ему службу. Когда он видел их за секунды до этого, они все неслись в одном направлении, словно убегая от чего-то, и чем бы ни было это что-то, оно явно было зрелищем более выдающимся, чем его нынешнее окружение. Беккет примерно определил направление, в котором, насколько он это помнил, двигалось течение духов, после чего пошел в противоположном направлении.

Вскоре он прошел между двумя самыми крупными зданиями из всех, что он видел здесь внизу – при беглом рассмотрении они выглядели как что-то вроде церквей или храмов, - и теперь стоял возле одной из огромных стен пещеры. Перед ним была открыта вторая пещера, меньше, чем вестибюль, но все еще достаточно большая, чтобы загнать в нее автомобиль. Вокруг валялись обломки камня, и камень этот был странно гладким с двух сторон. Потратив несколько минут на составление кусочков – процесс напоминал сборку очень тяжелого пазла – Беккет решил, что они когда-то были большим каменным кругом, и его, возможно, использовали для запирания этой пещеры. Что бы ни было на другой стороне, оно со временем сумело выломать дверь, но сам город покинуть не сумело из-за барьера Каппадокийца.

Значит, это и была могила, метафорический обеденный зал на, так сказать, Пиршестве Глупости. Тысячи Каппадокийцев были заперты в этой пещере их собственным прародителем, обреченные на каннибализм и неизбежный голод за то, что они осмелились не соответствовать его идеалам.

Неудивительно, что призраки писали кипятком.

В глубине маленькой пещеры блеснул огонек. Он был слишком неровным, чтобы быть электрическим. Огонь? Беккет напрягся – не из-за мысли о пламени (чтобы его инстинкты одолели его контроль, ему пришлось бы довольно близко подойти к сильному открытому огню), но от мысли о том, что кто-то ходил здесь достаточно недавно, чтобы зажженный огонь все еще продолжал гореть.

Каков бы ни был источник пламени, призраки, похоже, не реагировали на него так, как на его фонарь. Возможно, к этому свету они привыкли. Возможно, их взбесил «искусственный» свет лампы, а пламя давало естественный свет.

А может быть, то, что здесь ходило, их напугало.

Еще через несколько шагов ночное зрение Беккета угасло, поскольку остальным его обостренным чувствам хватало и тусклого света отдаленного огонька, чтобы работать. За тот краткий миг, что был у него, чтобы оглядеться, он успел заметить разбитую каменную мебель, пятна крови достаточно старые, чтобы стать вечным украшением интерьера, еще несколько аккуратных поленниц из тел, другие тела, расшвырянные вокруг, словно ими бросался ребенок в истерике…

Затем что-то твердое и тяжелое врезалось в бок Беккета, словно разъяренный бык.

Беккет полетел наземь, его челюсти свело от боли: он ощутил, как кости в его руке переломились от самого удара, а бедро с другого бока хрустнуло от удара об пол. Лишь его сверхъестественная стойкость спасла его от намного более скверных последствий.

Боевые инстинкты, воспитанные в лучшей из возможных школ – уличных драках и настоящем бою вместо додзе или арены – заставили его перекатиться под ударом. Почувствовав почву под плечами, он немедленно выставил ногу навстречу противнику и с силой толкнул. Ему не хватило угла и импульса, чтобы отшвырнуть врага, но он сумел заставить его отступить, создав себе место, чтобы встать. Кровь хлынула сквозь его конечности, усиливая его плоть, заставив мышцы соединить сломанные кости обратно с хорошо слышным щелчком. Его ногти удлинились и на несколько дюймов выскользнули из кончиков его пальцев, сопровождаемые звуком рвущейся плоти. Оскалившись, вскинув руки, чувствуя, как его Зверь подступает к глазам, Беккет рывком развернулся, чтобы встретить нападавшего.

И его челюсть отвисла.

«Ох, дерьмо. Окулос…»

Носферату едва можно было узнать. Его гранитно-серая кожа была бледнее, чем Беккет когда-нибудь ее видел, и, словно мокрый хлопок, облепила кости. Многочисленные шрамы и нарывы были более заметны, а некоторые из них были открыты и сочились. Нескольких из его неровных, кривых зубов не хватало; другие торчали сразу из кости, потому что кожа его десен полностью отгнила. Его плащ и штаны из плотной ткани были изодраны, рубашка пропала полностью, не считая манжета, все еще висящего на левом запястье. Кожаная перевязь, свисающая с его левого плеча, была того типа, что пираты в давние времена называли бандольерами и использовали, чтобы носить по несколько пистолетов сразу. Когда Окулос только исчез в глубине Каймаклы, бандольера была полностью снаряжена одноразовыми сигнальными ракетницами – Окулос предпочитал именно их в качестве оружия против других Сородичей. Сейчас оставались лишь две, но их бы все равно более чем хватило, чтобы нанести Беккету серьезную рану. К счастью – если подобная формулировка уместна – Окулос, похоже, слишком далеко ушел в направлении Зверя, чтобы даже подумать об их использовании.

«Окулос, это я. Ты меня помнишь? Я не хочу причинять тебе вред. Я точно не хочу, чтобы ты вредил мне. Я…»

Беккет не особенно надеялся, что его слова пробьются сквозь вызванную голодом ярость его друга, но все же он едва успел уклониться, когда Окулос взвизгнул и бросился на него. Беккет начал лихорадочно отступать назад, ища способ спасти свою шкуру и при этом не угробить ту самую персону, что он пришел спасти. Он знал, что быстрее друга, и способен выдержать намного более серьезную трепку, но из них двоих Окулос, безусловно, был сильнее. Беккет блокировал удар за ударом, и каждый раз его руки болели, словно по ним били кувалдой. Свежезалеченная кость в левом локте снова начала расходиться, а когда обезумевший Окулос вслед за ударом кулака неожиданно пнул его коленом, Беккет почувствовал, как сразу несколько ребер протыкают ему органы, которыми, к счастью, он более не пользовался.

Отплевываясь кровью – слишком драгоценной, чтобы ее тратить, – и исключительно за счет упрямства оставаясь на ногах, Беккет понимал, что не может себе позволить и дальше ограничиваться обороной. Но, черт побери, он не собирался уложить того, ради кого пошел на все эти неприятности. Если уж на то пошло, это было бы некомпетентностью.

Используя прием, которому его научила Люсита, Беккет напряг одно плечо, словно собираясь ударить рукой, а когда его противник отшатнулся от атаки, нанес сокрушительный удар ногой с разворота с противоположной стороны. Этот прием не был особенно хитрым: любой худо-бедно умелый боец сумел бы уклониться или поставить блок. Целью его, однако, было заставить противника отойти на шаг-другой назад, будь то за счет силы удара или уклонения. И действительно, Окулоса шатнуло в сторону, хотя его могучие руки и поглотили большую часть силы удара.

Теперь Беккету как раз хватало места, чтобы нырнуть. Позволив импульсу движения бросить его вперед, и поморщившись, когда камни и грязь ободрали с его груди слой кожи, он проскользнул между ногами Окулоса.

«Надеюсь, ты потом меня простишь» - мрачно подумал Беккет, полоснув назад когтями и порвав подколенные сухожилия на обеих ногах друга.