Основные темы и понятия раздела

• «Я» и «Оно»

• О конфликтах детской души

• Культура и невроз

• Материнские конфликты

• Типы конфликта

• Супружеские конфликты

• Ролевые конфликты

• Различные подходы к пониманию индивидуального внутреннего конфликта

• Конструктивное разрешение конфликтов

 

Конфликт — особое явление психической жизни человека, непосредственно связанное как с пониманием природы лично­сти и ее развития, так и с проблемой психического здоровья и психологического благополучия человека. Роль конфликтов и их место в общей психологической феноменологии проявля­ются в том, что каждая значительная психологическая систе­ма тем или иным образом определяла свое отношение к кон­фликтам. Классическая западная психология предложила не­сколько вариантов понимания конфликтов — как явления, природа которого определяется через интрапсихические про­цессы и факторы; как явления, возникновение и особенности которого определяются прежде всего ситуацией; как явления, для понимания которого недостаточно знания личностных особенностей или объективного описания ситуации, но необ­ходимо понимание субъективной интерпретации человеком происходящего.

Противоречия и конфликты между различными сферами личности становятся ключом к пониманию личности и ее раз­вития в психодинамических подходах. Традиция описания конфликта как интрапсихического феномена была заложена 3. Фрейдом. Конфликту приписывается изначальный характер в силу противоречивости самой природы человека. Основное внимание в психоаналитических работах уделяется внутрен­ним конфликтам неосознаваемого характера. Они же являют­ся ключом к пониманию межличностных проблем и трудно­стей человека, поскольку поведение человека скорее детерми­нировано его собственными внутренними особенностями, чем внешней ситуацией.

Оппозицией подобного понимания конфликтов человека стали идеи К. Левина, заложившего традиции субъективного описания ситуации и ситуационной детерминации поведения. Он был первым психологом, сделавшим конфликт предметом специального исследования. Левин описывал конфликт в кон­тексте ситуации, жизненного пространства индивида, воздей­ствующих на него «сил поля». Его интерпретация конфликта способствовала развитию и усилению как ситуационных, так и когнитивистских подходов в изучении конфликтов.

Фрейд и Левин были авторами наиболее оригинальных, наиболее фундаментальных концептуальных описаний психо­логических конфликтов человека. На их основе возникло мно­жество более частных представлений, полемизировавших с «классиками» в отдельных моментах, но чаще заимствовав­ших и развивавших их идеи.

Современная гуманистическая психология с ее попытками противопоставить «официальной» и «академической» психо­логии «живое» знание реальных человеческих проблем и опыт работы с ними оказала влияние на отношение психологиче­ской науки к конфликтам. Это влияние сегодня выражается прежде всего в преимущественной ориентации на практиче­скую работу с конфликтами (в какой-то мере в ущерб их тео­ретическому исследованию) и в утверждении отношения к конфликтам как к явлениям «здорового» и «нормального» характера, выполняющим важные позитивные функции.

В раздел «Описания конфликта в классической психоло­гии» включены тексты, отражающие отмеченное выше разно-^образие подходов к пониманию природы конфликтов и их ин­терпретации. Психоаналитическая традиция представлена фрагментами работ 3. Фрейда, К. Юнга и К. Хорни. Работа Фрейда «"Я" и "Оно"» считается классической в его наследии и позволяет составить представление об основных идеях Фрей­да, связанных с конфликтами личности. Юнг в статье «О кон­фликтах детской души» описывает свой подход к пониманию возникновения и развития конфликтов. Две работы Хорни от­ражают ее теоретические взгляды на природу конфликтов че­ловека, во многом отличные от идей основателя психоанали­за, а также ее практические подходы на примере интерпрета­ции конкретного случая в ее практике.

Наследие другого основателя традиции исследования кон­фликтов в западной психологии — К. Левина — представлено его классической работой «Типы конфликтов», имеющей по­истине хрестоматийный характер, а также его статьями, посвя­щенными супружеским и рабочим конфликтам. Его описание конфликтов оказало влияние не только на теоретическую раз­работку проблем конфликтов, но и на их экспериментальное изучение, в том числе в бихевиористской парадигме. Некоторые результаты известных исследований Н. Миллера отраже­ны в их описании из работы X. Хекхаузена.

Значительное влияние на понимание конфликтов человека — и особенно практику работы с ними — оказали идеи и практика работы основателя психодрамы Дж. Морено. Они представлены описанием разных типов ролевых конфликтов, выполненных в парадигме Морено его ученицей и директором института психодрамы, социометрии и групповой психотера­пии Морено в Германии Г. Лейтц.

Известную сложность для выбора конкретных описаний тех или иных психологических феноменов представляет гума­нистическая традиция. Влияние ее основателей и привержен­цев на понимание и интерпретацию конкретных психологи­ческих явлений выражается зачастую скорее в общем духе их описаний, как теоретического, так и — особенно — практиче­ского характера, чем в конкретной разработке отдельных про­блем. В данный раздел включен небольшой фрагмент работы Р. Мэя, отражающий характерное для всей гуманистической психологии отношение к конфликтам, а также фрагмент кни­ги И. Ялома, противопоставляющий экзистенциальный под­ход к конфликтам психоаналитическим интерпретациям.

В завершение данного раздела приводится статья М. Дойча — известного современного исследователя конфликтов, пытающегося сочетать психологические, социально-психоло­гические и социологические подходы в описании конфликтов и отражающего характерную для современной литературы о конфликтах тенденцию к преимущественной ориентации на практику работы с ними.

 

 

3. Фрейд

«Я» И «ОНО» [25]

...«Быть сознательным» есть чисто описательный термин, ссылающийся на наиболее непосредственные и наиболее на­дежные восприятия. Но дальше опыт показывает нам, что пси­хический элемент, например представление, обычно не осо­знается длительно. Напротив, характерно то, что состояние осознательности быстро проходит; осознанное сейчас пред­ставление в следующий момент делается неосознанным, но при известных легко осуществимых условиях может снова вернуться в сознание. И мы не знаем, чем оно было в проме­жутках; мы можем сказать, что оно было латентно, и подразу­меваем под этим, что оно в любой момент было способно быть осознанным. Но и в этом случае, если мы скажем, что оно было бессознательным, мы даем правильное описание. Это бессо­знательное совпадает тогда с латентной способностью к осо­знанию. Правда, философы нам возразили бы: нет, термин — бессознательное — здесь неприменим; пока представление было в состоянии латентности, оно вообще и не было ничем психическим. Если бы мы уже тут начали им возражать, то за­вязался бы спор, который бы никакой пользы не принес.

Мы, однако, пришли к термину или понятию о бессозна­тельном другим путем, а именно — обработкой опыта, в кото­ром играет роль психическая динамика. Мы узнали, т. е. долж­ны были признать, что есть сильные психические процессы, или представления (здесь, прежде всего, важен квантитатив­ный, значит, экономический момент), которые для психиче­ской жизни могут иметь все те последствия, что и прочие пред­ставления, в том числе и такие последствия, которые могут быть вновь осознаны как представления, но они сами не осо­знаются. Нет надобности подробно описывать здесь то, что уже так часто излагалось. Короче говоря, тут вступает в дей­ствие психоаналитическая теория и заявляет, что такие представления не могут быть осознаны, так как этому противится известная сила; что в иных случаях они могли бы быть осозна­ны, и тогда было бы видно, как мало они отличаются от дру­гих, признанных психических элементов. Эта теория стано­вится неопровержимой ввиду того, что в психоаналитической технике нашлись средства, которыми можно прекратить дей­ствие сопротивляющейся силы и сделать данные представле­ния сознательными. Состояние, в котором они находились до осознания, мы называем вытеснением, а силу, которая приве­ла к вытеснению и его поддерживала, мы ощущаем во время аналитической работы как сопротивление.

Таким образом, мы приобретаем наше понятие о бессозна­тельном из учения о вытеснении. Вытесненное является для нас примером бессознательного; мы видим, однако, что есть два вида бессознательного: латентное, но способное к осозна­нию, и вытесненное — само по себе и без дальнейшего неспо­собное для осознания. Наше представление о психической ди­намике не может не повлиять на номенклатуру и описание. Мы называем латентное — бессознательное — только в де­скриптивном, а не в динамическом смысле, предсознательным названием бессознательного мы ограничиваем только динами­чески бессознательно вытесненное и получаем, таким образом, три термина: сознательное (СЗ), предсознательное (ПСЗ) и бессознательное (БСЗ), смысл которых — уже не чисто де­скриптивный. ПСЗ, как мы думаем, гораздо ближе к СЗ, чем БСЗ, и так как БСЗ мы назвали психическим, то тем уверен­нее отнесем это название к латентному ПСЗ.

...В дальнейшем течении психоаналитической работы выяс­няется, что и эти подразделения недостаточны и практически неудовлетворительны. Среди возникающих ситуаций отметим следующую как решающую: мы создали себе представление о связной организации психических процессов в личности и называем эту организацию «Я» личности...

...Индивид для нас — психическое «Оно», неузнанное и бес­сознательное, на котором поверхностно покоится «Я», разви­тое из системы В как ядра. Если изобразить это графически, то следует прибавить, что «Я» не целиком охватывает «Оно», а только постольку, поскольку система В образует его поверхность, т. е. примерно так, как пластинка зародыша покоится на яйце. «Я» не четко отделено от «Оно», книзу оно с ним слива­ется.

Но и вытесненное сливается с «Оно» — оно является лишь его частью. Вытесненное только от «Я» резко отграничено со­противлениями вытеснения; при помощи «Оно» оно может с ним сообщаться. Мы тотчас распознаем, что все подразделе­ния, описанные нами по почину патологии, относятся к только нам и известным поверхностным слоям психического аппарата. Эти соотношения мы могли бы представить в виде рисунка, контуры которого, конечно, только и представляют собой изоб­ражение и не должны претендовать на особое истолкование.

Прибавим еще, что «Я» имеет «слуховой колпак», при­чем — по свидетельству анатомов — только на одной стороне. Он, так сказать, криво надет на «Я». Легко убедиться в том, что «Я» является измененной частью «Оно». Изменение произо­шло вследствие прямого влияния внешнего мира при посред­стве В-СЗ. «Я» — до известной степени продолжение диффе­ренциации поверхности. Оно стремится также применить на деле влияние внешнего мира и его намерений и старается принцип наслаждения, неограниченно царящий в «Оно», за­менить принципом реальности. Восприятие для «Я» играет ту роль, какую в «Оно» занимает инстинкт. «Я» репрезентирует то, что можно назвать рассудком и осмотрительностью. «Оно», напротив, содержит страсти. Все это совпадает с общест­венными популярными делениями, но его следует понимать лишь как среднее — или в идеале правильное.

Функциональная важность «Я» выражается в том, что в нор­мальных случаях оно владеет подступами к подвижности. В своем отношении к «Оно» оно похоже на всадника, который должен обуздать превосходящего его по силе коня; разница в том, что всадник пытается сделать это собственными силами, а «Я» — заимствованными. Если всадник не хочет расстаться с конем, то ему не остается ничего другого, как вести коня туда, куда конь хочет; так и «Я» превращает волю «Оно» в действие, как будто бы это была его собственная воля.

...Если бы «Я» было только частью «Оно», модифициро­ванным влиянием системы восприятий — представителем реального внешнего мира в психике, то мы имели бы дело с простым положением вещей. Добавляется, однако, еще нечто другое.

Мотивы, побудившие нас предположить в «Я» еще одну ступень — дифференциацию внутри самого «Я» — назвать эту ступень «Идеалом Я» или «Сверх-Я», разъяснены в других местах. Эти мотивы обоснованные. Новостью, требующей объяснения, является то, что эта часть «Я» имеет менее тесное отношение к сознанию.

Здесь мы должны несколько расширить пояснения. Нам удалось разъяснить болезненные страдания меланхолии пред­положением, что в «Я» снова восстанавливается потерянный объект, то есть, что загрузка объектом сменяется идентифика­цией. Но тогда мы еще не вполне поняли полное значение это­го процесса и не знали, насколько он част и типичен. Позднее мы поняли, что такая замена играет большую роль в оформле­нии «Я» и значительно способствует становлению того, что называют своим характером.

...Мы теперь отвлекаемся от нашей цели, но нельзя, не ос­тановиться еще раз на объектных идентификациях «Я». Если таковые берут верх, делаются слишком многочисленными, слишком сильными и неуживчивыми между собой, то можно ожидать патологического результата. Дело может дойти до расщепления «Я», причем отдельные идентификации путем сопротивлений замыкаются друг от друга; может быть, тайна случаев так называемой множественной личности заключает­ся в том, что отдельные идентификации, сменяясь, овладева­ют сознанием. Если дело даже и не заходит так далеко, все же создается тема конфликтов между отдельными идентифика­циями, на которые раскалывается «Я»; конфликты эти, в кон­це концов, не всегда могут быть названы патологическими.

...Если мы еще раз рассмотрим описанное нами возникно­вение «Сверх-Я», то мы признаем его результатом двух в выс­шей степени значительных биологических факторов, а имен­но: длительной детской беспомощности и зависимости челове­ка и факта наличия его, Эдипова комплекса, который мы ведь объяснили перерывом в развитии либидо, вызванным латент­ным временем, т. е. двумя — с перерывом между ними — началами его сексуальной жизни. Последнюю, как кажется, специ­фически человеческую, особенность психоаналитическая ги­потеза представила наследием развития в направлении куль­туры, насильственно вызванным ледниковым периодом.

Таким образом, отделение «Сверх-Я» от «Я» не является чем-то случайным: оно отображает самые значительные черты развития индивида и развития вида и, кроме того, создает устойчивое выражение влияния родителей, т. е. увековечивает те моменты, которым оно само обязано своим происхождением.

...Таким образом, «Идеал Я» является наследием Эдипова комплекса и, следовательно, выражением наиболее мощных движений и наиболее важных судеб либидо в «Оно». Вслед­ствие установления «Идеала Я», «Я» овладело Эдиповым комплексом и одновременно само себя подчинило «Оно». В то время, как «Я», в основном, является представителем внешнего мира, реальности, — «Сверх-Я» противостоит ему как пове­ренный внутреннего мира, мира «Оно». Мы теперь подготов­лены к тому, что конфликты между «Я» и идеалом будут, в ко­нечном итоге/отражать противоположность реального и пси­хического, внешнего мира и мира внутреннего.

...История возникновения «Сверх-Я» делает понятным, что ранние конфликты «Я» с объектными загрузками «Оно» мо­гут продолжаться в виде конфликтов с их наследником — «Сверх-Я». Если «Я» плохо удается преодоление Эдипова комплекса, то его загрузка энергией, идущая от «Оно», вновь проявится в образовании реакций «Идеала Я». Обширная коммуникация этого идеала с этими БСЗ первичными позы­вами разрешит ту загадку, что сам идеал может большей час­тью оставаться неосознанным, для «Я» недоступным. Борьба, бушевавшая в более глубоких слоях и не прекратившаяся пу­тем быстрой сублимации и идентификации, как на каульбаховской картине битвы гуннов, продолжается в сфере более высокой.

...Наши представления о «Я» становятся более ясными, его различные соотношения приобретают четкость. Мы видим те­перь «Я» в его силе и в его слабости. Ему доверены важные функции: в силу его отношения к системе восприятий оно устанавливает последовательность психических процессов и подвергает их проверке на реальность. Путем включения мыслительных процессов оно достигает задержки моторных разрядок и владеет доступами к подвижности. Овладение по­следним, правда, больше формальное, чем фактическое — по отношению к действию «Я» занимает, примерно, позицию конституционного монарха, без санкции которого ничто не может стать законом, но который все же сильно поразмыслит, прежде чем наложить свое вето на предложение парламента. «Я» обогащается при всяком жизненном опыте извне; но «Оно» является его другим внешним миром, который «Я» стремится себе подчинить. «Я» отнимает у «Оно» либидо, пре­вращает объектные загрузки «Оно» в образования «Я». С по­мощью «Сверх-Я», «Я» неясным еще для нас образом черпает из накопившегося в «Оно» опыта древности.

Есть два пути, по которым содержание «Оно» может про­никнуть в «Я». Один путь — прямой, другой ведет через «Иде­ал Я»; для многих психических деятельностей может стать ре­шающим, какому из обоих путей они следуют. «Я» развивается от восприятия первичных позывов к овладению ими, от пови­новения первичным позывам к торможению их. «Идеал Я», ча­стично ведь представляющий собой образование реакций про­тив процессов первичных позывов «Оно», активно участвует в этой работе. Психоанализ является тем орудием, которое дол­жно дать «Я» возможность постепенно овладеть «Оно».

Но, с другой стороны, мы видим это же «Я» как несчастное существо, исполняющее три рода службы и вследствие этого страдающее от угроз со стороны трех опасностей: внешнего мира, либидо «Оно» и суровости «Сверх-Я». Три рода страха соответствуют этим трем опасностям, так как страх выражает отступление перед опасностью. В качестве пограничного су­щества «Я» хочет быть посредником между миром и «Оно», хочет сделать «Оно» уступчивым в отношении мира, а своей мускульной деятельностью сделать так, чтобы мир удовлетво­рял желаниям «Оно». «Я» ведет себя, собственно говоря, так, как врач во время аналитического лечения: принимая во вни­мание реальный мир, «Я» предлагает «Оно» в качестве объек­та либидо — самое себя, а его либидо хочет направить на себя. Оно не только помощник «Оно», но и его покорный слуга, добивающийся любви своего господина. Где только возможно, «Я» старается остаться в добром согласии с «Оно» и покрыва­ет его БСЗ поведения своими ПСЗ рационализациями; изоб­ражает видимость повиновения «Оно» по отношению к пред­остережениям реальности и в том случае, когда «Оно» оста­лось жестким и неподатливым; затушевывает конфликты между «Оно» и реальностью, и где возможно, и конфликты со «Сверх-Я». Вследствие своего серединного положения между «Оно» и реальностью, «Я» слишком часто поддается искуше­нию стать угодливым, оппортунистичным и лживым, пример­но как государственный деятель, который при прекрасном по­нимании всего все же хочет остаться в милости у обществен­ного мнения.

 

 

К. Юнг

О КОНФЛИКТАХ ДЕТСКОЙ ДУШИ [26]

Предисловие ко второму изданию

Эта небольшая работа выходит в свет во втором издании в неизменном виде. Хотя с момента первой публикации моих наблюдений в 1910 г. они значительно переосмыслены, все же последующие изменения не дают мне право считать подходы, изложенные в первом издании, принципиально неверными, какую бы напраслину на меня ни возводили. Фактическую ценность сохраняют не только излагаемые факты, но также и их понимание. Однако осмысление никогда не может быть всеохватывающим, потому что оно всегда находится под гос­подством определенной точки зрения. Позиция, защищаемая в этой работе, по своей сути психобиологическая. Этот подход, конечно, не единственно возможный, есть также какой-то иной или много иных аспектов. Так, можно было бы рассмот­реть данный аспект детской психологии с чисто гедонистической точки зрения, что соответствовало бы скорее духу фрей­довской психологии, т. е. пониманию психического процесса как движения, направляемого принципом удовольствия. То­гда мотивы понимались бы как желание и стремление к пре­творению в жизнь фантазии образом, доставляющим наиболь­шее удовольствие, а значит, и удовлетворение. Можно было бы тот же самый материал рассматривать, по совету Адлера, и с точки зрения принципа власти, который с психологической точки зрения является столь же возможным подходом, как и гедонистический принцип. Можно было бы применить и чи­сто логический способ рассмотрения, желая вскрыть развитие логических процессов у ребенка. Можно было бы даже обосно­вать религиозно-психологическую точку зрения и извлечь за­чатки развития понятий о боге. Я довольствовался тем, что придерживался промежуточной позиции, которая держит рав­нение на психобиологический способ рассмотрения, и не пы­тался подчинить материал тому или иному гипотетическому постулату. Вместе с тем, само собой разумеется, я не оспари­ваю возможности существования таких принципов, потому что они содержатся в человеческой природе совместно; не только одностороннему специалисту может прийти в голову объявить общезначимым принцип, эвристически особо цен­ный либо для его дисциплины, либо для его индивидуального способа рассмотрения. Однако как раз из-за наличия различ­ных возможных принципов сущность человеческой психоло­гии можно понять в полной мере, руководствуясь не одним из этих принципов, а только совокупностью отдельных аспектов. Основная посылка защищаемого в работе подхода состоит в том, что сексуальный интерес в качестве мотива играет весь­ма значительную роль в процессе возникновения детского мышления — предположение, которое, вероятно, так и не столкнулось ни с каким серьезным возражением. Противопо­ложному утверждению тогда противостояло бы слишком мно­го явно наблюдаемых фактов, не говоря уже о том, что в выс­шей степени невероятным представляется тот факт, будто ба­зовое влечение, весьма важное для человеческой психологии, не выявляется, по крайней мере, уже в своих началах, в дет­ской душе.

С другой стороны, в этой работе я подчеркиваю значение мышления и важность научения пониманию для решения ду­шевных конфликтов. По-видимому, из нижеследующего до­статочно явствует, что каузально действующий изначальный сексуальный интерес, собственно, стремится не к непосред­ственной сексуальной цели, но скорее к развитию мышления, иначе решение конфликта могло бы иметь место только путем достижения сексуальной цели, а не при посредничестве интел­лектуального понимания. Однако именно последнее является верным, отчего даже позволительно заключить, что детская сексуальность совершенно не может быть сходной по сути с последующей взрослой сексуальностью, поскольку как раз взрослая сексуальность может быть полноценно заменена не научением пониманию, но в данном случае только достижени­ем реальной сексуальной цели, а именно цели, по природе со­ответствующей нормальной сексуальной функции. Из опыта мы, конечно, знаем, что зачатки детской сексуальности могут привести также к настоящей сексуальности — а именно к она­низму — как раз тогда, когда конфликты неразрешимы. Одна­ко путем научения пониманию для либидо открывается путь, на котором возможно развитие и который обеспечивает посто­янное функционирование либидо. Отсутствие понимания (при известной степени интенсивности конфликта) действует как тормоз, который вытесняет и вновь выталкивает либидо в состояние зачатков сексуальности, отчего затем эти начала, или зародыши, преждевременно побуждаются к аномальному развитию. Из-за этого возникает детский невроз. Именно ода­ренные дети, чьи мыслительные притязания (вследствие вое питания в интеллигентной среде) начинают расти очень рано, подвержены серьезной опасности оказаться в ситуации преж­девременного задействования сексуальности вследствие вос­питательного подавления их так называемого неуместного любопытства. Приведенные соображения свидетельствуют о том, что я понимаю мышление не просто как функцию, стес­няющую сексуальность (из-за чего последняя оказывается за­торможенной в своей подчеркнуто гедонистической функции и поэтому поневоле вынуждена перейти в функцию мышле­ния), а вижу в «раннеинфантильной сексуальности» как зачатки будущей функции сексуальности, так и завязь возвы­шенных духовных функций. В пользу этого говорит разрешаемость детских конфликтов путем научения пониманию, а сверх того, и тот факт, что даже в зрелом возрасте остатки «инфантильной сексуальности» являются завязью важных духовных функций. То, что взрослая сексуальность развива­ется из этой поливалентной зародышевой предрасположенно­сти, еще никоим образом не доказывает, что раннеинфантильная сексуальность означает просто «сексуальность». Поэтому я оспариваю справедливость фрейдовского понятия полиморфно-перверсивной предрасположенности ребенка. Это — поли­валентная предрасположенность. Если в методологии мышле­ния следовать фрейдовскому образцу, то в эмбриологии мы должны были бы характеризовать наружный зародышевый листок как мозг, потому что из него в процессе последующего развития образуется мозг. Но наряду с мозгом из него разви­ваются также органы чувств и многое другое.

Как раз в то время, когда Фрейд сделал сообщение о «ма­леньком Гансе»[27], я получил от одного сведущего в психоана­лизе отца ряд наблюдений над его четырехлетней в ту пору дочкой.

В этих наблюдениях так много родственного и дополняю­щего сообщения Фрейда о маленьком Гансе, что я не мог отка­заться от того, чтобы не сделать эти материалы доступными широкой публике. Всевозможное непонимание, если не ска­зать негодование, с которым был воспринят «маленький Ганс», послужили мне поводом к опубликованию моего мате­риала, который по обширности, конечно, не достигает матери­ала о «маленьком Гансе». Тем не менее в нем содержатся та­кие вещи, которые в состоянии подтвердить, насколько типич­ным был «маленький Ганс». Так называемая научная критика. насколько она вообще приняла к сведению эти важные веши и в этом случае столь же ретиво взялась за дело, все еще не на­учившись сначала перепроверять, а затем уже судить. Девоч­ка, чуткости и интеллектуальной живости которой мы обяза­ны следующими наблюдениями,— здоровый и цветущий ребе­нок, с живым, темпераментным нравом. Она никогда не была серьезно больна, со стороны нервной системы у нее также ни­когда не наблюдалось каких-либо «симптомов».

Живые систематические интересы пробудились у ребенка примерно в три года; она начала расспрашивать и выказывать фантастические желания. В последующие сообщениях мы должны, к сожалению, отказаться от связного изложения; по­тому-то это лишь анекдоты, которые изображают единичные переживания из целого цикла им подобных, и поэтому они описываются не строго научно, а новеллистически. При ны­нешнем состоянии нашей психологии без этого модуса изло­жения мы пока обойтись не можем, потому что еще слишком далеки от того, чтобы с безошибочной уверенностью уметь отличать курьезное от типичного.

Однажды, когда ребенку — назовем ее Анной — было око­ло трех лет, между ней и бабушкой завязался следующий раз­говор:

Анна: «Бабушка, почему у тебя такие тусклые глаза?»

Бабушка: «Должно быть, потому, что я уже старая».

Анна: «Ладно, но ведь ты опять потом будешь молодой».

Бабушка: «Нет, ты же знаешь, я буду все старше и стар­ше, а потом умру».

Анна: «Ну а потом?»

Бабушка: «Потом я буду ангелом».

Анна: «И потом ты опять станешь маленьким ребеноч­ком?»

Ребенок здесь находит благоприятный повод для предва­рительного разрешения одной проблемы. С некоторого време­ни она постоянно спрашивает мать, не получит ли она живую куклу, какого-нибудь ребеночка, например братика, после чего, конечно же, следуют вопросы о происхождении малень­ких детей. Так как эти вопросы появлялись спонтанно и на­обум, то родители не придавали им никакого значения и отно­сились к ним с той же несерьезностью, с какой, казалось, задает их и сам ребенок. Так, в один прекрасный день девочка по­лучила шутливое заверение в том, что детей приносит аист. Как-то Анна услышала другую, более серьезную версию: что дети являются ангелочками, живут на небе и аист спускает их оттуда вниз. Кажется, что эта теория стала исходной точкой для исследовательской деятельности. В разговоре с бабушкой оказалось, что эта теория способна к расширительному приме­нению: с ее помощью можно не только с облегчением разре­шить мучительную мысль о смерти, но одновременно и загад­ку о происхождении детей.

По-видимому, Анна говорит себе: когда человек умирает, то он становится ангелом, а потом — ребенком. Решений тако­го рода, которые зараз убивают двух зайцев, обыкновенно упорно придерживаются не только в науке; ребенок также не может расстаться с ними без известных потрясений. В этой простой интуиции имеются элементы учения о реинкарнации, которое, как известно, еще живо у миллионов людей.

Так же как в истории «маленького Ганса» поворотным пун­ктом было рождение сестренки, в этом случае им было появле­ние братика, имевшее место, когда Анна едва достигла четы­рех лет. Проблема появления детей, прежде почти не затраги­вавшаяся, стала теперь актуальной. Беременность матери, по-видимому, сначала оставалась незамеченной, т. е. на этот счет не наблюдалось никаких высказываний ребенка. Вече­ром, накануне рождения, когда у матери уже появились схват­ки, девочка находилась в комнате отца. Отец взял ее на колени и спросил: «Послушай-ка, что бы ты сказала, если бы сегодня ночью ты получила братика?» — «Тогда бы я его убила»,— был быстрый ответ. Выражение «убить» выглядит очень опасным, но оно, в сущности говоря, совершенно невинно, потому что «убить» и «умереть» в детском смысле означает лишь удале­ние (пассивное или активное) — на что, впрочем, уже много­кратно указывал Фрейд. Как-то я лечил пятнадцатилетнюю девушку, у которой во время анализа многократно появлялось повторяющееся наитие: ей приходила на ум «Песня о колоко­ле» Шиллера; она ее, правда, никогда не читала, а только од­нажды перелистала и могла лишь припомнить, что читала что-то «о соборе». Других подробностей она не могла припомнить;

Это место звучит так:

С собора

Тяжело и тоскливо

Колокол вызванивает

Надгробную песнь и т. д.

Ах, это супруга дорогая,

Ах, это верная мать,

Которую князь тьмы

Уводит прочь из объятий супруга, и т. д. Дочь, конечно, любит свою мать и даже отдаленно не дума­ет о ее смерти; дело же в настоящее время обстоит так: дочь должна вместе с матерью отправиться к родственникам на пять недель; год назад мать ездила одна, дочь же (единствен­ный и избалованный ребенок) оставалась дома вместе с отцом. В этом году «маленькую супругу» «уводят прочь» из объятий супруга, в то время как для дочурки было бы намного прият­ней, если бы с ребенком была разлучена «верная мать».

Поэтому «убить» в устах ребенка — вещь невинная, особен­но если знать, что малышка употребляет слово «убить» совер­шенно promiscue [28] для всевозможных видов разрушения, удале­ния, уничтожения и т. д. Но все же тенденция, которая здесь выявляется, заслуживает внимания.

Роды наступили ранним утром. Когда все оставшееся пос­ле родов, а также все до единого следы крови были убраны, отец пошел в комнату, где спала Анна. Она проснулась, как только он вошел. Отец сообщил ей новость о появлении бра­тика, что Анна восприняла с изумленным и напряженным вы­ражением лица. Малышка бросила сначала взгляд на несколь­ко бледную мать, а затем выказала что-то вроде смеси замеша­тельства и недоверчивости, как если бы думала: «Что сейчас случится?» Она не обнаружила ровным счетом никакой радо­сти по поводу новорожденного, так что родители были даже несколько разочарованы таким холодным приемом. До полу­дня девочка держалась вызывающе отстраненно от матери, что очень бросалось в глаза, так как обыкновенно она была очень привязана к ней. Однажды, когда мать была одна, Анна вбежала в комнату, обняла ее за шею и торопливо ей прошептала: «Ты ведь сейчас не умрешь?»

Теперь нам становится ясной часть конфликта, разыграв­шегося в детской душе; теория аиста, очевидно, никогда не оказывала должного действия — в отличие от гипотезы воз­рождения, согласно которой когда кто-нибудь умирает, то тем самым вызывает появление ребенка. Итак, согласно теории, мама должна умереть — как же тогда Анна может с радостью встретить новорожденного, против которого восстает также и детская ревность? Поэтому девочка в подходящий момент должна убедиться: умрет мама или нет? Мама не умерла. Оче­видно, вместе с этим счастливым исходом теория возрождения получает тяжелый удар. Как же теперь объяснить рождение братика и вообще происхождение детей? Была еще теория аиста, которая, правда, никогда внешне не оспаривалась, но имплицитно опровергалась предположением о возрождении[29]. К сожалению, попытки объяснения, последовавшие вслед за этим, остались сокрытыми от родителей, так как девочка на несколько недель уехала к бабушке. Как следует из сообщений последней, девочка многократно заводила разговор о теории аиста — конечно, с одобрения окружающих.

Когда Анна снова вернулась к родителям, то в момент встречи с матерью она опять выказала смущенно-недоверчи­вую манеру поведения, такую же, как и после рождения брата. На обоих родителей это произвело явное, хотя и необъяснимое впечатление. По отношению к новорожденному она вела себя очень мило. Тем временем появилась воспитательница, кото­рая произвела на малышку сильное впечатление своим мона­шеским облачением — сначала, конечно, в высшей степени негативное: девочка во всем оказывала ей сильнейшее сопро­тивление. Так, например, она ни за что на свете не позволяла воспитательнице раздевать себя по вечерам и укладывать в постель. Вскоре выяснилось, откуда шло такое сопротивле­ние: однажды Анна гневно закричала на воспитательницу у кроватки братика: «Это не твой братик, он — мой!» Но посте­пенно она смирилась с воспитательницей и сама начала играть в воспитательницу: она затребовала себе чепчик и фартук и «ухаживала» то за братиком, то за своими куклами. Но не­сомненным было элегическое, мечтательное настроение — в противоположность прежним временам. Анна часто подолгу сидела под столом и начинала напевать и рифмовать длинные истории, которые отчасти были непонятными, отчасти, одна­ко, содержали фантастические желания на тему «воспитатель­ницы» («Я — воспитательница из ордена Зеленого Креста») и отчасти это были явно болезненные чувства, которые ждали своего выражения.

Здесь мы встречаемся с важным свидетельством о жизни малышки: речь идет о грезах, даже о зачатках поэзии, о присту­пах чего-то элегического. Все это такие вещи, с которыми мы обыкновенно сталкиваемся только на последующих ступенях жизни, а именно в то время, когда человек (в юношеском воз­расте) склоняется к тому, чтобы разорвать узы семьи и само­стоятельно вступить в жизнь, но внутренне он все еще осто­рожничает и удерживается ностальгическим чувством по теп­лу родительского стойла. Как раз в это время он начинает создавать поэтические фантазии, связанные с тем, чего недо­стает, и призванные компенсировать исход. На первый взгляд может показаться парадоксальным сближение психологии че­тырехлетней девочки с психологией пубертатного возраста; однако родство состоит не в возрасте, а в механизме. Элегиче­ские грезы выражают то, что часть любви, которая прежде при­надлежала реальным объектам и должна была им принадле­жать, интровертируется, т. е. направляется внутрь, в субъект, и там порождает преувеличенную деятельность фантазии[30]. Но откуда происходит эта интр