IV. Слово учителя об образе настасьи филипповны.

Мышкин без конца называет Настасью Филипповну сумасшедшей, помешанной, считая, что это может объяснить ее поступки. Он чувствует, что втянут в некоторое трагическое действо, но он слишком в нем, чтобы рассуждать и анализировать. А Рогожин видит в поступках Настасьи Филипповны неумолимую логику:

«— Какая же сумасшедшая? — заметил Рогожин».

Князь отказывается понимать происходящее (этим он интуитивно предохраняет себя от безумия, но как только для Мышкина становится очевидной его роль в разыгрываемой кровавой мистерии, приход полного безумия становится неминуемым и тотальным), но он в этом происходящем участвует.

Рогожин, живое воплощение языческого мира, ждет того заповеданного судьбой мига, когда ему надо будет выпустить кровь из жертвы. И жертва давно уже знает и готова.

Настасья Филипповна убегала от Рогожина как от палача и возвращалась к нему именно как к своему палачу. А Мышкин недоумевает, не желает понимать:

Потому что было предчувствие, и возвращалась к Рогожину, и в третий раз уже не отреклась, более того, ритуально подтвердила свою окончательную решимость: «...она мне, впрочем, день сегодня назначила, как с музыки привел ее: через три недели, а может и раньше, наверно, говорит, под венец пойдем; поклялась, образ сняла, поцеловала».

Убегая в третий раз к Рогожину, если боялась кого-то, так князя Мышкина, боялась, что он опять оттянет миг жертвоприношения, а себя Настасья Филипповна ощущала именно как назначенную к закланию жертву.

Как в начале романа Мышкин целованием портрета запечатывает три своих попытки, три этапа своего вхождения в сущность Настасьи Филипповны, так в третьей части романа Настасья Филипповна, снимая и целуя образ, запечатывает три своих бегства от Рогожина и окончательно обрекает себя на вольную жертву.

Два данных эпизода суть два сакральных центра романа. Первый открывает через совершенно неожиданное и как бы немотивированное почитание Мышкиным образа Настасьи Филипповны святость ее природы, а второй эпизод обнаруживает эту святость, доказывая, что мышкинское поклонение было провидческим и абсолютно оправданным. Без жертвы ведь полной святости нет и не может быть: Жертва не станет священной, если ее не убить.

Более того, само жертвоприношение, по словам В. Н. Топорова, есть «делание святости».

Мышкин взглянул на портрет Настасьи Филипповны и тут же открыл в нем невидимое для окружающих великое страдание, так сказать, потенциальную, внутреннюю святость. И Настасья Филипповна в самом деле ощущала себя жертвой не метафорической, а действительной. И она не метафорически, а действительно отдала себя на заклание

 

Домашнее задание.

Подберите материал к сочинению по выбранной теме. Примерные темы:

1. Я хочу рассказать вам о книге... (по роману «Идиот»).

2. Жажда красоты и идеала.

3. Почему князь Мышкин не смог противостоять трагедии?

 

Информация для учителя [42]

Исключительное место в романе занимают женские персонажи, прежде всего Настасья Филипповна и Аглая, которых Мышкин обеих любит, но испытывает к ним два различных типа любви. Некоторого внимания заслуживает и мать Аглаи — генеральша Епанчина, которая не только очень скоро оценила и полюбила князя, но и обнаружила некоторое сходство в его и своем характерах. Отчасти это было спровоцировано самим князем, ибо при первом же знакомстве Мышкин, явно симпатизируя генеральше, нашел, что она “совершенный ребенок во всем, во всем”, а мы знаем, до какой степени Мышкин любил детей и ценил детскость, сохранившуюся в характерах у некоторых взрослых людей. Очарованная искренностью и мягкостью князя, генеральша восклицает: “Ваш характер я считаю совершенно сходным с моим и очень рада”. И, по-видимому, это суждение отчасти справедливо. Однако скоро обнаруживается и различие. Рассуждая о своем характере, генеральша Епанчина говорит: “Я добрая”, “сердце главное, а остальное вздор... Я вот дура с сердцем без ума”. Вспомним неоднократно продемонстрированное в романе проявление ума Мышкина и глубокое суждение Аглаи о том, что у него высший ум. Действительно, у Мышкина ум не менее, чем сердце, является носителем его высоких идеалов. Генеральша же и ее поступки в значительной степени подчинены эмоциям. Она “дама горячая и увлекающаяся”, и неудивительно, что она “становилась с каждым годом все капризнее и нетерпеливее”; она отличается “резкостью и самостоятельностью.., характера” и отчасти поэтому способна резко менять настроение и мнение, оказываться на грани истерики и т. п., чего никак нельзя сказать о князе. Даже эта добрая, расположенная к нему женщина вносит в общение с князем известную переменчивость и противоречивость, которой не всегда так легко противостоять.

Что же касается Настасьи Филипповны и Аглаи, то у них эта противоречивость, а также переменчивость и даже экзальтированность в поведении (конечно, имеющая определенные, довольно веские причины) достигает высочайшей степени и включается в ту атмосферу известной беспорядочности, хаотичности, которая очень мучает князя и часто его огорчает, затрудняет его добродетельно-сострадательное поведение. Мимоходом отметим, что обе они — красавицы, что имеет значение для Достоевского. Как мы помним, Настасья Филипповна с самого, начала поразила князя угаданным в ней страданием. “Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала”, — говорит князь, рассматривая ее портрет. “В этом лице страдания много”, — повторяет он в разговоре с дамами Епанчиными, а увидев Настасью Филипповну, говорит ей: “...вы страдали и из такого ада чистая вышли”. И ее страдание немедленно и навсегда нашло отклик в душе Мышкина в виде сострадания как некоего варианта любви и готовности самопожертвования ради нее. “Впечатление сострадания и даже страдания за это существо не оставляло никогда его сердца.

Страдания Настасьи Филипповны прежде всего связаны с тем, что она “глубоко убеждена, что она самое павшее, самое порочное существо из всех на свете”. Это можно сравнить с самоощущением Сони Мармеладовой, обладавшей совершенно иным характером. Именно поэтому Настасья Филипповна периодически отталкивает Мышкина, которого глубоко чтит и любит, верит в него, как “в истинно преданного человека”, но, считая себя недостойной князя, пытается на определенном этапе способствовать его браку с Аглаей. Критически настроенная Аглая полагает, что Настасья Филипповна старается “падшего ангела из себя представить”, что и выговаривает ей, прибавляя и многое другое. В Настасье Филипповне, как и в Рогожине, как это ни странно, также просвечивает широкая русская натура и даже в еще более беспорядочном варианте, с предельно противоречивым характером и поведением. В ее лице “необъятная гордость и презрение, почти ненависть… и что-то удивительно простодушное”. То в ее глазах “глубокий и таинственный мрак”, то она “маскировалась веселостью”. Говорится об ее “истерическом и беспредметном смехе, перемежающемся вдруг с молчаливою и даже угрюмою задумчивостью”, о том, что “после... припадочного смеха она вдруг стала даже угрюма, брюзглива и раздражительна”, “плачет, смеется, в лихорадке бьется”.

Чувства и настроения Настасьи Филипповны проявляются с необычайной страстностью и эксцентрической крайностью. “Это страшно раздражительная, мнительная и самолюбивая женщина... на какие фокусы человеческое самолюбие способно”. “В желаниях своих... всегда была неудержима и беспощадна”. Эта “ колоритная женщина”, этот “нешлифованный алмаз” признается князю, что она “мечтательница”. Мечта толкает ее к князю, а самоуничижение — к Рогожину, в этом постоянно на протяжении всего романа выражается ее противоречивость.

Настасья Филипповна вначале как бы не смела “погубить” князя брачным союзом с ним, считая себя павшей и порочной, но на самом деле в этом было в гораздо большей мере ее неизбывной гордости, чем доброты — главной и христианнейшей добродетели самого Мышкина. Естественно, что при таком противоречивом и эксцентрическом характере она металась между князем и шла навстречу трагической гибели. Она оказывается в романе вершинным воплощением того социально-психологического (социальный момент участвовал в формировании ее характера, а именно то, что она была сиротой, оказалась в крайней зависимости от Тоцкого, который сделал ее, девочку, своей любовницей) хаоса, с которым непосредственно столкнулся полный христианского добра князь Мышкин.

Аглая в некоторых отношениях представляет противоположность Настасье Филипповне. Она стоит на гораздо более высокой ступени социальной лестницы, принадлежит зажиточному и благополучному семейству, причем является “домашним идолом” этой заметной в петербургском обществе семьи, обожаемой родителями младшей дочерью, красавицей и умницей. Окружающие видят в Аглае прежде всего избалованного ребенка. Мы знаем, до какой степени он ценит детские качества во взрослых людях, и несомненно эти качества, в числе других, привлекают его в Аглае. “Я ужасно люблю, что вы такой ребенок, такой хороший и добрый ребенок!”. Сама Аглая однажды говорит князю: “простите меня, как ребенка за шалость”.

Но от Аглаи исходят не только шалости. При всем ее несходстве с Настасьей Филипповной она также весьма противоречива в своих поступках, в своем поведении и не лишена эксцентричности. Аглая, одна из немногих среди действующих лиц романа, очень зорко рассмотрела суть такого редкого явления, каким предстал на первых же страницах повествования князь Мышкин. Именно она сравнила его с “рыцарем бедным”. Понятно, что и родители, услышав ее слова “ни за что за вас не выйду замуж” и зная противоречивую эксцентричность дочери, тут же догадываются, что она горячо любит князя. Однако что касается Аглаи и Мышкина, то здесь не только проявление противоречивого и эксцентричного характера девушки, тем более — не просто детские шалости. Все гораздо трагичнее и сложнее, ибо между ними стоит Настасья Филипповна. Аглаю постоянно терзает “испуганная ревность”, суть которой в том, что князь из сострадания может в конечном счете предпочесть ей, Аглае, эту вечную соперницу. Вот в чем истинная трагедия этой неординарной девушки, которая в конце концов отказывается от князя (а перед этим вполне резонно отказывает и Гане, и Радомскому) и, по-видимому, довольно случайно останавливает свой выбор на польском графе, который, впрочем, оказался вовсе и не графом, а довольно сомнительной личностью. Аглая кончает тем, что погружается душой в католицизм, который так был ненавистен князю Мышкину.

Таким образом, если Настасья Филипповна была столь противоречива с Мышкиным по причине самоистязания, ибо считала себя недостойной его, замаранной всей предыдущей жизнью, чуть ли не падшей женщиной, то в поведении Аглаи решающую роль играла ревность, но при этом склонность к противоречивости и эксцентричности, т. е. своего рода психологический хаос, были свойственны характерам обеих. Что касается князя, то он, с его неземными идеалами и душевной прозрачностью, оказывается жертвой этого царящего вокруг него социально-психологического хаоса.