Торжество языка над насилием. Герменевтический подход к философии права

// Вопросы философии, 1996. №4.

 

Вначале - несколько слов о выборе темы. Я избрал философию права по следующей причине. В современной философской культуре проблемы права преданы всеобщему забвению: их оставляют юристам и судьям. Но великие классические философские системы (например, Лейбница, Канта, Фихте, Гегеля) включали философию права. Проблемы правосудия перестали подвергать философскому рассмотрению потому, что право стало позитивной наукой. Произошло определенное сближение морали с политикой, но без посредства права. Поэтому проблема правового государства возникает не только в таких странах, как ваша: кризис западной демократии тоже ставит вопрос: что такое правовое государство?

Я хочу обсудить две темы. Сперва я поставлю вопрос с точки зрения индивидуума: что значит быть субъектом права, а не просто субъектом морального должен­ствования или гражданином государства? Этот вопрос дополнителен к моральному вопросу, ибо в терминах философии морали мы спрашиваем: "Что значит иметь обязанности?", а обратная сторона вопроса - "Что значит иметь права?". Это первая часть моего исследования.

Во второй части я встану на точку зрения судебной власти (autorite judiciaire), и мы поразмыслим о понятии судебного акта (acte de juger): что значит судить других людей. Следовательно, мы подойдем к проблеме философии права сверху и снизу: что значит быть подсудным и что значит судить во имя права. Я предлагаю считать два этих вопроса дополняющими друг друга. Поэтому название первой части моего исследования: "Кто является субъектом права?" Я сразу же подчеркиваю важность употребления слова "кто", так как этот же вопрос господствует в историческом познании: "Кто совершает те или иные действия?" Но это и моральный субъект: "На кого можно возложить ответственность?" Итак, я хочу показать, что вопрос в юридической форме - "Кто является субъектом права?" - при глубоком анализе не отличается от вопроса в моральной форме: "Кто является субъектом, достойным уважения и почитания?" Уже при постановке вопроса должна быть подчеркнута специфика вопроса "кто?", важно отличать его от вопроса "что?" или "почему?", ибо ответом на вопрос "что?" является описание, ответом на вопрос "почему?" - объяснение, вопрос же "кто?" требует идентификации. Природу этой последней операции, неизбежной во всякой дискуссии об идентичности личностей и обществ, мы и рассмотрим с моральной и юридической точек зрения. Итак, основная идея первой части моего доклада - идентификация субъекта морали и права посредством способности (capacite). Я хочу показать, что, в сущности, мы признаем, узнаем (reconnaissons) и почитаем человека благодаря тому, чем он способен быть и что сделать. Этот подход к проблеме можно назвать антропологическим. Ибо определение человека как человека способного (capable) - это определение философской антропологии, которая и является фундаментом моральной и правовой философии.

Я приведу четыре постановки вопроса "кто?" и ответа на него. Первая форма, в которой мы встречаем вопрос "кто?" — это вопрос "Кто говорит?", "Кто является субъектом высказывания (parole)? " Быть может, это основная способность, отличающая человека от животных: человек - существо, способное обозначить самого себя как автора своих высказываний. Я обращаю Ваше внимание на то, что здесь возникает интересная область соприкосновения с философией языка. Но в то время как лингвистика и вообще семиологические теории изучают в основном логическую структуру высказывания (proposition), так называемую семантику, меня в данный момент интересует производство речевых актов (actes de langage), то, что в семиотике обычно называют прагматикой. Ведь проблема субъекта возникает, когда мы признаем, что есть идентичность, есть единый субъект множества разных высказываний (enonciation). Значит, первое антропологическое основание субъекта морали - субъект высказывания (enonciation). Второе проявление этой идентичности - способность признать самого себя как того, кто совершилсвои действия (actions), если подразумевать под действием все формы, посредством которых мы что-нибудь изменяем во внешнем мире. Таким образом, мы - те, кто совершает действия, посредством которых мы вносим изменения в мир. Эта проблема аналогична предыдущей: точно так же, как есть единый субъект множества высказываний, есть и единый агент множества вмешательств в мир. Итак, вторую форму субъекта можно обозначить как того, кто совершает свои поступки. Приведу третий аспект субъекта: это субъект повествовательной идентичности. Ведь ответить на вопрос "кто?" - значит рассказать историю своей жизни. Следовательно, рассказ - это сама форма существования субъекта во времени. И значит, быть автором истории своей жизни - это третья разновидность субъекта. Четвертый аспект приблизит нас к проблемам морали и права: это способность считать себя ответственным, т.е. отвечать за последствия своих поступков, что значит не только считать себя тем, кто совершил эти поступки, но и держать ответ за их последствия, считать себя тем же "я", которое совершило этот поступок и должно расплачиваться за его последствия, если это нанесение ущерба или преступление. С точки зрения техники философского языка можно закрепить за идеей отдания отчета термин "вменение" (imputation, нем. Zurechnung, англ. accountable). Думаю, для всех индоевропейских языков характерна идея, что наша жизнь - отчет, который мы должны представить, некое собрание (recueil, англ. record) наших поступков.

Завершив этот беглый очерк четырех разновидностей субъекта (субъект речи, субъект действия, субъект рассказа, субъект ответственности), мы проследим, каким образом возникает правовая проблема. Возникает она в основном из-за вмешательства другого. Ибо как только появляется связь с другим, возникает проблема равноправия. Пока мы остаемся в сфере индивидуального, мы можем встретиться с моральными проблемами, но не с правовыми; с проблемой добра и зла, а значит, долга и его нарушения, но не с проблемой вреда, причиненного другому. А именно с понятием ущерба, вреда, причиненного другому, мы и вступаем в область одновременно этического и правового. Я покажу это, возвращаясь к приведенным мною четырем аспектам субъекта и анализируя их один за другим. Я хочу показать, что при каждой из четырех постановок вопроса "кто?", при каждом из четырех ответов на этот вопрос рассматривается и моральная проблема, и правовая.

Моральная, поскольку другой - тот, с кем мы встречаемся лицом к лицу, с кем вступаем в межличностные отношения. Но я хочу показать, что есть два понятия другого, две модели другого; другой как близкий, ближний, с которым связана только моральная проблематика, и другой, отношения с которым опосредованы неким инсти­тутом. Действительно, наши связи с другими людьми не ограничиваются отношением "лицом к лицу" (en relation de visage, de vis-a-vis). Институциональная связь с другим и будет предметом второй части нашего исследования. Институциональные отношения с другим возникают чрезвычайно рано: не только с четвертого упомянутого мною аспекта (субъекта ответственности), но непосредственно с языка. Действительно, языковая практика, то, что мы называем речью (discours), - я думаю о немецком die Rede - выраженная речь, - не сводится к беседе. Я хочу сказать, что говорить - зна­чит обращаться к присутствующему другому, но связаны мы с собеседником посред­ством лингвистической системы, имеющей институциональное измерение: это язык (langue). Дело в том, что нигде не существует универсальный язык (langage), он расчленен на естественные языки (langues). В этом смысле можно сказать, что сущес­твование естественных языков - это базовый лингвистический институт. Подтвер­ждает эту истину то обстоятельство, что в крупных исторических конфликтах защита и признание родного языка (langue) всегда играли существенную роль. К тому же то, что мы называем нашей идентичностью, есть в значительной степени языковая (de langage) идентичность. Принадлежность к определенному лингвистическому простран­ству - это первая форма, в которой мы являемся субъектами права. Вам известно, что возникает даже политическая проблема, когда речь идет о лингвистических меньшинствах, не имеющих поддержки государства, но выдвигающих законное требование, чтобы на их языке (langue) говорили и чтобы он использовался соответствующими институтами (в публикациях, в образовательных учреждениях, в официальных документах). Итак, право говорить на своем языке показывает нам, что урок права начинается уже с первой формы субъекта. Замечу здесь для специалистов по философии языка, что языковой институт основывается на совокупности тщательно разработанных систем (фонетики, лексики, синтаксиса, стилистики и письменности, литературы). Письмо в особенности является фактором различия и идентификации, языковой идентичности. В заключение первой части подчеркну, что когда язык (langage) извращается на государственном уровне, на уровне политических институтов, извращаются и частные отношения. Вспоминаю, что в 80-е гг. я часто посещал Подпольный университет в Праге: мои друзья говорили, что повседневный язык общения был извращен, потому что страх и ложь сами стали институтом.

Я остановился на этом вопросе, чтобы показать, что проблема права возникает уже на уровне первого критерия человечности - языка (langage). Три остальные аспекта я разберу быстрее, потому что пример языка особенно ярок. По поводу действия можно сказать, что действовать значит действовать совместно с кем-то или против кого-то: действие всегда есть взаимодействие. А взаимодействие не ограничивается частными (межличностными) отношениями: существуют и институциональные связи. В плане множественности систем взаимодействия рассматривает человеческую деятельность социология. Интересно, что в "Философии права", в той части "Философии права", которую Гегель озаглавил "Sittlichkeit", т.е. нравственность, Гегель показывает, что именно посредством институтов, каковы семья, гражданское общество, наконец, политические институты, вступает в действие то, что он называет признанием (Erkennung). Современные исследователи вывели отсюда понятие порядков признания (ordres de reconnaissance). Мы находим множество порядков признания, являющихся также системами взаимодействия. Будь то технологическая система, или система связи (возьмите такой очевидный пример, как почта), или административная система - суть в том, что мы вступаем в коммуникацию с другими не только в словесном общении, но и через посредство сложных институтов коммуникации. Коммуникация - один из порядков признания взаимодействующих субъектов.

Вернусь к третьему; аспекту субъективности - к повествовательной идентичности. Я сказал, что мы субъекты собственной истории, тут уместно вспомнить немецкую поговорку "Geschichte steht fur den Mann", т.е. история характеризует человека; у каждого своя история. И здесь тоже мы вступаем с другими как в отношения близости, так и в дистантные и институционально опосредованные отношения. Каким же образом? Прежде всего, наша собственная история переплетена с другими историями. История моей жизни - часть истории жизни моих близких, моих друзей; всех, с кем я разделил; свою жизнь. Но моя история сплетена и с историей людей, с которыми я не разделял свою жизнь. В этом смысле существует опосредующий нарративный институт - история. Можно сказать, что история - порядок признания, в котором сплетаются все жизненные истории. Есть книга на немецком языке, на которую я довольно часто ссылаюсь, она называется "In Geschichten verstrickt" - быть замешанным в истории. Но мы оказываемся замешаны в разные истории потому, что мы включены в историю. Поэтому историю можно определить как порядок признания, сплетающий воедино индивидуальные истории. Подобно тому как язык (langue)- институт, объединяющий все речевые проявления (discours), письменная история; творимая историками, является порядком признания в гегелевском смысле слова, и в ней сплетаются частные истории, истории отдельных людей. Здесь я хочу закончить, поскольку, переходя к рассмотрению субъекта ответственности, мы оказываемся на; пороге проблемы права. Напомню порядок, которому я следовал: субъект речи (parole), субъект действия, субъект рассказа и субъект вменения. На уровне ответственности и способа отдавать отчет в своих поступках мы действительно входим в сферу собственно юридического.

Есть одно промежуточное понятие, которое я хотел бы ввести: прежде чем рассматривать судебный акт сверху, я хотел бы посмотреть на него снизу, с точки зрения субъекта права, и построить юридическое пространство. Понятие, о котором идет речь, появилось уже в XVIII в. и было обозначено тогда термином "публичность" (publicite, Offentlichkeit). Это не только право публиковать книги - конечно, оно здесь является критерием, потому что существование общественного пространства (espace public) проверяется возможностью публиковать книги - но, думаю, в понятие общественного пространства нужно вложить предельно широкий смысл. Это понятие было разработано в особенности Ханной Арендт в ее политической философии как понятие общественного пространства дискуссии. Можно сказать, что мы вступаем в общественное пространство ответственности, вступая в общественное пространство дискуссии, потому что именно в общественном пространстве дискуссии мы представляем другим не только доказательства наших утверждений, но и основания наших действий, и суть нашей повествовательной идентичности. Именно в общественном пространстве мы отвечаем на вопрос "Кто вы?". В этом смысле вопрос "Кто?" сам является общественным (publique). Понятие общественного пространства обозначает отношение, которое шире, чем отношение "я - ты", так как вводит третьего, т.е. того, кого мы встречаем как дополнение нас самих в некоем институте. Например, отношения студентов между собой, отношения между преподавателями и студентами составляют часть общественного пространства. Права и обязанности мы имеем в общественном пространстве. Подчеркну, что личное местоимение, соответствующее этому vis-a-vis права, - не "ты", а "любой" (chacun). Местоимение "любой" - не просто грамматическая особенность, но философская структура, по сути своей правовая. В римском праве есть знаменитая формула, аксиома, если хотите: "Каждому его право", лат. suum cuique - каждому свое. Итак, субъект права - любой. Я являюсь любым по отношению ко всем. Мы входим в юридическое пространство, когда рассматриваем себя как "любого" из всех остальных "любых". Это не означает, что мы оказываемся в анонимности. Есть местоимение on:это аноним, некто, но субъект права - не некто, а любой. В заключение первой части моего доклада скажу, что функция права - позволить любому реализовать свои способности.

Центральная идея права и политики, которую я выделю во второй части моего выступления, - создать средства реализации сущностных способностей человека. Одно из положений политической и правовой философии, которое мы можем сейчас рассмотреть, гласит, что принадлежность к определенной правовой или политической системе не есть нечто внешнее, добавленное к человеческой сущности, как будто мы уже представляем из себя завершенные человеческие существа вне государства или общественного (public) пространства. Нет, оправдание права и политики в том, что благодаря их посредству осуществляются человеческие способности. Эту связь между способностью и ее реализацией я считаю чрезвычайно важной для нашего последующего рассмотрения, поскольку мы занимаем промежуточную позицию, избегая двух крайностей. Одна концепция утверждает, что человек от природы - существо завершенное, обладающее всеми правами до вступления в гражданское общество. Это теория естественного права XVII-XVIII вв., согласно которой человек вооружен всеми правами и только уступает государству их часть. Тогда политическая жизнь - лишь уступка, от которой можно отказаться. Утверждение, что человек - полноценное существо уже до вступления в государство, характерно для концепций общественного договора. Противоположная точка зрения заключается в том, что до общественной жизни человека не существует, что человек - создание государства и вообще социальных и институциональных структур: образец такого взгляда - Гоббс. Пока человек не вступает в государство, действует поговорка "Человек человеку волк", значит, человек не является человеком в подлинном смысле слова. Следовательно, свою идентичность он обретает в полной мере лишь благодаря принадлежности к государственному пространству, будь то пространство юридическое или политическое. Поэтому я защищал понятие способности: можно сказать, что человечество уже существует до государства, но это потенциальное человечество, а осуществляет оно себя только в государственной жизни.

Концепция, которую я сейчас излагаю, по сути своей совпадает со взглядами Аристотеля и Гегеля. В начале "Никомаховой этики" и в "Политике" Аристотеля говорится, что политика - осуществление морали. Следовательно, политика - завершение системы моральной философии. Тем не менее у Аристотеля есть моральное пространство, отличное от политического, — это вся его теория добродетелей, т.е. совершенств. Концепция предшествующих государству способ­ностей, которую я сейчас развиваю, на самом деле продолжает аристотелевскую философию добродетелей, поскольку Стагирит определяет добродетель как склад (habitude), греч. hexis, как разумный обычай. Именно здесь антропологическое основание права. Я бы сказал, что у Гегеля мы находим то же самое; политическая философия предстает как вершина философии духа, начинающейся как философия субъективного духа. Теория способностей, которую я изложил, - в сущности, один из вариантов концепции субъективного духа. Но лишь в теории объективного духа благодаря посредству институтов может на самом деле раскрыться идея завершенного, реализовавшегося человека. Обойдя молчанием вопрос об абсолютном духе, я остановился лишь на отношении между субъективным и объективным духом, которое на более современном языке - языке герменевтики - я определяю как отношение между способностями, связанными с вопросом "кто?" (а значит, со структурой "вопрос - ответ" - характерной структурой, к которой прибегает герменевтическая философия для отыскания глубинного значения какого-либо института), и реализацией этих способностей.

* * *

Как я уже сказал во введении, я хотел показать, как войти в правовую философию сверху, а не только снизу. В первой части я задался вопросом, каким образом субъект способности становится правовым субъектом. Ответ в самом общем виде заключается в том, что этот переход осуществляется благодаря институтам. Именно анализом институтов я и хотел бы начать исследование проблемы с обратной стороны. Я хочу рассмотреть один определенный правовой институт - суд (tribunal). Я не хочу сказать, что все право сводится к проблеме суда. Есть конституционное право, есть целая, область договорного права, но проблема уголовного права заинтересовала меня по двум причинам. Во-первых, потому что здесь мы имеем дело с глубинной реальностью конфликта и насилия. Я мог бы заговорить об этом гораздо раньше, так как уже на уровне языка (langage) и действия (action) человеческие отношения не являются, прежде всего, отношениями признания. Все это время я исходил из предположения, что институты функционируют правильно, вот я их и назвал "порядками признания". Но ведь как раз быть признанным - большая проблема. Осознать важность проблемы конфликта и насилия - значит тем самым отдать себе отчет в трагическом характере человеческого удела. Можно было бы сформулировать эту черту следующим образом: как только человек обретает власть, он осуществляет ее над другим, значит, можно сказать, что существует наклонность к неравенству, заложенная в самой природе человеческого действия. Физическое насилие - лишь крайнее проявление этого отношения, которое можно назвать отношением господства. Когда кто-то действует; он воздействует на другого: есть исходное, сущностное неравенство власти. К тому же неравенство не только противостоит институтам, но и является их частью, поскольку институты структурируют иерархию. И это не порок их, а форма их функционирования: ведь все не могут властвовать одновременно. Не стану говорить о неравном распределении богатств, скажу о неравном распределении ответственности и власти, которое коренится в самой сути политического отношения. Философ Макс Вебер построил всю свою политическую философию на утверждении, что управляющий и управляемый находятся на двух различных уровнях, и проблема демократии в том, чтобы исправить это исходное неравенство. Но эту проблему я сейчас не буду рассматривать, поскольку меня в данный момент интересует правовая сторона дела. Я хотел лишь показать, что здесь мы соприкасаемся с понятиями власти и насилия. Прежде чем оставить в стороне понятие насилия, я хотел бы указать, что насилие может быть не только физическим, крайняя форма которого - убийство или нанесение раны, но средством насилия может оказаться и язык (langage): я имею в виду внесение смуты, соблазнение и все способы извлекать преимущества из своего языкового (de langage) превосходства над тем, кто обладает меньшим языковым могуществом. Уже у Платона мы находим разработку темы “нет тирана без софиста”. Тиран действует не только посредством физического насилия, но и посредством извращения языка (langage), которое является тем самым формой насилия в языке. Все известные нам тоталитарные системы в XX в. гораздо в большей степени пользовались извращением языка, чем физической силой: так называемые идеология и пропаганда - языковые формы насилия. Такова первая причина, по которой я заинтересовался актом вынесения суждения (acte de juger) как судебным актом (acte de tribunal).

Вторая причина заключается в том, что суд предстает перед нами как регламентированная форма конфликта и тем самым - противоположность насилию. Можно сказать, что процесс - это правовая переработка насилия посредством перенесения насилия в пространство слова и речи (parole et discours) - ведь в суде борьба происходит в словесной (de parole) форме. Следовательно, для философского исследования и, я бы сказал, для целостной философии языка (de langage) чрезвычайно важно не только интересоваться речевым взаимодействием в беседе, о чем мы упоминали недавно, или речевой практикой в естественном языке (dans les langues naturelles), но и изучать языковые процедуры при проведении процесса. Несомненно, интересно проследить, как великие исторические завоевания со времен Месопотамии, Египта и Китая приводили к установлению новой судебной практики. Институт суда (tribunal) столь же важен, как и политические институты, но это институт, выносящий суждение (jugement). Как одни люди судят других, используя только доказательства?

Насилие переносится здесь в общественное пространство речи (discours). Тогда возникает вопрос: при каком условии акт суждения (acte de juger) может считаться имеющим силу? В самом общем виде я привел бы четыре условия. Во-первых, существование письменных законов. В таком случае уже нет больше произвола каждого отдельного суждения (jugement), но суд (jugement) происходит по заранее известным правилам. Второе условие - появление особого института - суда (tribunaux, cours) со своими правилами набора членов (правила эти различны в разных странах: вступление в должность по конкурсу, выборы или назначение). Важно, что есть почитаемый институт, и это подводит нас к третьему условию - посредничеству признанных компетентными незаинтересованных лиц, которым доверено судить (juger). Здесь речь идет не совсем о том же, что в предыдущем требовании: нужны суды (tribunaux), но нужны и судьи. Наконец, последнее условие: существование определенной известной процедуры вынесения приговора. Тут мы сталкиваемся с чрезвычайно интересной для философа проблемой места правовой аргументации. Аналогичный вопрос возникает по поводу медицинского консилиума, или вынесения суждения об исторических событиях (jugement historique), или даже принятия политического решения: это отношение между взвешиванием-обсуждением и принятием решений, поскольку обсуждение оставляет место словесному (de parole) конфликту, подчиняющемуся, однако, признанным законам - процедурным правилам. Например, роль судьи отлична от роли адвоката, роль прокурора - от роли защитника, роль председателя суда от роли присяжных: перед нами отграниченное пространство взвешивания-обсуждения, подчиняющееся определенным правилам, а итоговое решение заключается в вынесении правового суждения в данном конкретном случае. На понятии вынесения правового суждения в данном конкретном случае (dire le droit dans la situation singuliere) я и хочу закончить. Какова функция этого понятия? Я предлагаю считать, что у него две основных функции. Во-первых, положить конец состоянию неопределенности: действительно, любой конфликт характеризуется тем, что конфликтующие стороны могут спорить до бесконечности; здесь есть момент беспредельности. В частности, месть вносит в конфликт эту безграничность. Вынести судебное решение - значит поставить точку в споре. Фемида изображается с весами и мечом, и я считаю, что эти два символа чрезвычайно важны. С одной стороны, весы: у всех есть равные права высказываться, но, с другой стороны, в конце концов, меч правосудия опустится. Я считаю, что меч правосудия и меч власти - не одно и то же, поскольку меч власти отрубает голову, тогда как меч правосудия разит только словом (par la parole). Он лишь кладет конец неопределенности. Попутное замечание, или даже больше чем замечание. В больших сложных процессах, например, в процессах во Франции по фактам переливания зараженной крови, когда было много жертв, мы наблюдаем, что наиболее примечательные с моральной точки зрения жертвы - не те люди, которые стремились к мести, а те, которые хотели правового решения, хотели, чтобы было высказано: вот это жертва, а вот виновный, чтобы была установлена, скажем, справедливая дистанция. Это проблема установления истины в правосудии. Именно здесь видно, что правосудие - не ответ насилием на насилие, не дополнительное насилие: правосудие высказывает то, что общество в данный момент рассматривает как правовое состояние. Это подводит меня ко второй функции вынесения правового суждения, которая заключается в примирении враждующих сторон. Конечно, это утопия права, но эта утопия коренится в сущности права и составляет его основу. Судебное решение исполняет свое социальное назначение лишь когда оно признано, и признано не только судьями, но и общественным (publique) мнением и даже, в идеале, подсудимым. Говорит же Гегель в "Философии права", что наказание делает честь виновному: с ним обращаются как с человеком, а не как с больным или с животным²⁶. Правда, Гегель идет гораздо дальше, о чем я сожалею: он утверждает, что смертная казнь делает честь виновному. Я убежденный противник смертной казни: государство должно воспрепятствовать палачу как служителю насилия, должно отказаться от смертной казни, должно подвергнуть себя самоограничению. Подчеркну: конечная цель судебного процесса и суда (tribunal как института - способствовать общественному миру благодаря торжеству языка (langage) над насилием. Разумеется, это только направление движения, это предел стремления. Но я сказал бы, что даже право должно позволять нам мечтать.

Фуллер Л. Мораль права. К., 1999. Гл. 3, § 3.