Учение о справедливости как о прекрасном и о добровольной и невольной несправедливости.

Афинянин. Относительно всего прекрасного и справедливого попро­буем распознать следующее: в чем мы здесь сейчас между собой со­гласны, а в чем мы не согласны да­же с самими с собой; ведь мы вы­сказали бы живейшее желание хоть этим, уж если не чем другим, отличить себя от толпы. Затем опять-таки посмотрим, в чем здесь согласна или не согласна сама с собой толпа.

Клиний. Какие же ты заметил у нас разногла­сия?

Афинянин. Попробую разъяснить. Относительно справедливости вообще, справедливых людей, поступ­ков и деяний мы все как-то согласны, что все это пре­красно. Стало быть, если утверждать, что все справед­ливые люди, даже с безобразным телом, прекрасны именно этими своими справедливейшими нравствен­ными качествами, то, пожалуй, в этих словах не ока­жется ничего несообразного.

Клиний. Совершенно верно.

Афинянин. Возможно. Теперь, раз все причаст­ное справедливости прекрасно, посмотрим, относятся ли у нас ко всему этому и страдания — почти наравне с действиями.

Клиний. И что же?

Афинянин. Ведь всякое справедливое действие, пожалуй, лишь постольку причастно справедливому, поскольку оно причастно прекрасному.

Клиний. Как же иначе?

Афинянин. Следовательно, и страдание, причаст­ное справедливому, становится в силу этого прекрас­ным? Если мы согласимся с этим, то в нашем рассуж­дении не будет противоречия.

Клиний. Верно.

Афинянин. Если же мы решим, что страдание справедливо, но безобразно, то получится противоре­чие между справедливым и прекрасным, коль скоро мы соглашаемся, что в данном случае справедливое является самым безобразным.

Клиний. Как, как ты говоришь?

Афинянин. Очень легко сообразить. Дело в том, что установленные нами немного раньше законы могли бы показаться идущими совершенно вразрез со всем нынешним рассуждением.

Клиний. С каким именно?

Афинянин. Мы установили, что святотатец спра­ведливо должен умереть; то же самое и враг хорошо установленных законов. Собираясь установить великое множество таких узаконенный, мы приостановились, видя, что в таком случае будет бесконечно много очень больших страданий, которые, правда, наиболее спра­ведливы из всех страданий, но зато и наиболее безо­бразны из них. Не будет ли казаться нам справедли­вое и прекрасное то одним и тем же, то совершенно противоположным?

Клиний. Чего доброго, случится и так.

Афинянин. Вот почему большинство и выражает такие небрежные и несогласованные мнения о пре­красном и справедливом.

Клиний. По-видимому, так, чужеземец.

Афинянин. Значит, Клиний, давайте снова по­смотрим, как обстоит у нас дело в смысле согласован­ности мнений на этот счет.

Клиний. В смысле согласованности чего с чем?

Афинянин. В предшествующей беседе, думается мне, я с полной определенностью высказался об этом; если же это было не так, позвольте мне сказать сей­час...

Клиний. Что именно?

Афинянин. Вот что: все дурные люди бывают дурными во всем лишь против воли. А раз это так, то отсюда необходимо вытекает и дальнейшее следствие.

Клиний. Какое?

Афинянин. Человек несправедливый дурен; но дурной человек бывает таким против воли. Совершать против воли что-либо добровольное не имеет смысла. Итак, тому, кто установил, что несправедливость совер­шается против воли, человек, совершающий несправед­ливость, должен казаться совершающим это невольно. С этим я также должен согласиться; дело в том, что и я утверждаю: все совершают несправедливости лишь против воли. Если же кто станет утверждать, что люди бывают несправедливы против воли, из-за соперниче­ства или честолюбия, но все-таки многие добровольно совершают несправедливости, то я соглашусь с первым утверждением, но не со вторым. Однако в чем состоит лад моих слов? Не зададите ли вы мне, Клиний и Мегилл, следующий вопрос: «Если дело обстоит так, чуже­земец, то каков будет твой совет относительно законо­дательства для государства магнетов? Стоит ли здесь законодательствовать или нет?» — «Конечно, стоит», — отвечу я. — «Следовательно, ты разграничишь добро­вольные и невольные несправедливые поступки, и мы установим большие наказания за добровольные погреш­ности и несправедливости, а за недобровольные — мень­шие? Или же за все мы назначим равные наказания, раз уже вовсе нет добровольных несправедливостей?»

Клиний. Конечно, ты прав, чужеземец; но как же нам применить то, что теперь сказано?

Афинянин. Прекрасный вопрос. Мы это приме­ним прежде всего вот как...

Клиний. Да?

Афинянин. Вспомним, что раньше мы прекрасно сказали: относительно справедливости у нас царит пол­нейшая сумятица и неразбериха. Исходя из этого, сно­ва зададим сами себе вопрос: «Разве мы не выбрались из этого затруднительного положения и не разграни­чили, чем разнятся между собой добровольные и не­вольные поступки? Ведь во всех государствах всеми когда-либо бывшими законодателями признано суще­ствование двух видов несправедливых поступков: од­ни — добровольные, другие — невольные. Неужели же так это и будет установлено законом и мы ограничимся лишь тем, что выскажем сейчас известное положение, словно это изречение бога, но вовсе не обоснуем его правильность, а прямо-таки возведем в закон? Нет, это невозможно; необходимо, прежде чем давать законы, разъяснить эти два вида проступков и их различие, чтобы всякий, когда будет назначать наказание за про­ступок, относящийся к первому или второму виду, мог руководиться установленным положением и был бы в состоянии так или иначе судить о том, подходит ли дан­ное установление или нет».

Клиний. Мне кажется, ты прав, чужеземец. И вот нам предстоит одно из двух: либо отказаться от утвер­ждения, что все несправедливые поступки совершаются против воли, либо же сначала определенно выяснить правильность нашего утверждения.

Афинянин. Из этих двух возможностей первая — отказаться от утверждения того, что считаешь истин­ным, — для меня совсем неприемлема. В самом деле, это было бы и противозаконно, и нечестиво. Надо попро­бовать каким-то образом разъяснить, можно ли по ка­кому-либо иному признаку разделить эти проступки на два вида, если уж отказаться от различения их по тому, что одни из них добровольны, а другие совершаются против воли.

Клиний. Мы, чужеземец, совершенно не можем мыслить об этом как-то иначе.

Афинянин. Пусть так и будет. Ну, а вот вреда граждане, конечно, немало причиняют друг другу при взаимном общении и знакомствах, причем и здесь в изобилии встречается добровольное и невольное.

Клиний. Разумеется.

Афинянин. Так вот, пусть не считают при рас­смотрении любого вреда, нанесенного несправедливо­стью, что здесь бывает два вида несправедливых по­ступков: во-первых — добровольные, во-вторых — не­вольные. Дело в том, что вред, причиняемый невольно, и по количеству, и по размерам не уступает всякого рода добровольно наносимому вреду. Посмотрите, имеют ли мои слова какое-нибудь отношение к заданию, ко­торое я себе поставил, или же вовсе не имеют? Дело вот в чем: я, Клиний и Мегилл, утверждаю, что, когда один человек, совсем того не желая, невольно причи­няет вред другому, он совершает несправедливый по­ступок, однако совершает его невольно. Поэтому, зако­нодательствуя, я установлю законом, что поступок этот есть невольная несправедливость. Но я вовсе не стану относить этот вид причинения вреда к несправедли­вости вообще, все равно в каких бы размерах и кому бы ни был он нанесен. Если мое мнение победит, то мы часто будем утверждать, что несправедливый поступок совершен и тем, кто является виновником какой-нибудь оказанной неправильно услуги. Дело, пожалуй, друзья мои, вот в чем: не потому приходится попросту считать одно справедливым, а другое несправедливым, что че­ловек дал кому-нибудь что-то свое или, наоборот, отнял у кого-нибудь что-то; нет, законодателю надо смотреть, каковы были по отношению к справедливости намере­ния и образ действий человека, когда он оказал кому-нибудь услугу или нанес какой-нибудь вред. Надо обра­щать внимание на две различные стороны: па неспра­ведливость и на вред. С помощью законов надо, насколько возможно, возместить нанесенный вред, спа­сая то, что гибнет, поднимая то, что по чьей-то вине упало, и леча то, что умирает или ранено. Коль скоро проступок искуплен возмездием, надо попытаться с помощью законов из каждого случая раздоров и вреда сделать повод для установления между виновником и пострадавшим дружеских отношений.

Клиний. До сих пор все прекрасно.

Афинянин. В свою очередь, что касается неспра­ведливого нанесения вреда, из-за корысти, когда кто-то, путем несправедливостей, способствует обогащению дру­гого, то, поскольку здесь зло исцелимо, его надо исце­лить, считая это душевной болезнью. Надо признать, что, по-нашему, исцеление от несправедливости кло­нится вот в какую сторону...

Клиний. В какую?

Афинянин. Всякого совершившего большой или малый несправедливый поступок закон наставит и при­нудит либо никогда более не отваживаться на повторе­ние подобных поступков по доброй воле, либо совер­шать это в значительно меньшей степени; кроме того, надо возместить нанесенный вред. Делом или сло­вом, удовольствием или страданием, почетом или бес­честьем, пенями или дарами — словом, вообще каким бы то ни было образом заставить человека возненави­деть несправедливость и полюбить или по крайней мере не питать ненависти к природе справедливости — это и есть задача наилучших законов. Если законодатель за­метит, что человек тут неисцелим, он назначит ему наказание и установит другой закон. Законодатель со­знает, что для самих этих людей лучше прекратить свое существование, расставшись с жизнью; тем самым они принесли бы двойную пользу всем остальным людям: они послужили бы примером для других в том смысле, что не следует поступать несправедливо, а к тому же избавили бы государство от присутствия дурных людей. Таким образом законодатель вынужден назначить в на­казание таким людям именно смерть, а не что-то иное.

Клиний. Кажется, ты очень удачно все это выра­зил; однако мы с удовольствием послушали бы это еще в более ясном изложении, а именно: мы хотим знать разницу между несправедливостью и вредом и в каком виде сюда включается добровольное и невольное.

Афинянин. Попытаюсь в своей речи исполнить ваше желание. Дело вот в чем: ясно, что вы в своих беседах держитесь такого взгляда на душу: в самой душе по природе есть либо какое-то состояние, либо ка­кая-то ее часть — яростный дух; это сварливое, неодо­лимое свойство внедрилось в душу и своей неразумной силой многое переворачивает вверх дном.

Клиний. Да, это так.

Афинянин. А удовольствие мы не отождествляем с яростным духом. Оно владычествует, говорили мы, благодаря силе, противоположной этому духу. С по­мощью убедительных доводов, соединенных с насилием и обманом, оно осуществляет все, чего только не поже­лает.

Клиний. Конечно.

Афинянин. Не будет ошибкой в качестве третьей причины проступков указать на невежество. Со стороны законодателя было бы лучше разделить это невежество на два вида: простое невежество, которое можно счи­тать причиной легких проступков, и двойное, когда не­вежда одержим не только неведением, но и мнимой мудростью, — точно он вполне сведущ в том, что ему вовсе неведомо. Если сюда присоединяется сила и мощь, то это можно считать причиной крупнейших и грубей­ших проступков; если же сюда присоединяется сла­бость, то возникают детские и старческие заблуждения. Законодатель должен признавать это проступками, НО в этом случае законы относятся к виновным очень мягко и снисходительно.

Клиний. То, что ты говоришь, естественно.

Афинянин. Пожалуй, мы все признаем, что одни из нас сильнее удовольствий и ярости, а другие — сла­бее. Вот как обстоит дело.

Клиний. Совершенно верно.

Афинянин. Но неслыханно, чтобы одни из нас были сильнее невежества, а другие — слабее.

Клиний. Сущая правда.

Афинянин. Все эти три свойства — [яростный дух, склонность к удовольствиям и невежество] — заставляют нас искать удовлетворения их желаний; вместе с тем, они нередко влекут нас в противоположную сторону.

Клиний. Да, это часто бывает.

Афинянин. Так вот, теперь я могу ясно и прямо определить, как я понимаю различие между справедли­востью и несправедливостью. Тираническое господство в душе ярости, страха, удовольствия, страдания, зави­сти и страстей я считаю несправедливостью вообще, все равно наносит ли это кому-нибудь вред или нет. Напротив, господство в душе представления о высшем благе, каких бы воззрений ни держалось государство или частные лица на возможность его достижения, делает всякого человека порядочным. Хотя бы он и со­вершил какой-нибудь ложный шаг, все равно надо считать вполне справедливым поступок, совершенный подобным образом, и все, что происходит под руковод­ством такого начала, является наилучшим для всей человеческой жизни. Многие относят такое нанесение вреда к невольной несправедливости. Мы сейчас не станем спорить из-за названий; зато в первую очередь как можно лучше запомним выяснившееся сейчас на­личие трех видов проступков. Итак, страдание, которое мы обозначили как ярость и страх, составляет у нас один вид [проступков].

Клиний. Конечно.

Афинянин. Второй вид проступков проистекает из-за удовольствий и, с другой стороны, из-за страстей; третий вид связан со стремлением к осуществлению надежд и правильного мнения о наивысшем благе. Раз­делив этот третий вид снова на три части, мы получим пять видов проступков, как это сейчас получается. Для этих пяти видов надо установить два различных рода законов.

Клиний. Какие именно?

Афинянин. Один — для явно насильственных дей­ствий, другой — для поступков, совершаемых втайне, среди мрака, путем обмана. Впрочем, бывают поступки, где налицо и то и другое. В этом случае законы долж­ны были бы быть наиболее суровыми, если только они соблюдают правильное соотношение.

Клиний. Естественно.

Афинянин. Возвратимся далее снова к тому, что было нашим исходным пунктом, и будем продолжать установление законов. Помнится, мы установили законы относительно святотатцев, изменников и тех, кто извра­щает законы с целью ниспровержения существующего государственного строя. Человек может, пожалуй, со­вершить подобный поступок под влиянием безумия, болезней или глубокой старости: все это ничем не отли­чается от детского состояния. Если о преступлении поставлены будут в известность судьи, избираемые в каждом отдельном случае, причем об этом заявит либо сам преступник, либо его защитник, и если будет при­знано, что человек преступил законы, находясь в одном из указанных состояний, то он должен будет попросту возместить тот вред, который он кому-то нанес, а от всей прочей судебной волокиты он будет избавлен. Исключение составляет тот случай, когда убийца не очистил своих рук от убийства; в этом случае он дол­жен удалиться в другую страну, в другое место и там провести целый год в отлучке. Если он вернется до истечения определенного законом срока и ступит где бы то ни было на родную землю, то стражи законов должны посадить его в государственную тюрь­му, причем он может быть выпущен из нее по истечении двух лет.