Глава 13. Борьба с преступностью как культура

Общечеловеческая сущность

«Тайвань принимает органы». Так была озаглавлена маленькая заметка, появившаяся в Соrrections Digest 27 ноября 1991 года. В ней сообщалось:

30 сентября японский специалист по трансплантации органов заявил, ссылаясь на тайваньского хирурга, что для транс­плантации было передано тридцать семь органов тел 14 каз­ненных тайваньских преступников. Масами Кизаки, предсе­датель Японского общества по трансплантации, сообщил, что эти органы были продемонстрированы профессором На­ционального Тайваньского университета Чун-Янь-Ли. Док­тор Ли заявил, что приговоренные к смертной казни преступ­ники согласились отдать свои сердца, почки и печень, чтобы «искупить свои грехи». Доноров расстреляли в респираторах, чтобы циркуляция крови и дыхание не прекратились слиш­ком быстро.

Я не поверил собственным глазам. Этого не может быть! Это невозможно! Возможно. Это было сделано.

Я оглядываюсь вокруг. Кто возмутится, кто выступит с протес­том?

Врачи?

А зачем им протестовать? Кто-то, может, и выступит против, но не потому, что он врач.

Убиенные были удовлетворены. Те, кто получили органы, были счастливы. Врачам тоже следовало бы радоваться - так было бы только горе и несчастье, а теперь люди станут здоровыми. По крайней мере, это лучше, чем воровать и убивать детей, чтобы забирать их органы, как это делается в Латинской Амери­ке, или обманом вынуждать турецких рабочих расставаться со своими почками, как это делается в Великобритании. Некоторые обыватели с трудом поймут и примут это, но врачи ценят рацио­нальные решения. Это же почти чудо. Слепец может обрести зре­ние, муж и отец с больным сердцем после трансплантации про­живет долгую жизнь в окружении жены и детей.

Правда, некоторых все равно не убедишь. Они считают, что будут возражать судьи. Неужели люди, имеющие дело с правом, позволят, чтобы казненных использовали подобным образом?

Все зависит от того, каково право. Возможно, не было зако­нов, это запрещающих, более того, могли существовать законы, одобряющие подобную практику. Если закон этой страны по­зволяет расстреливать людей, одетых в респираторы, судьи это примут, несмотря на смутное ощущение неловкости, несмотря на реакцию обывателей, несмотря на удивленные вопросы домаш­них.

У Гитлера были те же проблемы.

Обыкновенные граждане с трудом понимали и принимали его программу по оздоровлению немецкой нации. Серьезные проблемы возникли на начальной стадии. Первое из известных и одобренных властями убийств ребенка-калеки произошло по инициативе и с согласия отца. Но это все равно держалось в сек­рете. Но когда программа была разработана и критерии «жизни, которую не стоит проживать», были расширены, среди немецких граждан случились всплески недовольства. Родственники хотели знать подробности: почему и где умерли их близкие. Были также малоприятные выступления лиц, проживавших вблизи мест мас­сового уничтожения и кремации. Религиозные сообщества объе­динились. Это привело к прекращению программы - в самой Германии. Но система была отлажена, и когда разразилась вой­на, все было перенесено на оккупированные территории и приве­дено в действие заново. Как - мы знаем.

Что я хочу этим сказать?

Хочу сказать, что Чарльз X. Кули прав. Великий Кули, теперь уже почти забытый отец аме­риканской социологии, считал, что все люди схожи не только биологически, но и потому, что имеют общий человеческий опыт. Именно люди дольше других существ беспомощны после рождения и, если о них не заботятся, могут умереть. У всех нас имеется этот опыт. Иначе мы бы не были людьми. Как может быть иначе? - спрашивает Кули. В противном случае, читая древнегреческие трагедии, мы бы не находили в них того, что важно и нужно нам сегодняшним, не понимали бы, о чем идет речь. Как я понимаю Кули, он в этом, разделенном всеми опыте, находит основу общей для всего человечества сущности, основу единых для всех ценностей и правил поведения. У всех нас есть врожденное представление о добре и зле, все мы нутром чувству­ем, когда возникают неразрешимые конфликты. Все мы, простые люди и образованные, с рождения сталкиваемся с правовыми проблемами, наша память является огромной базой данных по нравственным вопросам. Норвежское слово для обозначения этого понятия - «folkevett»; есть еще и более старомодное выра­жение - «den folkeilige fornuft» («народный разум»), некий общий для всех интуитивный здравый смысл.

Это в целом оптимистическая точка зрения. Прожившим дет­ство помогли это сделать. Люди в детстве получили хотя бы ми­нимум, а в большинстве случаев максимум социальных контак­тов, усвоив, таким образом, основные правила жизни в обществе. Иначе люди бы не взрослели. Проблемы повсюду одни и те же. Равно как и накопленный опыт.

Общечеловеческая сущность удивительно неизменна. Люди имеют опыт социальных существ. Дюркгейм не без основания выделил среди прочих типов альтруистическое са­моубийство. Люди идут на смерть друг за друга. Это нормаль­но, если это обычные люди, если альтруизм необходим, если все участники событий близки друг другу и видят друг в друге лич­ностей. Этот последний пункт - о близости - важен и значим для всех нас. У большинства из нас есть предел, до которого распро­страняются наши обязательства. Это - необходимое условие вы­живания. Все мы решаем старую этическую дилемму: как я могу есть, если знаю, что где-то, всего лишь в шести часах полета от­сюда, голодают люди? Я ем, и я выживаю.

Так некоторое время поступала еврейская полиция в гетто Лодзи. Это гетто было крупнейшим на восточных оккупирован­ных территориях. Лодзь - старинный промышленный город, этакий польский Манчестер. М.Г. Рымковский, старейшина ев­рейской общины Лодзи, имевший в гетто полную власть, считал, что выжить можно лишь, сделавшись незаменимыми для немец­кой военной машины. Гетто превратилось в огромную фабрику, отлично организованную, с высокой дисциплиной. Некоторые молодые рабочие пытались возмущаться, но их быстро утихоми­рили. Но офицеры СС все время были чем-то недовольны. В гет­то, за забором с колючей проволокой, было налажено само­управление. Немцы проводили инспекцию и видели стариков, маленьких детей, ничего не производивших потребителей. Они приказали им покинуть гетто, отправиться в «более удобное место» за городом. Некоторые согласились, и только когда в гетто прибыли грузовики с поношенной одеждой, его обитатели дога­дались, что подразумевалось под «удобным местом» за городом. С тех пор становилось все труднее набрать необходимую квоту, которую СС требовала от Лодзи. Люди прятались у друзей, у родственников. Скрывавшиеся не получали пищи. Через некото­рое время в пище стали отказывать и их родственникам.

Все проявляли удивительный альтруизм. Когда людей нахо­дили, остальные члены их семей - те, кто еще могли работать, - часто отказывались от привилегии остаться в Лодзи и вместе со стариками, больными и детьми отправлялись в последнее путе­шествие. У полиции, у еврейской полиции было крайне трудное задание- найти, арестовать и депортировать тех, кто прятался. Делать это было необходимо, потому что иначе гетто перестало бы существовать. Наградой полицейским было то, что их родст­венников не депортировали до самого конца, когда выслали уже всех. Сам Рымковский и его молодая жена были отправлены из Лодзи на одном из последних поездов. Каждый день выходила в четырех экземплярах газета гетто, для внутреннего пользования. Один экземпляр сохранен, и теперь с большей частью выпусков можно ознакомиться в английском издании 1984 г. Это удивительные документы, свидетельствующие о широте че­ловеческой натуры. А также свидетельство об ее оборотной сто­роне. Это рассказ о людях, находящихся под угрозой уничтоже­ния, о голоде, холоде, об отчаянии, разрушающих все, о том, как порядочные во всем остальном люди теряли привычные установ­ки, шли на все, лишь бы избавить своих близких от депортации.

Всем нам известно из личного опыта: нет абсолютных гаран­тий, что общий для всех людей опыт проявится одинаково. Часто он срабатывает в зависимости от того, что нужно нашим близ­ким. Общечеловеческая сущность может потерять свое значение из-за отчуждения или ввиду исключительных обстоятельств, в которые человек попадает.

Или же эта сущность теряет свое значение вследствие приоб­ретенных профессиональных навыков.

Я вовсе не хочу осуждать профессионализм. Прекрасно, если мы получаем профессиональную помощь - в том случае, если мы знаем, что нам нужно, и именно это и имеем. Но дилемма неми­нуема. Профессиональное обучение подразумевает конкретную специализацию. Оттачиваются определенные навыки, но одно­временно с этим некоторые из ценностей превращаются в абст­ракцию. Долгая и сужающаяся специализация ведет к удалению от общечеловеческих сущностей. Профессионализация чаще всего га­рантирует хорошую работу в избранной области, но при этом снижается внимание к всеобщим ценностям, к распространенному здравому смыслу. В том, что случилось в нацистской Германии с медициной, нет ничего из ряда вон выходящего. Гарантий от по­добного исхода нет.

Давайте, учитывая все вышесказанное, вновь обратимся к праву. Профессия права имеет дело с ценностями. Если нельзя доверять юристам, то кому же доверять?

Это зависит от того, с каким именно правом мы сталкиваемся.

Это зависит от того, насколько близко право к сущности об­щечеловеческого опыта. Это может быть право, порожденное данной сущностью, или же право, основанное прежде всего на нуждах народа, на нуждах правительства или же на принципах управления индустриально-экономическим комплексом. Идеаль­ные представления я бы сформулировал так: нельзя добиться ус­тановления высочайших правовых норм во всех этих областях, не учитывая общечеловеческие нормы и ценности.

 

Что есть право?

Даг Остерберг выделяет четыре категории основных общественных институтов. Первая - институты произ­водства, где главенствует рациональная установка. Вторая - ин­ституты репродукции, где главенствуют забота и уход. К третьей категории относятся институты политики и власти, а к четвер­той - институты, координирующие основные принципы и ценно­сти общества, его образ мышления. К последней категории отно­сятся научные и культурные институты, занимающиеся распро­странением знаний, где вечно идут дискуссии о том, как воспри­нимать и оценивать мир, о том, каковы взаимоотношения чело­века и природы.

К чему же относится право? Гедда Гиертсен обсуждает эти проблемы в статье под названием «Право как вид гуманитарной деятельности». То, как она отвечает на вопрос, видно из заглавия. Она считает, что право относится не к власти или политике, а выделяет именно гуманистические аспек­ты принятия решений по правовым вопросам. Право имеет от­ношение к концептуализации и оценке, имеет дело с зачастую конфликтующими феноменами и не сводится лишь к взвешива­нию противоположных доводов.

В современном мире все изменилось. Право хотят загнать в первую из категорий, к институтам производства. Право стано­вится инструментом утилитарным, его отдаляют от культурных институтов. Вследствие этого право теряет наиболее важные качества, прежде всего - глубинную связь с сущностными областя­ми человеческого опыта.

Классификация всех имеющихся институтов по четырем ос­новным категориям дает возможность увидеть, как элементы од­ного типа интегрируются с элементами трех других. Решения, уместные для институтов одной категории, не обязательно под­ходят для других. Университетами нельзя управлять по тому же принципу, по которому управляют фабриками (хотя некоторые ректоры и пытаются это сделать), без потерь в области творче­ской. Так же суды не могут функционировать как инструменты управления, поскольку это приведет к потере их значимости как учреждений, которые защищают принятые обществом ценности и уравновешивают их. Право как гуманитарная дисциплина свя­зано с сущностью человеческой деятельности и, следовательно, с общечеловеческим опытом. С этим багажом правосудие готово к встрече с невероятным, готово реагировать инстинктивно, как реагируют в семейном кругу. Может не быть закона, запрещаю­щего казнь в респираторах, но это неправильно и это следует прекратить.

Помню, как много лет назад наш институт посетил гость из Польши. Это было время сильнейших притеснений в странах Восточной Европы. Количество заключенных, бывшее до Второй мировой войны весьма незначительным, резко возросло. Тогда эти цифры не были секретными, и мы попросили доктора Ежи Ежинского из Польской Академии наук дать объяснение этой тенденции. Он не стал делать из этого тайны. Старых судей не осталось. Новые были членами партии. Но за их стремлением давать более суровое наказание стояла не только политика пар­тии. Это было скорее связано с культурными корнями. Старые судьи были из интеллигенции, они принадлежали к известного рода культурной элите. Эту позицию можно критиковать, по­этому сейчас я не стану дальше пересказывать, что сказал нам доктор Ежинский, а дам собственную интерпретацию. Возмож­но, в этом была большая доля снобизма, но культура старых су­дей, в числе прочего, подразумевала тесную связь с теми поляка­ми, которые занимались сущностными проблемами своего вре­мени, связь с тем, что можно найти как у Софокла, так и у Дос­тоевского. Это подразумевало и связь с людьми, своим образом жизни обнажавшими те тенденции и дилеммы, которые в кругах, более близких к власти, предпочитали скрывать. Судья, по образованию и образу жизни принадлежавший к этому кругу, не стал бы так легко поддаваться убеждению, что те, кому он выносит приговор, принадлежат к другому племени.

Дабы обеспечить правовую основу, приемлемую всеми соци­альными группами, набор в судейский корпус должен произво­диться из представителей всех классов. Можно устроить так, чтобы судьями были представители всех классов, всех этнических групп, существующих в данной стране. Опасность такого уст­ройства заключается в возможной потере корней. Судья из низ­ших классов может стать по своим представлениям большим аристократом, чем истинный аристократ. Единственной реаль­ной альтернативой является сохранение общих основ путем глу­бинной интеграции права в культуру. Как в профессиональной подготовке, так и на практике эта интеграция должна означать опору на основные принципы права и отход от любой специали­зации. Это также должно означать умение осуществлять связь с сущностными ценностями и нормами и способность находить равновесие между множеством ценностей, множеством обстоя­тельств и даже многими институтами, не поддаваясь при этом искушению выбрать упрощенное решение.

Но такая деятельность требует огромной силы и судей, обла­ченных в доспехи. А это может привести к самонадеянности. В том и состоит ирония положения. Судья, избранный на основа­нии демократических принципов, равный среди равных, может в неравноправном обществе быть плохо подготовлен к тому, что­бы выказывать независимое уважение к сущностным, общечело­веческим ценностям. В обществе, где много проявлений неравен­ства, оказывается особенно важным установить как можно более тесную связь судей с теми, кто занимается символами, значением и развитием общих сущностей.

Верность общим сущностям требует также определенной свободы от других авторитетов. А судья, чьи функции сведены лишь к нажатию кнопки, весьма от этой свободы далек.

Уголовное право является той областью права, где более все­го необходимо независимое судоустройство, основанное на связи с культурой.