Дворкин Рональд. О правах всерьез. М.: РОСПЭН, 2004.

Глава 1. Юриспруденция

 

Когда юристы излагают свои доводы в суде, консультируют клиентов или составляют законопроекты, отвечающие кон­кретным общественным целям, они сталкиваются с проблема­ми, которые являются техническими в том смысле, что между юристами существует общее согласие в отношении приемле­мых в этих случаях доводов и доказательств. Однако иногда юристы вынуждены иметь дело с проблемами, которые не яв­ляются техническими в этом смысле, ибо не существует обще­го согласия относительно способов их решения. Пример то­му - этическая проблема, которая встает перед юристом, ког­да он задается вопросом не об эффективности какого-либо закона, а о его справедливости. Другой пример - концептуль­ные затруднения, возникающие в тех случаях, когда юристы используют нечеткие понятия при толковании закона. Так, один юрист может утверждать, что деликтное право признает человека ответственным только за тот ущерб, который был причинен по его вине. Другой юрист может оспорить это утверждение, и возникшее между ними разногласие будет ка­саться не фактов или доктрин, а значения слова «вина». Или же юристы могут разойтись во мнениях по вопросу о том, сле­довал ли Верховный Суд в своем решении по делу 1954 г. о сегрегации принятым принципам или устанавливал новый за­кон. Спор между ними может коснуться вопроса о том, что та­кое принципы и что значит применять их. Совершенно не яс­но, как следует решать подобные концептуальные вопросы; они, несомненно, лежат вне сферы применения обычных практикуемых юристами методов.

Юристы называют такие не поддающиеся решению вопро­сы «правоведческими» и, как и следовало ожидать, расходятся во мнениях относительно важности их решения. В школах пра­ва обычно читаются специальные курсы под названием «Юриспруденция», «Теория права» или что-то вроде этого, по­священные изучению указанных проблем, но коль скоро отли­чительная особенность этих проблем как раз и состоит в отсут­ствии единого мнения относительно их характера и требуемых способов их изучения, эти курсы сильно различаются по ис­пользуемым в них методам. Более того, от выбранного метода зависит выбор конкретных вопросов для рассмотрения, хотя на этот выбор также влияют интеллектуальная мода и положение дел в обществе. Например, в настоящий момент в курсах по юриспруденции во всех школах права видное место занимает вопрос о том, имеют ли люди моральную обязанность подчи­няться закону, тогда как два десятилетия назад этот вопрос ед­ва ли вообще упоминался.

До недавнего времени в юриспруденции Англии и Америки господствовал подход, который можно было бы охарактеризовать как профессиональный. Юристы, препода­ющие юриспруденцию, признавали, что «правоведческие» вопросы, подобные перечисленным мной, именно потому вызывают затруднения, что их нельзя решить обычными юридическими методами; но вместе с тем эти юристы пред­лагали для преодоления этих затруднений отобрать те аспек­ты данных вопросов, которые можно решить обычными ме­тодами, а остальные просто проигнорировать. Когда юристы имеют дело с упомянутыми выше техническими вопросами, они используют три конкретных и взаимосвязанных навыка. Юристов готовят анализировать законодательные акты и су­дебные решения с тем, чтобы они умели извлекать правовую доктрину из этих официальных источников. Их готовят ана­лизировать сложные реальные ситуации с тем, чтобы они были способны точно отбирать наиболее существенные фак­ты. А также их учат мыслить тактически, составлять проекты новых законов и правовых институтов, которые осуществят намеченные заранее изменения в обществе. Профессиональ­ный подход в юриспруденции предлагает так переформули­ровать правоведческие вопросы, чтобы нашли применение один или несколько из указанных навыков. Такой подход со­здает лишь иллюзию успешного решения, в то время как по-настоящему важные и принципиальные вопросы права оста­ются незатронутыми.

В подтверждение этого серьезного обвинения я должен описать, в каком состоянии находилась юриспруденция в се­редине века. В Англии данный предмет изучали по таким классическим учебникам, как учебники Сальмонда (“Salmond оn Jurisprudence”) и Патона “Paton оп Jurisprudence”). В основном эти учебники были посвящены так называемой «теоретической юриспруденции), которую четко отличали от «этической юриспруденции» или учения о том, каким должно быть право. Под теоретической юриспруденцией авторы этих учебников понимали тщательный анализ значения определен­ных терминов (таких, как «вина», «владение», «собствен­ность», «небрежность» и «закон»), которые являются осново­полагающими для права в том смысле, что фигурируют не только в том или ином разделе, но и во всей правовой теории в целом. Эти понятия, подобно упомянутым ранее, вызывают затруднения, ибо юристы оперируют ими, не понимая точного их значения.

Однако представленный в этих английских учебниках подход к указанным понятиям состоял не в прояснении того, в каком значении они употребляются в обыденной речи, а в демонстрации, с помощью общепринятых доктринальных методов, их специфически юридического значения, как оно явствует из судебных решений и законодательных актов. Изучались мнения судей и юристов-экспертов, и из них в виде суммарных выжимок извлекались разнообразные правовые нормы и доктрины, в которых фигурировали эти вызывающие затруднения понятия, но ничего не предпринималось, чтобы связать эти нормы с разнообразными суждениями о вине, владении и т.д., высказываемыми не юристами, а простыми людьми.

Однако, если задать вопрос, почему юристы спорят об этих понятиях, то станет понятно, что повышенное внимание к доктрине не имеет к этому никакого отношения. Юриста беспокоит понятие вины не потому, что он не знает, как это понятие используется в судах или в каких нормах дается определение вины, а потому, что при обосновании или критике права он пользуется неюридическим понятием вины. Он считает – по привычке или по убеждению, - что с моральной точки зрения несправедливо наказывать человека за то, в чем он не виновен. Юриста интересует, нарушается ли этот моральный принцип законом, признающим ответственность работодателя за действия, совершенные его работником, или законом, признающим ответственность водителя за смерть человека, которого он по неосторожности сбил, хотя нанесенная при этом травма была незначительной, но жертва страдала гемофилией. Юрист очень хорошо знает положения правовой доктрины в этих случаях, но у него есть сомнения, не противоречат ли эти положения указанному принципу. Виновен ли человек в причиненном ущербе, если этот ущерб был вызван действиями его подчиненного или стал следствием его собственных действий из-за обстоятельств, которые он не мог предвидеть? Эти вопросы требуют анализа морального, а не юридического понятия вины, которое и так уже хорошо известно юристу. Однако именно моральное значение этого понятия полностью игнорировалось доктринальным подходом в английской юриспруденции.

Американская юриспруденция является более сложной по своему характеру. В ней много внимания уделяется вопросу, который в английской правовой теории полностью игнорируется, а именно: как суды выносят решения в сложных или спорных судебных делах? Наши суды играли в XIX в. более важную роль, нежели английские, в изменении правовой системы с учетом потребностей индустриализации, а благодаря нашей конституции многие вопросы, считавшиеся в Англии чисто политическими, становились у нас правовыми. В Англ­ии, например, вопрос о справедливости закона, устанавлива­ющего минимальную заработную плату, был сугубо политиче­ским, тогда как в Америке он был конституционным, а, стало быть, и судебным вопросом. Поэтому американские юристы острее ощущают необходимость в точном описании деятельно­сти судов, а, по возможности, и в обосновании этой деятель­ности. Эта необходимость стала особенно настоятельной, ко­гда выяснилось, что суды занимаются созданием нового и вы­зывающего политические разногласия права вместо того, чтобы просто применять существующее право, как того требо­вала ортодоксальная правовая теория.

В начале этого века Джон Чипман Грей, а позднее Оливер Уэндел Холмс опубликовали скептические отзывы о судеб­ных процессах, развенчивая ортодоксальное представление о том, что судьи просто применяют существующие нормы. Этот скептический подход в 20-30-е годы нашего столетия офор­мился в широкое и влиятельное интеллектуальное течение, известное как «правовой реализм.. Лидеры этого течения (среди них - Джером Франк, Карл Льюэллин, Уэсли Стер­джес, Морис и Феликс Коэн и др.) утверждали, что ортодок­сальная теория стала ошибочной потому, что, следуя доктри­нальному подходу к юриспруденции, она пытается описать деятельность судей, сосредоточивая свое внимание на право­вых нормах, упоминающихся в их решениях. Это неправиль­но, считали реалисты, поскольку в действительности при вы­несении приговора судья руководствуется собственными по­литическими и моральными пристрастиями, а уже затем подбирает соответствующую правовую норму в качестве их рационализации. Реалисты ратовали за «научный подход, который ставил бы во главу угла то, что судьи делают, а не что говорят, и который учитывал бы действительные послед­ствия их решений для широких слоев общества.

Основное направление в американской юриспруденции следовало этому призыву к реализму и отвергало доктриналь­ный подход, представленный в английских учебниках. Американские правоведы придавали большое значение двум другим профессиональным навыкам юриста: его способностям выстраивать факты в определенном порядке и разрабатывать тактику общественных изменений. Мы сможем более четко проследить влияние реализма на дальнейшее развитие амери­канской юриспруденции, если рассмотрим по отдельности эти два приема. Повышенное внимание к фактам дало начало на­правлению, которое Роско Паунд из Гарварда назвал социологической юриспруденцией; под ней он имел в виду тщательное изучение правовых институтов как неких социальных процес­сов, когда в судье, например, видят не оракула доктрин, а Че­ловека, действующего под влиянием разного рода обществен­ных и личных стимулов. Некоторые правоведы, например, Джером Франк и сам Паунд, попытались осуществить такое исследование, однако, столкнулись с тем, что большинство юристов не имеют необходимой подготовки и знания статис­тики, а потому способны описывать сложные правовые инсти­туты лишь интроспективным и ограниченным образом. Таким образом, социологическая юриспруденция осталась в ведении социологов.

Исследования с акцентом на тактической стороне дела оказали более продолжительное влияние на школы права. Та­кие ученые, как Майерс Макдугал и Гарольд Лассуэл из Иеля, а также Лон Л. Фуллер, Генри Харт и Альберт Сакс из Гарвар­да, при всех существовавших между ними различиях, подчер­кивали необходимость и важность рассмотрения права, как инструмента достижения обществом определенных крупномасштабных целей, и пытались подходить к вопросам судопроиз­водства с инструментальной точки зрения, с учетом того, какие решения в наибольшей степени будут способствовать достижению этих целей.

Однако оба эти подхода с их акцентом на фактической и стратегической стороне дела в конечном счете привели по­чти к такому же искажению смысла правоведческих вопро­сов, как это было и при английском докринальном подходе, поскольку исключали из рассмотрения именно те принципи­альные моральные вопросы, которые составляют их суть. Это станет очевидным, если мы более подробно рассмотрим центральную проблему, обсуждаемую социологистами и инструменталистами: следуют ли судьи существующим пра­вовым нормам всегда, даже при рассмотрении сложных и спорных дел, или же иногда они создают новые нормы и применяют их задним числом?

Юристы десятилетиями спорят по этому вопросу, но не по­тому, что не знают, какие решения принимают судьи или ка­кие доводы они приводят, а потому, что им неясно, что же действительно означает понятие следования нормам. В про­стых случаях (например, когда человека обвиняют в нарушении правила уличного движения, запрещающего ездить со ско­ростью, превышающей шестьдесят миль в час), видимо, мы вправе утверждать, что судья просто применяет уже существу­ющую норму в новом конкретном случае. Но можем ли мы это утверждать в том случае, когда Верховный Суд отменяет преце­дент и выносит распоряжение о десегрегации школ или же объявляет незаконными процессуальные нормы, которые деся­тилетиями использовались полицией и на которые закрывали глаза суды? В подобных неординарных случаях Верховный Суд приводит какие-то основания, но при ЭТОМ он не ссылается на законодательные акты, а апеллирует к принципам справедли­вости и соображениям политической стратегии. Означает ли это, что и в этом случае Верховный Суд все же следует нор­мам, только более общего и абстрактного свойства? Если да, то что является источником этих норм и что придает им юриди­ческую силу? Или же это означает, что Верховный Суд выносит решения, руководствуясь собственными морально-этическими и политическими убеждениями?

Юристы и обыкновенные люди задаются этими вопросами не из пустого беспокойства или праздного любопытства; им известно, что судьи обладают большой политической властью, и их заботит, оправдана ли такая власть как вообще, так и в частных случаях. Вовсе не обязательно, что они убеждены в том, что, создавая новые правовые нормы, судьи делают то, что им не надлежит делать. Но они хотят знать, как далеко распространяется на сложные судебные дела оправдание су­дебной власти, предусмотренное для простых случаев, когда судья применяет уже существующие нормы права; стало быть, они хотят знать, в каком объеме и какого рода оправдание требуется для этих сложных дел.

Этот вопрос об оправдании судебной власти имеет важные следствия, касающиеся не только того, как далеко распростра­няется эта власть, но и в какой мере отдельный человек имеет политическую и моральную обязанность подчиняться созданн­ому судьями закону. От ответа на этот вопрос зависит и то, на каких основаниях человек может возражать против судебного решения, с которым он не согласен. Если правомерно утверж­дать, что в сложных делах судьи должны следовать существую­щим правовым нормам, то для человека, из убеждений отказывающегося нести воинскую повинность, будет осмысленным довод, что судья допустил юридическую ошибку, когда признал конституционность закона о призыве на воинскую службу. Но если судьи могут заниматься правотворчеством только при рас­смотрении сложных дел, подобный довод не имел бы смысла. Поэтому, хотя вопрос о следовании судей правовым нормам ка­жется чисто лингвистическим, за ним стоят в высшей степени практические интересы.

Я затронул эти следствия, дабы показать, что здесь, как и в случае понятия вины, за лингвистической, на первый взгляд, проблемой кроются принципиальные моральные вопросы. Критики права принимают - опять же по привычке или по убеждению - тот принцип, что судебное решение является более честным, если оно означает применение существующих норм права, а не введение новых. Однако у них нет ясности в том, что считать применением существующих норм, и проявля­ется это отсутствие ясности тогда, когда они ставят вопрос о том, действительно ли судьи следуют нормам, по крайней ме­ре, в каком-то смысле, когда рассматривают совершенно но­вые дела? Для ответа на эти насущные вопросы правоведы должны заняться исследованием природы морального разно­гласия и попытаться прояснить смысл упоминаемого крити­ками принципа честности, дабы понять, действительно ли судебная прaктика отвечает этому принципу.

Однако американские правоведы не предпринимали подоб­ных попыток. Что касается социологистов, то они не занима­лись следованием нормам на том основании, что это понятие является слишком неопределенным для экспериментального или количественного изучения. Сам факт, указывали они, что люди не могут прийти к согласию относительно того, что зна­чит следовать норме, делает непригодным данное понятие для науки; если бы каждый исследователь был вынужден вклады­вать свой смысл в понятия, то не было бы ни объективных данных, ни общего прогресса. Поэтому вместо того, чтобы ис­следовать это понятие, социологисты вроде Глендона Шуберта, Германа Притчетта и Стюарта Нагеля ставили вопросы, кото­рые, как им казалось, были более уместными и точными, а именно: склонны ли судьи, происходящие из определенных экономических или социальных слоев, занимающиеся опреде­ленным видом юридической деятельности, принадлежащие к определенным политическим партиям и придерживающиеся определенных систем ценностей, выносить решения в пользу обвиняемых, с которыми их связывают корпоративные узы? Не образуют ли судьи Верховного Суда сплоченные группи­ровки, когда разбирают дела, затрагивающие расовую принад­лежность, интересы профсоюзов или антитрестовские меры? Эти эмпирические вопросы представлялись уместными, ибо, если социальное происхождение или прежние узы верности определяют решение судьи, то это означает, что он не следует правовым нормам.

Однако эти данные, какими бы интересными и полезными они ни были для других целей, проливают немного света на принципиальные вопросы, составляющие суть рассматривае­мой проблемы. Правоведам не нужно доказывать, что судьи расходятся во мнениях и что на их решениях часто сказываетсяих социальное происхождение и темперамент. Их озадачивает другой вопрос: означают ли эти факты лишь то, что судьи по-­разному понимают природу и смысл основополагающих пра­вовых принципов, или же это доказывает, что таких принципов вообще не существует. Если это означает первое, то отсю­да вытекает, что судьи стараются следовать нормам, как они их понимают, и, стало быть, люди, не согласные с их решениями, все же могут быть, с точки зрения закона, правы. Если же имеется в виду второе, то этот аргумент, как я уже отмечал, бессмыслен. Нет у правоведов уверенности и в том, как следу­ет относиться к этим разногласиям: следует ли считать их дос­тойными сожаления, или принимать как неизбежные, или приветствовать как признак развития? Не ясно им и то, как все это связано с ключевыми вопросами политических обязаннос­тей и обеспечения правопорядка, с которыми они имеют дело. Предлагаемая социологическим подходом переформулировка рассматриваемого вопроса исключает из рассмотрения именно те аспекты, которые связаны со всеми этими вопросами.

Инструментальный подход в постреализме также предложил переформулировку данного вопроса, но в ином ключе. Генри Харт и Сакс в своих блестящих работах по судопроиз­водству предложили обойти концептуальные проблемы отно­сительно норм, сформулировав вопрос следующим образом: как следует судьям приходить к своим решениям, дабы наилуч­шим образом обеспечить достижение целей, стоящих перед су­допроизводством? Однако их надежда избежать таким образом трудностей по поводу норм не оправдалась, поскольку оказа­лось невозможным так сформулировать цели судопроизво­дства, чтобы указанные трудности не всплывали на более по­здней стадии. Если мы сформулируем цель судопроизводства очень абстрактно (указав, например, что закон должен вершить справедливость или укреплять справедливое государство), то неизбежно встанет вопрос: означает ли справедливость, как полагают многие, принятие судебных решений в соответствии с уже существующими нормами? А этот вопрос, в свою оче­редь, предполагает анализ того, что значит следовать нормам. Если же мы попытаемся дать более конкретное или более точ­ное определение цели (указав, например, что судопроизво­дство должно способствовать росту национального валового продукта), то все обсуждение потеряет смысл, поскольку нет никаких оснований предполагать, будто любая подобная цель находится исключительно в ведении права.

Мы можем утверждать (подобно некоторым авторам), что право было бы экономически более эффективным, если бы судьям при принятии решений было позволено учитывать эко­номические последствия своих решений; однако это не даст ответа на вопросы: справедливо ли судьям поступать так, мо­жем ли мы считать экономические нормы частью существую­щего права, или имеют ли решения, принятые с учетом эконо­мических последствий, больший или меньший моральный вес? Предположим, например, что по убеждению судьи отмена ста­рой нормы и введение новой, более выгодной для автомобиль­ной промышленности, будет иметь следствием процветание последней, а то, что выгодно для автомобильной промышлен­ности, будет выгодно и для всей экономики. Является ли это достаточным основанием для изменения нормы? Мы не мо­жем решать такого рода вопросы, просто анализируя взаимо­связь между целями и средствами.

Таким образом, разнообразные формы профессионального подхода в юриспруденции потерпели неудачу по одной и той же причине. В них не учитывался тот ключевой факт, что суть правоведческих вопросов составляют вопросы, касающиеся моральных принципов, а не фактов и стратегии. Именно эти вопросы они и предали забвению, настаивая на традиционном подходе к праву. Однако, чтобы успешно решать свои задачи, юриспруденция должна четко сформулировать эти вопросы и решать их как вопросы моральной теории.

Этим простым обстоятельством объясняется значение и ус­пех профессора Г. Л. Харта. Харт занимается философией мора­ли; у него тонкое чутье на принципиальные вопросы и удивительная способность их ясно излагать. Например, в своей пер­вой книге «Понятие права» он поднимает вопрос о том, не указывает ли тот факт, как судья следует нормам, на очевидную связь между этой проблемой и морально-этическим вопросом о том, когда одному человеку надлежит возлагать обязанность на другого. Он проанализировал те нормы, которым принято сле­довать в нашем обществе при выдвижении или критике доводов относительно моральных обязанностей, и утверждал, что судьи в своих рассуждениях о юридических обязанностях во многом следуют тем же самым нормам. В другой книге под названием. «Причинность в праве» Харт и его соавтор Э. М. Оноре разби­рают концептуальные трудности, связанные с понятием вины, которые я упоминал ранее, но, в отличии от своих предшественников, предпринимают попытку прояснить не только сугубо юридическое, но и обыденное значение этого понятия. Подоб­но коллегам Харта из Оксфордской философской школы, в частности подобно Дж. Л. Остину, они провели исследование обыденного языка и на его основе продемонстрировали, каким образом члены нашего языкового сообщества имеют обыкнове­ние приписывать вину и ответственность друг другу, а затем с помощью этих обшепринятыx оценок разъяснили, например, правовую норму, в полной мере возлагающую ответственность на человека, нанесшего телесные повреждения страдающему гемофилией.

Они отметили тот факт, что в обыденном языке проводится различие между необычными обстоятельствами, имевшими ме­сто в момент совершения человеком действия, и невероятным стечением обстоятельств, наступившим впоследствии. Так, на­пример, различаются случаи, когда неосторожный водитель на­носит незначительные телесные повреждения человеку, страдающему гемофилией, и тот умирает, и когда неосторожный во­дитель наносит незначительные телесные повреждения человеку, который умирает из-за заражения крови, возникшего по недо­смотру врача. В первом случае большинство людей сочли бы, что неосторожность водителя стала причиной смерти и он виновен в ней; однако во втором случае они не стали бы этого утверждать. Этo различение, в свою очередь, отражает общепринятое пред­ставление о причинности: для обыкновенного человека существует различие между действием, которое служит причиной и ока­зывает влияние на уже сложившуюся ситуацию, и сопутствующими обстоятельствами (например, болезнью крови), которые составляют часть сложившейся ситуации, а не являются незави­симыми причинами. Но более поздние события, как например, халатные действия врача, представляют собой вторжения, нарушающие имеющуюся цепочку причин и следствий. Таким обра­зом, правовая норма трактуется как продолжение общепринятых представлений о морали и причинности.

Однако Харт не довольствуется этим простым объяснени­ем, демонстрирующим, как право вбирает в себя моральные оценки обыкновенных людей. Для него этот вид анализа ­лишь необходимая предварительная стадия перед критической оценкой как самого права, так и общепринятой морали, на ко­торой это право основывается. До тех пор, пока мы не уясним, какие моральные обычаи или оценки отражает право, мы не можем критиковать его с пониманием дела; но как только мы это уясним, сразу встанет вопрос, разумны ли эти обычаи или оценки, правильны ли они и согласуются ли с другими прин­ципами, которым призвано служить право.

Самая недавняя книга Харта «Наказание и ответствен­ность» - прекрасный образец такого критического анализа. Она представляет собой переиздание ряда его статей по право­ведческим вопросам в уголовном праве. В большинстве этих статей обсуждается вопрос о том, следует ли освобождать чело­века от ответственности за преступное деяние по причине его психического состояния. Следует ли его освобождать от ответ­ственности (или следует ли смягчать ему наказание), если со­вершенное им было результатом несчастного случая, если он действовал скорее неосторожно, нежели преднамеренно, или если он был психически нездоров? Как правило, в подобных случаях закон допускает освобождение от ответственности или, по крайней мере, смягчение наказания, однако некоторые из современных критиков считают такие меры ошибочными.

Если бы целью уголовного права было возмездие и кара, говорят они, то совершенно очевидно, что эти оправдания психическим состоянием имели бы смысл, ибо нельзя полу­чить удовлетворение от мести тому, кто действовал по ошибке или был психически нездоров. Но если цель права состоит в том, чтобы предотвратить ущерб от дальнейших действий преступника и на его примере удержать других от подобных преступлений, то такие оправдания будут иметь обратный эффект. Мы могли бы предотвратить больше ущерба, если бы отправи­ли за решетку водителя, постоянно создающего аварии, неже­ли человека, убившего отца ради наследства; мы значительно повысили бы сдерживающую силу закона, если бы не призна­вали никаких вообще оправданий психическим состоянием, не оставляя у потенциальных преступников никакой надежды на то, что они смогут выдать себя за душевнобольных в случае за­держания. Поэтому критики утверждают, что право должно жестко ограничивать возможность подобных оправданий, обосновывая это тем, что эти оправдания повышают затраты на судебные разбирательства и юридическое образование, что ими злоупотребляют и что представляется неясным их назна­чение в цивилизованной системе уголовного права.

Харт с этим не согласен. В ответ он сначала напоминает нам о том, что ошибочно предполагать, будто уголовное право (или любое другое право) имеет ряд целей, которые являются главными в том смысле, что все статьи этого права должны со­гласовываться с ними. Безусловно, цель уголовного права со­стоит в предупреждении преступности, однако, следуя этой це­ли, мы должны подчиняться принципам, которые могут огра­ничивать эффективность уголовного права при достижении этой цели; было бы несправедливо наказывать невиновного че­ловека как заложника, даже если бы это действительно способ­ствовало снижению преступности. Мы должны понимать оправдания психическим состоянием именно в этом ключе, поэтому тот факт, что они могут препятствовать предупрежде­нию преступности, не является решающим доводом. Однако это лишь негативный аспект, оставляющий открытым вопрос о том, действительно ли обоснованы оправдания психическим состоянием или же их необходимо изменить. Харт подходит к этому вопросу так, как я уже описал; он начинает с рассмотре­ния того, отражают ли оправдания психическим состоянием какой-либо неписаный моральный закон, или какую-либо общую цель или стратегию общества.

Вначале Харт разбирает высказываемое некоторыми теоре­тиками уголовного права, например, профессором Джеромом Холлом, предположение о том, что цель оправданий психичес­ким состоянием - это гарантировать, чтобы закон наказывал как преступников только тех мужчин и женщин, которые за­служивают наказания и с точки зрения общепринятых мораль­ных норм. Это привлекательное мнение кажется, на первый взгляд, правдоподобным. В повседневной жизни мы не виним человека, причинившего кому-либо ущерб, если он действовал неумышленно или по неосторожности (кроме, возможно, тех случаев, когда он был также и легкомысленным); не виним мы его и тогда, когда считаем, что он страдает расстройством пси­хики. Поэтому вполне можно предположить, что судьи и зако­нодатели могли бы привнести эти установки в уголовное право в виде доктрины о том, что при вышеназванных условиях людей не следует наказывать, даже если бы это способствовало эффективности уголовного права.

Однако Харт отвергает эту теорию на том основании, что существует немало правонарушений (например, в Англии не­соблюдение транспортных правил на железных дорогах), кото­рые сами по себе не считаются наказуемыми с моральной точ­ки зрения. По его мнению, существование такого рода право­нарушений доказывает, что у права нет такой общей цели, чтобы признавать человека виновным только за действия, за­служивающие порицания, а это означает, что в этом не может состоять смысл оправданий психическим состоянием.

Но Харт не прав, отвергая таким образом теорию наказуе­мости; думаю, он смешивает две причины, по которым нару­шение закона может быть предосудительным с моральной точ­ки зрения. Так, нарушение закона может быть предосудитель­ным потому, что предосудительно само осуждаемое законом действие (например убийство). Или же нарушение закона мо­жет быть предосудительным в тех случаях, когда осуждаемое законом действие предосудительно не само по себе, а потому что его запрещает закон; английские железнодорожные зако­ны - один из таких случаев. Возможно, есть основания сомне­ваться в разумности или справедливости национализации Англией своих железных дорог; все же это, видимо, не отменя­ет того, что как только закон принят, каждый несет моральное обязательство подчиняться ему.

Разумеется, отсюда не следует, что человек несет мораль­ную ответственность всякий раз, как совершает действие, за­прещенное законом. Он может не заслуживать порицания, поскольку закон является настолько несправедливым, что ут­рачивает свою силу обычная моральная обязанность подчи­няться такому закону. Этот довод был выдвинут некоторыми гражданами, отказывающимися нести воинскую повинность. (Есть основания утверждать, что статья о надлежащей право­вой процедуре и другие статьи Конституции США имеют целью оградить человека от наказания в этом случае.) Или же человек может не заслуживать порицания по той причине, что совершил свое действие случайно или неумышленно, или же по той причине, что был психически болен и потому не несет ответственности за свое поведение. Согласно аргументу про­фессора Холла, который Харт слишком поспешно отверг, цель оправданий психическим состоянием и заключается в том, чтобы оградить человека от наказания в таких случаях.

Даже если Холл прав, все же остаются важные вопросы, которые мы обязаны поставить, а именно: действительно ли наши общепринятые установки относительно вины и наказа­ния имеют отношение к праву. Те, кто ставит под сомнение важность оправданий психическим состоянием, утверждают, что поскольку цель уголовного права состоит в исправлении и сдерживании, а не в наказании, то эти общепринятые установ­ки не имеют к праву никакого отношения, а потому следует отвергнуть оправдания психическим состоянием. Они доводят эту мысль до конца, предлагая вместо «наказания» говорить о «лечении». Если человек совершил преступление, утверждают они, то решение вопроса о том, как обществу следует лечить его - следует ли заключить его в тюрьму, поместить ли в боль­ницу или отпустить на волю, - должно зависеть от того, какая из этих мер лучше всего поможет предупредить повторное со­вершение преступления. При таком подходе вопрос о том, за­служил ли он моральное порицание за совершенное им, толь­ко вносит путаницу, поскольку лечение может быть необяза­тельным, даже если он заслужил, и желательным, даже если он не заслужил. Мы должны установить, служат ли оправдания психическим состоянием какой-либо цели, значимой с точки зрения этого пересмотренного понятия уголовного права.

В одной из своих ранних статей «Юридическая ответствен­ность и оправдывающие обстоятельства», переизданной в его недавней книге, Харт высказывает следующее предположение. Благодаря оправданиям психическим состоянием человек имеет больше возможностей самостоятельно решать свою судьбу, ибо в этом случае сокращается число ситуаций, при которых закон будет препятствовать его свободе и которые он не мог предвидеть, когда сознательно совершал свои действия. Если бы эти оправдания были отменены, нам пришлось бы мирить­ся с тем, что из-за несчастного случая или неосторожности мы можем отправиться в тюрьму или же оказаться втянутыми в долгий, дорогостоящий и унизительный судебный процесс. Благодаря этим оправданиям мы можем рассчитывать на то, что, как правило, нас будут привлекать к ответственности только за действия, совершая которые мы осознавали, что мо­жем понести за них наказание. Это имеет то дополнительное преимущество, что наказанные, по крайней мере, получают удовлетворение от того, что осуществили принятое ими реше­ние нарушить закон.

Однако это слабый довод, если он исчерпывается ссылкой на возросшую личную безопасность, которую предоставляют оправдания психическим состоянием, ибо эта возросшая безо­пасность минимальна. В конце концов, общество принимает великое множество решений, которые подвергают нашу безо­пасность большому риску, например, решение о поощрении коммерческой конкуренции, о разрешении пользоваться авто­мобилями и о ведении войн. Подобные решения значительно повышают вероятность того, что отдельным людям будет нане­сен ущерб, который они не могли предвидеть и который не был следствием их собственных сознательных действий; но тем не менее общество принимает такие решения и идет на такой риск во имя эффективности, прибыли или национального ин­тереса. Если бы, как готов признать Харт, отмена оправданий психическим состоянием повысила эффективность уголовного права в предупреждении преступности, тогда возросли бы лич­ная безопасность рядового гражданина и его способность решать свою судьбу, причем в такой мере, что это, по-видимому, перевесило бы увеличившийся риск оказаться привлеченным к ответственности за несчастный случай.

Думаю, Харту больше удалось другое, более общее, обосно­вание оправданий психическим состоянием в статье «Наказа­ние и освобождение от ответственности», где он пишет: «Чело­веческое общество - это общество личностей, а для личности ни она сама, ни другие люди - это не просто масса тел, совершающих движения, которые иногда наносят кому-то вред и которые необходимо поэтому предотвращать и изменять. Нап­ротив, люди прочитывают в движениях друг друга стоящие за ними намерения...» В таком же духе он высказывается и в дру­гом месте, указывая, что, если отказаться от этих оправданий, то в глазах закона человек будет средством, а не целью.