Ключ от сокровищницы внутренних миров 


Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Ключ от сокровищницы внутренних миров



 

В детстве Альберта Швейцера, второго ребенка добропорядочного гюнсбахского пастора и дочери священника, есть несколько принципиальных нюансов, отложивших отпечаток на его мировоззрение и легших в основу его будущей необычной концепции служения человечеству. Начать стоит с того, что атмосфера упорядоченного немецкого быта отличалась даже от окружающего социума совершенно удивительным симбиозом полной свободы и всепоглощающей христианской любви. Но в религиозном служении пастора и его жены не было беспредельного фанатизма служителя культа; он органично заменялся доброжелательностью и чистоплотностью в отношении всего окружающего мира, незаурядной и неискоренимой любовью к живому, эмоциональной близостью к природе. Можно даже говорить о дефиците привычного для маленького проповедника смирения (вспомним метафорическое замечание одного из биографов Швейцера, что в богословии пастора «было больше солнца, чем громов и молний»). Жизнь и взросление Альберта в окружении величественной природы Эльзаса на фоне нравственности, религиозности, постоянно звучащей музыки и родительских принципов создали у мальчика особое, утонченное восприятие живого и дышащего. В какой‑то степени его детство может быть сравнимо с прорастанием загадочного растения в условиях солнечной теплицы; получая в мире взросления положительные импульсы, он был если не защищен полностью от контакта с деструктивными раздражителями, то этот контакт был трагичен. Именно тут, под покровом доверительно раскрывшейся Природы и ранних понятий о предназначении Человека, зародилось прорвавшееся в сорокалетием возрасте пророческое озарение, выражавшееся в благоговении пред Жизнью. Отсюда также берет начало приверженность семейным традициям, которая у Альберта Швейцера прослеживается практически во всем: в изначальном мировоззренческом гуманизме, беззаветной любви к органной музыке, первом выборе профессии (как и отец, он стал пастором в достаточно скромном приходе), в отношении к семье. Так же как и отец, Альберт с благоговением относился к браку. Но со временем Швейцер, благодаря непостижимой сосредоточенности, сумел развить доставшиеся в наследство традиции, которые стали отправной точкой в формировании жизненной стратегии. Его восприятие, рожденное в атмосфере любви и родительской порядочности, не только оказалось стойким к раздражителям, но и совершенно не воспринимало даже запаха вульгарного, загрязненного, пораженного пороком. Оно действовало как желудок, совершенно не принимающий отравленной пищи и мгновенно выбрасывающий ее, не пуская продуктов расщепления в кровь. Начав с более проникновенного, чем у сверстников, по‑детски умиленного и духовного отношения к животным, он пришел к формуле, выросшей до знаменитого и величественного философского выражения Ehffurcht vor dem Leben – «преклонение перед жизнью». Этот лозунг, создав основу его индивидуальной этики, навеки освятил и брачные отношения, наполнил понятие семейного блага и счастья сакраментальным таинством. Желание жить и помогать ближнему приобрело новую интерпретацию – обязательно находиться в пространстве счастья и создавать для ближнего такое пространство. Разумеется, жена, дочь, родители – самые близкие, самые родные существа для Швейцера – попали в область притяжения его всеобъемлющей любви, источаемой во благо окружающего мира. В силу раннего стремления к познанию мира и мягкого отклонения признанных авторитетов его любовь никогда не была экзальтированной восторженностью; ее мерилом никогда не становились страстные объятия. Его пространство любви создавалось достижением исключительной душевной гармонии, абсолютного доверия, искренности и полного познания друг друга. Такая любовь позволяет проникнуть в малодоступную зону умиротворенности, в которой все любят и все любимы, но любовь, не являясь самоцелью, позволяет лучше сфокусировать внимание на высоких духовных целях. И кажется, что именно эта развитая способность к любви позволяла Альберту Швейцеру и Елене Бреслау ускользать от всепроникающих атомов суеты, игнорировать мирское неверие в святость человеческих отношений и чистоту любви.

Представляется важным, что с первых лет жизни Швейцера животные были такими же равноправными обитателями его мира, как и люди. Ощущение страданий животного с раннего детства было в нем особенно обострено. Взрослым он со щемящей тоской вспоминал одну и ту же жуткую картину: крестьянина, который гонит на живодерню хромую, спотыкающуюся лошадь, безусловно знающую о приближающемся насильственном конце. Эти ощущения с годами переплелись в нем с осознанием демонических устремлений человечества, ощущением приближающегося духовного Армагеддона, выражающегося в отказе от личностной этики, позитивного мышления и вообще стремления к совершенствованию личности. Это сформировало одну из мотиваций решения организовать для себя иную форму деятельности, выскользнув из лап хаоса и абсурдно меняющегося, слепнущего мира, движущегося навстречу духовному вырождению.

Борис Носик, автор обширного биографического исследования жизни Альберта Швейцера, обращает внимание на важный штрих – иерархию идеалов в представлении будущего мыслителя: «Отец, Иисус, Бах, Гете». Тот факт, что отец оставался в представлении Швейцера первым авторитетом, во многом объясняет прикладной характер его деятельности и утилитарность творческих изысканий. Отец был, прежде всего, живым человеком, стоящим в ряду признанных символов; отец дал ранним исканиям сына строгую привязку к жизни – ценность представляло лишь то, что можно реально применить. Это была та пуповина, которая всю жизнь удерживала его в зоне действий человека, не позволяя нырять в глубь утопических иллюзий. Но именно отец открыл Альберту истины трех самых важных для него плоскостей бытия: Бога, лишенного чудес, но наделенного человеческими принципами; музыки (например, небесное звучание органа) и неоспоримых истин литературы. Духовная непорочность и естественная чистота того простого мира, в котором рос Альберт Швейцер, породила его высокую восприимчивость, которая оказалась наиболее важным фактором формирования его особого миропонимания. С одной стороны, он «вместе со своими тремя сестрами и братом счастливо провел юношеские годы», с другой – с детства начал представлять панорамные визуальные картины всего того, что чувствовал. Он не был отменным учеником в школе и априори, в силу совершенной зачарованное™ свободой, не мог мыслить рамочными категориями, подобно послушно зубрящему церковные догмы семинаристу, видящему в учителе первого пророка. Альберт Швейцер, в восемь лет прочитавший данный отцом Новый Завет и в столь юном возрасте нашедший множество несоответствий в книге, которую другие всю жизнь воспринимают как не подлежащую сомнению аксиому, очень рано усомнился в том, что во всем можно полагаться на учителя. И все‑таки стоит оговориться, что в раннем возрасте по степени влияния на восприимчивую натуру мальчика на первом месте была музыка. Звуки рояля и органа, подаренные отцом, навсегда покорили его душу, очаровывая и окрыляя всякий раз, когда он мог впитывать и поглощать их всем своим существом; с детства музыка стала самой желанной пищей для души и оставалась универсальной микстурой от самой безумной усталости до конца дней. «С пяти лет отец стал давать мне уроки на стареньком рояле… В восемь, едва мои ноги стали доставать до педалей, я начал играть на органе», – вспоминал Швейцер. Это не могло не отразиться на восприятии всей картины мироздания, отношении к людям. Его этические принципы оказались следствием определенной гармонии расположения частиц в непринужденно сформированной системе. Как великолепный парк может быть создан при условии наличия мудрого дизайнера и свободно развитой природы, так и миропонимание Альберта формировалось под влиянием нескольких потоков сокровенной информации: безудержной свободы и религиозного милосердия, ослепляющей сознание музыки и бередящих душу книг.

От матери Альберт унаследовал не только поразительную скрытность, но и невероятную стойкость к трудностям. Среди переживаний детства биографы отмечали не столько то, что он «рос в скромном достатке», сколько его удивительную для раннего возраста реакцию на финансовые ограничения семьи. Вместо того чтобы поддаваться почти повальному для юношей и девушек влечению выглядеть симпатично и щеголевато, он напрочь искоренил в себе такие импульсы. Ему ненавистна была даже мысль, что из‑за него родители будут испытывать дополнительные трудности и отказывать себе в необходимом. Альберт нарочно ходил в одежде, из которой давно вырос; перешитое отцовское пальто он отказывался надевать, чтобы не произвести на окружающих впечатление, что он из состоятельной семьи. Первоначально он убедил себя, что в бедности нет ничего порочащего; позже, когда создал для себя систему ценностей, вообще перестал придавать значение одежде и быту. Однажды узнав о мучительных попытках матери вести хозяйство за гроши, Альберт Швейцер отказался придавать значение материальному в своей жизни. Бесконечные заботы бедной матери о том, чтобы дети выглядели прилично, вызывали в нем обостренную неприязнь ко всему, что можно приобрести за деньги.

Еще одним кирпичиком, образующим сложную незаурядную личность, оказалась вынужденная ранняя самостоятельность. В возрасте десяти лет Альберт Швейцер, чтобы продолжать учебу, столкнулся с необходимостью оставить семью и жить у довольно строгих родственников. Не имея собственных детей, дядюшка и его ершистая супруга сосредоточились на племяннике, очевидно, намереваясь вышколить его, как балетного танцора. Наслаждению свободой пришел конец; бесшабашное времяпрепровождение сменилось напряжением воли под неукоснительным напором чисто немецкой требовательности. По всей видимости, на растущую в нем мотивацию к учебе повлияли сразу несколько взаимосвязанных факторов. Во‑первых, упорство со стороны родителей, которые не имели средств оплачивать его учебу, но договорились с родственниками о своеобразной помощи; для ответственного и жалостливого мальчика была невыносимой мысль принести в семью позор. Во‑вторых, неожиданно встреченный на жизненном пути учитель, который «научил правильно работать и придал уверенность в своих силах», на всю жизнь оставшись в памяти «образцом того, как следует выполнять свой долг». Наконец, книги. Если мать открыла ему благородных рыцарей Вальтера Скотта, то гимназистское время у родственников, несмотря на щемящую тоску по семейному теплу, подарило знакомство с литературными столпами. Альберт даже не постеснялся сотворить идола для себя – Гете. Он рос впечатлительным мальчиком с тонкой, ранимой и абсолютно не воинственной душой. Ощущения беспросветной бедности наряду с отсутствием жажды обогащения, а также яркий свет знаний и познанное в ранние годы чувство красоты гнали его туда, где он мог бы обрести себя, раскрыться, стать кем‑то. Однозначно, это должно было быть место, стоящее на прочных сваях основательных знаний.

Тот факт, что Альберт Швейцер провел годы взросления на территории, бывшей предметом извечного спора между Германией и Францией, также наложил заметный отпечаток на его сознание. Привитому в детстве стремлению к свободе и саморазвитию претила необходимость принадлежать к какой‑либо общности по принципу завоевания; его личная культура с яростной жаждой позитивной активности не воспринимала разделения мира на враждующие части и стимулировала приобретение статуса жителя мира. Враждебности он противопоставлял идеологию всеобщего сотрудничества. Будучи немцем по паспорту, он уже в молодые годы сделал попытку отмежеваться от дикости цивилизации: сначала написал книгу о Бахе на французском, затем создал еще более обширный труд о композиторе на немецком. Неудивительно, что много лет спустя Нобелевский комитет колебался относительно национальности Альберта Швейцера, когда присуждал ему престижную премию. Он же относился к ситуации с нескрываемым сарказмом; ибо жил всю жизнь как житель всей земли, трудясь для всего мира и не деля его на участки с оградой.

Альберт Швейцер не был тяжело взрослеющим молодым человеком; он просто долгие годы жил в себе, в замкнутом, законсервированном пространстве. Даже будучи глубоко социальным и жаждущим общения, он всегда встречал трудности в понимании со стороны окружающих. Он как будто был открыт к общению и вместе с тем оставался расплывчатой фигурой в широкой мантии, складки которой надежно скрывали контуры его необычной натуры от проникновения нескромного взгляда. Раскрывался он в молодые годы нечасто, и этому явно не способствовало его развитое мышление, при помощи которого он, словно щупом осторожного и вместе с тем настойчивого сапера, обнаружил множество такого, что заставляло сознание вздрагивать и удивляться, почему окружающие не осознают очевидного. Это очевидное, обнаруженное им во время скрупулезных поисков, слишком часто противоречило общепринятым понятиям. Кажется, такой способ формирования личности привел его к довольно позднему для мужчины решению соединить свою жизнь с другим пришельцем в мир, гостем противоположного пола.

Будущая жена Швейцера также может быть отнесена к небольшой когорте весьма оригинальных представителей людского племени. И дело тут не только в том, что непросто попасть в фокус внимания человека, одержимого научными исследованиями и поиском пути спасения души в дичающем мире. Фокус взаимоотношений со Швейцером для любой девушки состоял бы в том, чтобы принять абсолютное отвержение цивилизации, иметь иной взгляд на положение вещей, причем не только видеть мир, вывернутый наизнанку, но и осудить существующую систему ценностей. Конечно, молодому ученому повезло, когда он встретил Елену Бреслау, ибо крайне трудно представить, какая еще женщина из его окружения могла бы соответствовать незаурядным взглядам Швейцера, слишком явно выходящим за рамки общепринятых норм. Связать жизнь со Швейцером значило осознанно готовиться к жизни на полюсе, в условиях отвержения всех норм.

Елена являла собой тот тип самостоятельных и чрезвычайно мотивированных к осознанной деятельности женщин, который все чаще стал проявляться в прогрессивных кругах Европы второй половины XIX века. Возможно, формированию активного мышления способствовало ее появление на свет в период подъема женской самостоятельности, характерной для выходцев из интеллигенции того времени, где юноши и девушки имели едва ли не одинаковый уровень свободы. Когда молодой пастор Швейцер встретил ее, она была способна на поступок, в ее глазах горело пламя готовности к осознанной деятельности, к самопожертвованию, и для проповедника, находившегося на пороге принятия главного решения в своей жизни, было ясно: она – это его, да что там – их общий шанс.

Елена происходила из интеллектуальной еврейской среды, формировавшей ядро европейской академической науки; ее отец, Гарри Бреслау, некоторое время был ректором Страсбургского университета и слыл ученым нового типа, не столь косным в мышлении, как большинство его коллег. Безупречное образование, умение музицировать, утонченный вкус и привлекательность стройной фигуры являли далеко не полный перечень добродетелей Елены. Пожалуй, определяющим для Швейцера оказалось ее стремление стать самостоятельной в жизни, быть кем‑то, то есть раскрыться как парадоксально развивающаяся личность. В то время, когда они встретились, Елена намеревалась стать учительницей. Но в ее цели присутствовала любопытная и притягательная для Швейцера изюминка: она жаждала стать носителем идей культуры и высокой духовности. Этот настрой на самореализацию в девушке приковал интерес пастора. Ведь то, что в конце XX – начале XXI века стало нормой для женщины, в первые годы XX века являлось совершенно неординарным, даже экстравагантным. Основные жизненные принципы Елена, как и он сам, вынесла из семьи и религии; поведенческой нормой для нее была «правильность» и «полезность» в социальном пространстве. Почтение к родительскому дому предопределяло благоговение и нежность по отношению к тому дому, который она собиралась создавать со своим будущим избранником. Черты человека, на которого она могла обратить внимание, должны были многим напоминать отцовские. Зрелость суждений, серьезность деятельности, уверенность и определенная консервативность в отношениях полов – вот основные характеристики, в равной мере присущие и ее отцу, и будущему мужу. Но вместе с тем ее характер формировался под впечатлением новаторских настроений студенчества и, не в последнюю очередь, книжной мудрости. Потому Елена с естественной легкостью принимала участие в интеллектуальных диспутах и настойчиво искала самостоятельного применения своим силам. Суть просветительства и миссионерства была ей чрезвычайно близка, она искренне мечтала внести свою лепту в изменение мира. Обостренное чувство прекрасного толкало ее к деятельности с четко прописанной целью, и в этом, пожалуй, состояло наиболее заметное отличие Елены от большинства девушек ее круга. К моменту судьбоносной встречи с Альбертом Швейцером ее дух был независим, невозмутим и свободен, но ее женское естество стремилось обрести того, чья воля оказалась бы способной и указать путь к быстрому течению, и, оставаясь сильным гребцом, ловко управляться на каменистых стремнинах жизни.

 

Зрелая доктрина любви

 

Не может не бросаться в глаза, что с момента знакомства до официального оформления брака Альберта Швейцера и Елены Бреслау прошли долгих девять лет. Уникально и то, что решение создать семью основательно увязывалось с намерением отправиться с особой миссией в Тропическую Африку. Дух миссии вошел в их отношения сразу, оставаясь незримым связующим спутником в течение всей жизни.

У них было поразительно много общего. Он сел за орган, когда еще не доставал до педалей; она с восторгом музицировала на клавишных инструментах, училась в Страсбургской консерватории. Природа с детства приковывала его внимание, он любил ходить в школу один, чтобы приятели не мешали любоваться красотами природы, мощью величественных дубов и ломким рельефом горных вершин, казавшихся сказочными великанами. Поступки людей часто казались ему диссонирующими с деятельностью Природы. Елена также взрослела там, где природа не стесняется выразиться дивными формами, и это оставило отпечаток в ее восприятии мира. Его привлекали размышления над глобальными вопросами бытия, часто он был поглощен этим анализом настолько глубоко, что окружающее переставало для него существовать. Биографы семьи Швейцеров говорят, что дочь профессора Бреслау была чрезвычайно близка к отцу; он брал ее с собой в Италию, где девушка настойчиво изучала живопись. Позже склонная к самостоятельности девушка некоторое время работала в Англии гувернанткой, а также до встречи с будущим мужем успела потрудиться в сиротском приюте, активно участвовала в сборе денег для сирот – весьма важный факт, отражающий ее попытки быть социально значимой. Она выросла разносторонне развитой и самобытной в оценках происходящего; повзрослев, неизменно входила в сообщество прогрессивных молодых людей, искренне озабоченных будущим современного человека. Порой она казалась в своей деятельности такой же одержимой, как и сам Швейцер. Оба – и Альберт, и Елена – были крайне неприхотливы в быту, глубоко духовны и имели железные, непоколебимые убеждения. И оба, кажется, имели сходный темперамент и были склонны больше полагаться на душевные эмоции, нежели на влечение и страсти.

Они познакомились после его проповеди в церкви, которую она посещала как прихожанка. И хотя разговор завязался как будто деловой, нет сомнения, что первоисточником внимания стала обоюдная физическая привлекательность. За ней каждый пытался обнаружить искомую и необходимую для продолжения отношений глубину.

И для обоих увиденное друг в друге оказалось потрясающе приятным сюрпризом. Чтобы продолжить отношения, она вызвалась помочь отредактировать его рукопись; он с радостью согласился. Обоим импонировали взаимная чуткость и убежденность в необходимости жить активно, они быстро выяснили, что являются друг для друга интересными и достойными собеседниками. Последнее, наверное, в большей степени, чем все остальное, позволило растянуть на столь долгий срок путь от знакомства до свадьбы. С самого начала в их отношениях присутствовала уверенность, что многие формальные вещи, и в том числе такие, как оформление брака, ничего не значат по сравнению с глубиной восприятия друг друга. С первых минут знакомства они очень тонко чувствовали друг друга, и это единое, похожее на магнитное, поле делало их уверенными друг в друге.

При этом достаточно любопытным выглядит доктрина личностной закрытости Швейцера, которая, несомненно, была перенесена и на семью. «Знать друг друга не значит знать друг о друге все; это значит – относиться друг к другу с симпатией и доверием, верить друг другу. Человек не должен вторгаться в чужую личность», – считал Швейцер. Эту пикантную убежденность, довольно неординарную личностную особенность, он вынес из детства, когда с удивлением обнаружил, что многие его внутренние побуждения резко контрастируют с устремлениями сверстников. Его столкновения с разрушительными влечениями в окружающих, уверенное непринятие раздражителей деструктивного и наряду с этим опасения быть не понятым, неверно истолкованным в микросоциуме – все это было перенесено во взрослую жизнь и закрепилось там. Но и Елене закрытость была близка; ее трогательная скромность и отказ от публичности дополняли образ доктора Швейцера каким‑то смиренно‑истовым, чисто женским служением его благу и, значит, благу их общего дела. Роль Елены окутана каким‑то ореолом особой чувствительности и непритязательности; образ жены порой кажется дистиллированным, очищенным от бытовых ощущений и претензий. Но в действительности в сознательном выборе роли усердной помощницы мужа и проявляется платиновый блеск ее натуры, неоценимая готовность быть рядом, если только для этого есть силы. И хотя сам Швейцер в биографии достаточно редко говорит о жене, чаще упоминает о ней в тех случаях, когда повествует об ухудшении ее здоровья и в этой связи невозможности продолжать миссию вместе с ним. Семью он всегда рассматривал, как и собственно жизнь, исключительно сквозь призму миссии.

Были ли у них интимные отношения до брака? Ведь столь продолжительный период общения в виде крепкой дружбы хотя и соответствовал духу времени и общему стилю их отношений, все‑таки кажется несколько противоестественным. Почти три года они были помолвлены, после пяти лет знакомства. Альберт Швейцер вступил в брак, когда ему было уже тридцать семь лет. Позволила ли их общая консервативность перейти к более близкой форме отношений между мужчиной и женщиной до брака? Если да, то это означает только одно: кредит доверия каждого оставался безграничным, они никогда не сомневались друг в друге. И пусть они повесили амбарный замок на двери в свой интимный мир, едва уловимые оговорки говорят и о романтике в душах влюбленных, и о чувственности в отношениях.

Когда однажды, через сорок лет после официального оформления отношений, они находились в Америке, он вдруг вспомнил их упоительный вальс в то время, когда они только начинали узнавать друг друга. Недаром Борис Носик в биографии весьма уместно проводит аналогию между Швейцером и Бахом, о котором тот писал книгу: когда‑то композитор был уличен в том, что музицировал в церкви с «посторонней девицей». Биограф уверен, что Елена, как и невеста Баха, ходила на органные репетиции Швейцера. И все же кажется, что их общая сексуальность либо претерпевала сознательное подавление, либо находилась в каком‑то преобразованном состоянии, их интимный мир представляется тщательно высушенным фруктом. Или, во всяком случае, телесная форма отношений отходила на второй план, позади идеи совершенствования человека, которой оба были навек преданы как форме самовыражения личности. Так или иначе, сексуальные отношения не были ни преградой, ни проблемой; все, что необходимо было выяснить, о чем нужно было договориться, произошло до свадьбы. Потому что если даже у них не было интимной близости, то само по себе это также есть утверждение определенного принципа, скрепленного годами, как самой ценной печатью. Ее ожидание до свадьбы, как и его стайерская подготовка к браку, по сути, являются рефлексией серьезного отношения к самой жизни, которую они принимали друг в друге, а возможно, и тщательной проверкой готовности к двойной миссии, которая обещала стать не менее сложной, чем у первооткрывателя необитаемой земли. Периоды расставаний, преимущественно связанные со слабым здоровьем Елены, проходили у них гладко – Альберт Швейцер был слишком увлечен идеей, он имел слишком жесткие суждения о нравственности, чтобы думать о чем‑нибудь еще.

Знаковым выглядит и создание этой семьей уникальной защитной оболочки от надвигающейся волны всеобщего хаоса. Кажется, они совершенно ясно ощущали, что им выпало жить в геноцидный век, в трагическое, по выражению Альберта Эйнштейна, столетие, спасение от которого могло осуществиться только сознательным отмежеванием от цивилизации. Кстати, сам Эйнштейн пребывал в уверенности, что выбор практической миссии в географически удаленном от цивилизации тропическом Габоне является ответом одиночки на расширение пространства хаоса, «нравственно окаменевших и бездушных традиций цивилизации». Наверное, нет смысла гадать, почему известный в Европе ученый‑философ, отменный знаток музыки и органов, концертные выступления которого неизменно собирали полные залы, признанный писатель и автор разошедшихся книг о Бахе, вдруг круто изменил свою жизнь. Его форма самовыражения предусматривала активную деятельность, которая призвана была подтвердить рассуждения. Только комплексная, многосторонняя задача, почти невыполнимая для кого‑нибудь другого, могла сделать из него отважного человека мира, он был в этом убежден. Он всегда рассматривал свою личность шире принятых рамок и именно потому казался непонятным, совершенно удивительным, даже чудаковатым для общества современников. В этом контексте небезынтересен семейный срез: Елена не только с воодушевлением приняла миссию, но и горела ею не меньше мужа. Однажды Швейцер пригласил в гости жену священника, вместе с которым она трудилась в африканском Ламбарене – месте, избранном будущим доктором для своей священной миссии. Целью этого визита, как оказалось, было детально узнать обо всех трудностях, подстерегающих незадачливого европейца в джунглях Африки. Именно после обстоятельного откровенного рассказа Альберт и Елена объявили гостье о своей помолвке и решении ехать в этот забытый Богом уголок земного шара. Тут проявляется яркая индивидуальность семьи: они должны были визуально проиграть в себе все те ужасающие картины бедствий в стране, которую они выбрали в качестве второй родины. Будущие муж и жена полагали, что если они задолго до переезда в Габон будут знать все и осознанно повторят слово «да», миссия будет иметь больше шансов на успех. Есть еще один штрих к их общему портрету, свидетельствующий о ранней и весьма глубокой проработке вопроса, давно принятом решении. Если он давно учился искусству врачевания, то и она, ранее мечтавшая стать учительницей, готовилась теперь стать медсестрой. Решение вынашивалось вместе, оно было не раз детально обсуждено, как и все в этом мире. Они приняли сердцем далекую точку в неведомой Африке гораздо серьезнее, чем считали близкие и не посвященное в детали окружение.

Слабое здоровье и тяжелые последствия неудачного падения во время катания на лыжах неумолимо гнали Елену назад, в континентальную Европу. Порой, находясь в Ламбарене, Швейцер ради передышки своей подруги позволял себе отвлечься от работы и выехать на побережье. И все же в какой‑то момент стало ясно, что жена не может находиться с ним постоянно. Это был серьезный вызов миссии, и оба понимали, что для Швейцера, который в тридцатилетием возрасте сел за студенческую скамью для того, чтобы освоить совершенно новую трудную профессию, и добрый десяток лет готовился бросить публичный вызов цивилизации, важнее всего осуществить задуманное. И они пошли на небывалый компромисс: жить вместе ровно столько, сколько позволяют физические силы Елены, использовать любую возможность для того, чтобы после вынужденной разлуки снова оказаться вдвоем. И надо отдать должное их решению, потому что в биографии Швейцера едва ли можно отыскать вояж, совершенный без любимой. Они прошли рука об руку длинный путь: и удручающую драму военного плена с его лагерем для интернированных, и восхитительные мгновения повсеместного признания, хотя искры славы никогда не ослепляли ни его, ни ее. Просто они очень хорошо уяснили, для чего они живут и куда лежит их общий путь на земле. Пожалуй, ничто так не характеризует глубину отношений, как бытовые мелочи. Биографы приводят такую, казалось бы несущественную, деталь из жизни необычной семьи: тазики в Ламбарене были помечены инициалами обоих супругов. С самого начала миссии в Африке и до последних дней своей долгой плодотворной жизни этот архитектор нового жизненного стиля считал Ламбарене двойной миссией, Елена была неотъемлемой частью его памятника гуманизму.

Ей досталась нелегкая судьба. Действительно, надо быть необычной женщиной, чтобы прожить жизнь с человеком, который за всю жизнь посмотрел, «вероятно, шесть» кинофильмов, предпочел комфортному обитанию в Европе девственные, наполненные опасностями и болезнями влажные джунгли Центральной Африки, сменил роль успешного ученого на тяжкий труд врача. Но нельзя не заметить и другого: Елена выступала исключительно в роли помощницы и никогда не намеревалась осуществлять параллельную миссию. С самого начала она выбрала функцию поддержки, женскую подчиненную роль, которая была ей близка, несмотря на самостоятельность и попытки личной самореализации до замужества. С первых дней знакомства она помогала Швейцеру разбираться с рукописями, улучшала его стиль и осуществляла корректуру книг. Потом, в Ламбарене, насколько позволяли силы, она выступала в роли медсестры, ассистента, но не намеревалась быть таким же врачом, как и ее муж. Если неутомимый доктор строил новые палаты, его жена взваливала на себя бесчисленные хозяйственные хлопоты и подготовку медицинских инструментов. Для нее гораздо важнее было способствовать раскрытию талантов мужа, стимулировать его утверждение, нежели двигаться путем собственной реализации. Если в семейном здании, возведенном на фундаменте однородного понимания механизма существования и развития успешного брака, Альберт Швейцер выполнял функцию крепких стен, поддерживающих строение, то Елена создала просторные окна и надежную крышу; они дополняли друг друга в том самом простом, утвержденном веками библейском варианте, который предлагает самая почитаемая в мире книга. И эти роли были добровольными, они были сформированы в мировоззрении Альберта и Елены задолго до брака; их приятие именно такой формы распределения полоролевых и социальных функций, кстати отвечающей традиции времени, определялось внутренними побуждениями и не несло никаких противоречий или психологических осложнений. Само собой разумеющимся результатом явилось и рождение дочери, посильная забота о внуках – все в их жизни несло печать природной естественности, любви и благочестия.

«Вероятно, она не стояла на первом месте в его жизни. Первой была больница. Потом были еще теология, музыка, философия», – говорит Борис Носик о восприятии Альбертом Швейцером жены. Вполне возможно, что именно так все и было. Но ее энергетика и шарм ненавязчиво присутствовали во всех его проектах, что говорит о любви и привязанности не меньше, чем непрестанные объятия и поцелуи. В этом контексте безусловную смысловую нагрузку несет момент замены дочерью умершей матери: Рена была с отцом в его последние дни, словно перенимая из рук старца то великое дело, которое отец и мать начали полстолетия тому. Союз Альберта и Елены не был привычной формой заурядного брака, поэтому подходить к нему с традиционными категориями вряд ли логично. Зато в общем образе семьи явственно проступает, что обширному разуму Швейцера, охватывающему проблемы мирового уровня, никогда не были чужды те милые интимные детали, которые дают близким людям ощущение равновесия и умиротворенности. При всей широте диапазона взглядов целеустремленного и непреклонного в отношении жизни‑миссии Швейцера его брак с Еленой Бреслау можно, не кривя душой, назвать гармоничным объединением мужчины и женщины. И вовсе не случайно прах Елены был перевезен в Ламбарене, а сам Швейцер распорядился похоронить себя рядом с женой, «просто и немедленно», как и все, что он делал в своей жизни.

 

«Тринадцатый апостол Христа»

 

В словах праведника из Ламбарене, вынесенных в эпиграф, отражена вся его сколь могучая, столь и редкая идеология союза мужчины и женщины. Очень немногие пары могут говорить о двойной миссии – высшем счастье,

выпавшем на долю объединившихся мужчины и женщины. Совместное служение некоему великому делу и не только одинаковое понимание самих благ, гармонии и любви, но и активная осознанная деятельность по совершенствованию человека, несомненно, удел очень немногих, возможно избранных. Альберту Швейцеру посчастливилось вдвойне: он жаждал миссии сам и встретил на жизненном пути такую же очарованную душу.



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2016-04-26; просмотров: 202; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 44.222.233.8 (0.181 с.)