Рыцарь и тихая дева. Рыцарь и дерзкая наездница

 

Уже в одном из первых произведений о Шерлоке Холмсе знаменитый сыщик заявляет о том, что жизнь представляет собой «огромную цепь причин и следствий, природу которой мы можем познать по одному звену». По иронии судьбы в жизни самого Артура Конан Дойля существовало это звено, и имя ему – рыцарство. Это был не просто какой‑то идеальный образ мужчины, к которому он стремился, а некое состояние души, неотступное ощущение. Как иной человек обуреваем неистовым, необузданным желанием совершить грех, так и он имел совершенно неподвластное раздражителям стремление к праведности и благородству. В жизни знаменитого писателя, помимо его отношения к семейной жизни, есть немало подтверждений того, что это не был фарс или ловкая, продуманная игра. Это может подтвердить хотя бы неожиданное для окружающих участие в англо‑бурской войне, изумляющая стойкость врача, вокруг которого десятками умирали от брюшного тифа люди. Он являл миру образ настоящего джентльмена, до мозга костей проникнутого ощущением внутреннего благородства и ценности человека. Ему было несвойственно малодушие, и он не мог понять, что кто‑то иной способен на низменные чувства и слабохарактерность. Из этого вытекает и его непримиримый спор с ироничным обличителем Бернардом Шоу – по поводу поведения пассажиров и экипажа во время столкновения «Титаника» с айсбергом и гибели исполинского корабля. И все, даже непонимание ошеломляющей честности неумолимого в отношении к человеческим слабостям ирландца, было искренне; под маской и латами сражающегося с копьем наперевес рыцаря не было иной маски, там было его лицо. И черты этого лица были схожи с чертами Айвенго, которого он боготворил с детских лет.

Только понимание рыцарского духа Артура Конан Дойля может позволить понять, как он, обретя любовь к одной женщине, оставался верен другой в течение добрых двенадцати лет, отвергнув искушения и развода, и тем более адюльтера. Это был человек, о котором сын спустя много лет с нескрываемой гордостью написал, что «в нем угадывалась железная воля того, кто не способен ни понять, ни простить малейшего отклонения от кодекса чести, которого он сам придерживался». Постичь систему ценностей писателя необходимо, ибо он именно себе отводил роль капитана на семейном корабле, и его установки всегда оставались незыблемыми для всех членов его семьи. Лишь мать обладала способностью влиять на решения сына, который (биографы не скрывают этого) нередко был несносным, властным и даже злопамятным, с оговоркой – только не в отношении женщин!

Первая жена Артура Конан Дойля, Луиза Хокинс, была замечательной женщиной во всех отношениях. Но на этой безупречной особе самой жизнью была поставлена тяжелая печать обреченности, фатальная отметина скорби, теряющийся в глубинах ее уютной души рубец страдания. Она выросла в чрезвычайно скромных условиях, жила с матерью и безнадежно больным братом, всегда непритязательная, не страшащаяся бытовых неурядиц, последовательная и в любое время готовая прийти на помощь. Она воспринимала удары судьбы как проявления самой жизни, и в ее поступках неизменно проскальзывало неугасимое милосердие, столь притягательное и ангельское, от нее веяло спокойствием и смирением, и от этого сжималась в беспредельной тоске любая, даже самая черствая душа. Ее постоянное психическое напряжение и необычайная впечатлительность, связанные с вынужденным наблюдением жутких сцен медленно умирающего от менингита брата, сделали ее тонкую чувствительную натуру абсолютно покорной обстоятельствам. Хотя она научилась быть жизнерадостной, в ее душе с самых юных лет поселилась безнадежность… Жизнь сделала ее добрым ангелом, призванным альтруистически раздавать другим предназначавшееся ей счастье. Она не имела образования, которое выпячивала аристократическая среда, она не получила изысканного воспитания, основанного на изящных навыках и манерах. Ей претило кокетство и пронизавшее женскую часть общества жеманство, эта женщина была естественна и натуральна, как выросший в лесу цветок. Этой природной свежестью и неподдельностью, отсутствием масок и декораций, упорной жизненностью Луиза и компенсировала пробелы воспитания и образования, делавшие ее в глазах семьи Конан Дойля чужой. Выйдя замуж за молодого образованного врача, она испытала ощущение инопланетянки, приземлившейся на приветливую, но все же чуждую ей планету.

Артур Конан Дойль повстречал Луизу во время последнего акта развернувшейся ужасной драмы: ее брат доживал последние дни, а две женщины подле него – она и ее мать – могли лишь тихо плакать от бессилия. Ситуацию усугубляло то, что никто не желал сдавать им жилье из‑за тяжелых приступов больного. И начинающий практик просто сжалился над ними, поселив у себя. Но жизнь порой расставляет удивительные ловушки: несчастный юноша умер в один из холодных мартовских дней едва ли не сразу после переезда; а уже в начале августа Артур и Луиза обвенчались.

Что же произошло и в чем заключалась причина столь поспешного решения? Для начала вспомним, что Артур недавно пережил разрыв со своей возлюбленной, кажется даже, первой женщиной, вызвавшей у него ощущение пылкой влюбленности и чисто мужскую страсть. Он с патетическим вызовом своему незавидному положению обещал жениться на этой «очень бойкой девушке» Элмо Уэлден и искренне желал этого, как только может желать впервые увлекшийся молодой человек. Но оба они обладали сходными взрывными характерами, у обоих были горячие головы, оба были склонны к бурным эмоциональным порывам, не всегда логичным, а в случае с самим Конан Дойлем, не исключено, вызванным слишком уж продолжительным воздержанием. Может быть, их отношения и не были подлинной любовью, но, определенно, оба вожделели друг друга. Однако они поссорились, и так как были оба непомерно гордыми, то разошлись. Когда же возникшую пустоту неожиданно заполнила тихая и неискушенная, но поразительно влекущая обаянием и мягкой женственностью Луиза, которую он ласково называл Туи, Артур с тихой радостью поддался мимолетному порыву. Не любовь, но огненная вспышка влюбленности, подкрепленная первыми успехами практикующего доктора и первыми публикациями сочинителя, открыли путь к алтарю. Девушку же захватила влекущая эйфория его восторга, передавшаяся ей, бешеная деятельность создателя семьи, к чему он одновременно тайно и явно стремился долгие годы. В подсознании двадцатишестилетнего Артура этот акт был делом чести; для безропотно перезревающей, как никем не сорванный плод, двадцатисемилетней Луизы это был и способ изменить жизнь, и форма высвобождения накопившихся за долгие годы тоски, эмоций, невысказанных слов. Не исключено, что еще одна деталь привела Конан Дойля к брачному решению: с Луизой любое развитие событий было приемлемо, ничто не создавало угроз ни при каких обстоятельствах – удивительная непритязательность и предсказуемость этой сущей божьей коровки поглощали все возможные будущие риски. То, что вызывало легкое раздражение у родни, влекло его самого.

Действительно, Луиза была покладистой, теплой и душевной, как бы созданной для идеальной семьи, к которой она, как и Артур, имела глубокую внутреннюю предрасположенность. Но ее семейная зрелость вытекала из все той же подслеповатой девичьей покорности, безропотной готовности следовать социальным законам, которые регулируют общественные устои, формируют мораль, управляя в большинстве случаев тайным миром мужчины и женщины. Луиза, маленькая отважная Туи, казалась неприкаянной и прозрачной, как тюль на окне, но в своей духовной блеклости и эмоциональной бескровности такой домашней, такой бархатно‑мягкой, что предать ее было просто немыслимо, словно она являлась сошедшим на землю божеством. Абсолютно беззащитная, она, сама нуждающаяся в помощи, отчаянно оберегала мужа от всяческих волнений, стараясь создать для него неземной комфорт. Воспитанная «хорошей девочкой», она превратилась в безукоризненную жену и мать, становясь для семьи тем вышколенным телохранителем, который не задумываясь закроет собой того, кого призван защитить от роковой пули.

Это время совпадает, пожалуй, с самой бурной и разносторонней деятельностью Конан Дойля. Остервенелое постижение истории, бесконечное чтение беллетристики, ни на день не прекращающиеся отчаянные попытки писательской деятельности на фоне набирающей обороты медицинской практики одновременно и истощали его физически, и насыщали душу новыми эмоциями. Когда с публикацией «Этюда в багровых тонах» пришел вполне зримый успех, Артура здорово поддержал его отец: Чарльз Дойл по предложению издателей проиллюстрировал произведение. Вместе с этим первым, почти неосознанным признанием начинающий писатель получил еще один подарок – беременность своей Туи и радость ожидания первенца. Артур Конан Дойль становился добропорядочным семьянином с намеком на будущий сногсшибательный успех. Его возраст приближался к тридцати, он был полон сил и энергии и все еще влюблен в свою жену. Жизнь кружила его в обворожительном танце, готовя новые испытания… Неумолимыми тестами на прочность его рыцарских воззрений стали смертельная болезнь Туи и искристая, нестерпимая, как боль, любовь к другой женщине. На момент роковой встречи ворвавшейся в его жизнь Джин Лекки было двадцать четыре, возраст его самого приближался к отметке тридцать восемь.

В том‑то и дело, что Джин абсолютно не походила на покорную серую мышку Туи. Как и сами Дойли, мисс Лекки принадлежала к древнему роду, правда шотландскому. Она обладала всем тем набором манер и талантов, которых так не хватало Туи и которые привлекательную женщину делают лучезарной, неотразимой и неповторимо выразительной. Джин Лекки, казалось, была рождена для того, чтобы блистать. Она отлично музицировала; у нее было даже такое редкое достоинство, как изумительный голос, который она собиралась оттачивать во Флоренции. И при этом девушка бесстрашно выглядела в седле, могла отважно промчаться на лошади, чтобы продемонстрировать свою разностороннюю исключительность. Наконец, ее родители дали дочери не только обеспеченное положение, но и хрестоматийные религиозные правила, которые при всей живости и темпераментности делали ее весьма скованной в маневре, то есть она была прекрасным, активным и свежим продуктом своего времени и походила на солнечный зайчик, отражающий в своих немыслимых прыжках весь волнующийся дух эпохи. К этому стоит добавить, что Джин как раз отвечала ожиданиям матери писателя, что имело чрезвычайную важность для восприятия ситуации самим Конан Дойлем. Ведь именно ободрение матери лежало в основе его стойкого решения любить и, стиснув зубы, продолжать исполнять роль безупречного семьянина. Чтобы поддержать сформированное глубоко внутри решение любимого сына, матушка, посвященная в дилемму Артура, даже пригласила Джин Лекки с ее братом погостить у нее.

Очевидно, что Артур Конан Дойль увлекся девушкой и бесповоротно влюбился в нее вовсе не потому, что Джин Лекки оказалась таким царственно красивым экземпляром представительницы изящного пола. Все и проще и сложнее, ведь вопрос любви всегда оставался проблемой восприятия в пространстве своего зеркального отражения. Как и соотношения собственной личности в данный момент с чувством беспредельной, слабо контролируемой тоски по идеальному образу, весьма близкому к материнскому. Со времени женитьбы Конан Дойля прошло почти двенадцать лет, и за этот период его самоидентификация модифицировалась. Во‑первых, изменился его социальный статус: если во время женитьбы он был сомневающимся в себе литератором, то к моменту встречи с Джин Лекки – признанным в мире писателем детективного жанра, способным совершить в литературе еще немало переворотов. Но судьба неожиданно послала ему Джин Лекки, а сам Артур Конан Дойль перестал опасаться вызывающе дерзкого внутреннего голоса, пугаться ошеломляющих установок. Он подсознательно искал ее, и неважно, как именно ее звали. Бесконечно преданный своей угасающей и почти безжизненной Туи, находящийся в расцвете физических и творческих сил Конан Дойль вдруг столкнулся с почти полной ее противоположностью. Он увидел бурлящую жизнь, сокрушительную динамичность, невыносимый рокот чувств – то же самое, что было в нем самом. Он не поверил своим чувствам, он включил свой отточенный разум, но отпустить обворожительную Джин уже не смел, ибо знал – это его женщина. Та, рядом с которой ему больше никого не хотелось видеть и кроме которой ему больше никто не был нужен. Если упрямый мозг рыцаря твердил ему, что поступать подло он не имеет права, то сердце уже расписалось в бессилии вытеснить новые влекущие ощущения.

Развитие отношений в таком извечно фатальном треугольнике не могло быть простым и безболезненным. С одной стороны, больная туберкулезом жена, уже более трех лет отчаянно сопротивляющаяся смертному приговору, двое подрастающих сыновей, новый дом с его первым кабинетом и растущее признание писателя. С другой – начавшаяся двойная жизнь, устроенная с использованием всевозможных уловок. С одной стороны, яростная борьба за жизнь супруги, переезды в предгорья Альп, смена климата и его вполне искренняя поддержка неунывающей, но тихо гаснущей, как догорающая свеча, Туи. С другой – полулегальные, как бы воровские встречи украдкой и мучительные угрызения совести за эту несносную любовь. Джон Диксон Карр в своем исследовании о Конан Дойле выражает уверенность, что «их взаимная склонность не должна была зайти ни на шаг далее». Сам Артур Конан Дойль позже с пафосом заявил, что вступил в борьбу с дьяволом и «победил». Так ли это?! Луиза заболела через восемь лет после свадьбы, еще три с небольшим года прошло, прежде чем Артур Конан Дойль увидел Джин Лекки. Многочисленные биографы писателя единодушно настаивают на исключительно платонической связи возлюбленных. Попробуем допустить такую форму взаимоотношений двух нашедших друг друга людей, ибо и рыцарские принципы Конан Дойля, и религиозность Джин Лекки способствовали этому, и оба образа при детальном рассмотрении вызывают симпатию.

Есть еще одна психологическая деталь, которую невозможно не принять во внимание. Дело в том, что при постановке диагноза доктор отвел несчастной Туи всего несколько месяцев. Поэтому мог ли сэр Артур, ведя многолетнюю непримиримую борьбу со смертью, благодаря судьбу за отвоеванные годы (от диагноза до смерти Луизы прошло почти тринадцать лет), мысленно с ужасом не спрашивать себя, близко ли развязка? В нем не могло не присутствовать тайное ожидание, хотя он с истинным благородством, ведя борьбу против темных сил своей собственной природы, старался вытеснить эти ненавистные чувства. Кажется, именно с этой целью он отправился с госпиталем на опасную войну с бурами в далекой Южной Африке. С истовым желанием погасить то возгорающееся, то затухающее пламя пожара внутри своего естества Артур Конан Дойль совершил немало подчеркнуто благородных поступков, которых от него никто особо не ожидал. Они были необходимы лично ему, как кислород задыхающемуся больному, чтобы явственно ощутить себя не мелким предателем, а честным человеком, неспособным идти против своей природы. Более того, такие чувства не могла не испытывать и сама Джин Лекки, ведь и ей было известно о неотвратимо приближающемся конце несчастной Луизы.

Артур Конан Дойль и Джин поженились через десять лет после роковой встречи, и прекрасной Джин было в это время уже тридцать четыре. Если попытаться представить себе ощущения этой женщины, пожалуй, они не покажутся абсолютно безоблачными. Действительно, немалый возраст для женщины, которая ждет возлюбленного, связанного брачными узами и не желающего разводиться с женой из‑за ее болезни. Мисс Лекки должна была обладать недюжинной выдержкой и терпением, чтобы не выдать своих опасений и сомнений, иметь не меньший, а даже больший уровень внутреннего благородства, чем у любимого ею мужчины. И все же она была человеком, а не мраморной статуей. Очень сомнительно, чтобы Джин довольствовалась отведенной ей ролью возлюбленной, да еще только на платоническом уровне, если бы не знала о том, что ее соперница может умереть в любой момент. Конечно, она гнала эти мысли подальше, но они прямо были связаны с ее собственной судьбой, поэтому она не могла не испытывать в глубинах своей души тайного желания скорейшей развязки…

Теперь о самой Луизе. Была ли она повинна в том, что ее жизнь совершила такой крутой поворот? И да и нет. Она была статична, не сумела придать своему образу яркие штрихи развития. Да, и Джин Лекки тоже не представляла собой выдающуюся самодостаточную личность, но то была эпоха, в которой женщина порой просто не могла быть равной мужчине. Но заслуга Джин в ее определенной гибкости, позволившей ей дополнять своего гениального партнера. И тому есть немало подтверждений. Например, после участия писателя в англо‑бурской войне и написания книги об этих событиях он спокойно передал все дела, связанные с подготовкой и публикацией издания,

Джин Лекки, выступившей в роли серьезного партнера и неформального секретаря. Этот случай ясно показывает, что девушка была отнюдь не легкомысленно порхающей птичкой; она представляла собой достаточно многогранный тип сильной и уверенной женщины, способной рассматривать свою роль как миссию. И ревностно исполнять ее. Напротив, Луиза, которую так и хочется назвать бедняжкой, представляла роль женщины сквозь призму жизненной драмы своей матери, всегда одинокой мученицы, ведущей образ жизни не то монахини, не то засушенного цветка из гербария, некогда прекрасного, а теперь высохшего. Для нее самоподавление являлось неотъемлемой чертой личности, и потому ей редко удавалась смена настроений, она часто казалась окружающим однообразной и скучной и никогда – игривой. Любопытное воспоминание о ней их дочери Мэри приводит Джон Диксон Карр: «Туи, седая, сколько себя помнила Мэри [ей в тот момент исполнилось четырнадцать], оставалась милосердным божеством, щедро расточающим улыбки, но не способным принимать участия в играх, разве что в живых картинках». Кажется, это наиболее точная характеристика Луизы, не нуждающаяся в каких‑либо комментариях.

Для стремящегося к развитию и полноценной жизни Конан Дойля Джин становилась естественным продолжением его природных склонностей, тогда как самопожертвование Луизы со временем становилось приторным, от чего першило в горле. Он, впрочем, мог и не признаваться сам себе в таких ощущениях, подавлять ключевое противоречие своей семейной жизни. Но то, чего он подавлять не мог и, очевидно, не желал, – это стремление обрести любовь, на которую он был способен. При этом нет смысла осуждать Туи, которая в своей жизни сделала все, что могла. Жизнь открыла ей маленький светлый коридор из темного подвала детства и юности в виде встречи с доктором Артуром, но воспользоваться этим светом она не сумела; слишком сильно и очевидно было притяжение ужасного периода взросления, слишком нелепой была ее жизнь до замужества. Все, на что оказалась способна эта кроткая и бесконечно добрая душа, – жить безропотно для мужа и детей, стараясь не мешать ему и даже как‑то стыдясь своей ужасной болезни и приближающейся смерти. «Она не ощущает телесной боли и беспокойства, относясь ко всему с обычным своим тихим и смиренным равнодушием», – писал Артур Конан Дойль за несколько дней до смерти жены. Он сам был подавлен величием ее жертвы. И если верны идеи о психической основе любой болезни, то туберкулез маленькой и стойкой Туи определенно являлся производной того чудовищного несоответствия между нею и одержимым великаном, который боролся, но не мог жить без согласия с самим собой.

«Я старался, – цитирует Джон Диксон Карр письмо Конан Дойля матери, – никогда не доставлять Туи ни минуты горечи, отдавать ей все свое внимание, окружать ее заботой. Удалось ли мне это? Думаю, да. Я очень на это надеюсь, Бог свидетель». Артур Конан Дойль писал эти строки после ухода маленькой несчастной Луизы в небытие, когда самого его мучил тяжелый нервный срыв. И опять в самом ходе мыслей этого выдающегося человека проскальзывает сомнение. Он как никто другой осознавал, что сам виновен в том, что из сострадания и преходящей влюбленности взял в жены блеклую и вместе с тем почти святую женщину. Монахиню, мало подходящую светскому льву, жаждущему парадов и фанфар. Он едва ли не с самого начала совместной жизни ощущал, что рядом с ним не его женщина, что его женитьба была навеяна навязчивой возрастной мыслью о семье и с компенсацией размолвки со своей первой любовью. В глубине души он вынужден был признать, что его великолепный, восхищающий миллионы людей аналитический ум однажды дал роковой сбой, передав решение во власть сердечных порывов и инстинктов. И потому он затеял тяжелую игру в благородство с самим собой, пытаясь скрыть от окружающих отношения с другой женщиной. Но если бы не было Джин Лекки, наверняка появилась бы другая женщина, ибо он подсознательно искал ее – отвечающую трафарету, мысленно прикладываемому ко всем представительницам противоположного пола, встречаемым на его пути. И кажется, он переживал, потому что его могучий ум нашептывал возможность такого сценария, как и то, что с психологической точки зрения неизлечимая болезнь Туи неслучайна, словно она должна была уйти, посторониться, чтобы дать дорогу ему, его счастью. Именно этот комплекс украденного счастья и мучил его больше, чем если бы его пытали палачи в средневековой камере; забота же о чести семьи, фамилии и прочих атрибутах благородного человека заставляла его действовать сообразно обстоятельствам, то есть камуфлировать и скрывать истинные чувства от всех, и с некоторых пор даже от матери. Ведь к тому моменту он был уже одним из самых известных писателей в мире и знал, что любая темная точка может превратиться в невыводимое пятно на его репутации, шлейфом тащась не только за ним, но и за его детьми.

 

Неразлучная пара

 

Известный американский психоаналитик и приверженец применения приемов нейролингвистического программирования Роберт Дилтс в своей книге «Стратегии гениев» утверждает, что Холмс «умеет за деревьями увидеть весь лес». Принимая во внимание, что за детективом маячит коренастая фигура самого Конан Дойля, стоит уделить внимание его панорамному видению мира, «приведенному в систему здравому смыслу». Писателя, пожалуй, не случайно величали «апостолом здравого смысла», и эта рациональность всегда отражалась на семейных правилах, постоянно присутствовала в стенах того здания, где обитал неутомимый автор изумительных хитросплетений и головоломок.

Но так было не всегда, он не родился ясновидящим, подобно сыну Бога, и по жизни прошел всего лишь человеком, не защищенным от собственных ошибок и превратностей судьбы. Как всемирная слава писателя, так и прозорливость в отношениях с женщиной пришли к нему не сразу. К моменту женитьбы на Джин Лекки Конан Дойль представлял собой зрелого мужчину, точно знавшего, что ему нужно, совершенно ясно осознававшего, какая семья будет его семьей и какая жена будет его «половинкой». Ему было уже сорок восемь лет, за плечами лежала большая часть жизни, но благодаря усвоенным в детстве принципам за этим апологетом рыцарских правил не тянулась мрачная линия двусмысленных поступков, недостойных превосходного гражданина планеты, триумфатора детективного жанра. К моменту легального объединения с Джин он получил все, что когда‑то являлось предметом грез в молодые годы: любящую его и любимую им жену, целую когорту детей (дети от Луизы жили с ним, не внося диссонанс в бесконфликтное пространство), большой просторный дом, почти немыслимые ресурсы и самое главное – повсеместное признание. Из интересного аудитории писателя Артур Конан Дойль вырос до авторитетного общественного деятеля, влиявшего на умы целого поколения. Роскошный быт ничуть не тяготил счастливую семью, они не боялись принимать множество гостей, вероятно, чувствуя себя защищенными от недостойного глаза тем томным тягучим десятилетием, когда они уже любили друг друга, но еще не могли позволить себе быть вместе. Только в бильярдной, протянувшейся на всю ширину просторного жилища, обставленного со вкусом его героя из «Затерянного мира», могло танцевать сразу сто пятьдесят пар! Им казалось, что испытание их любви «медными трубами» уже позади, и, очевидно, так оно и было. И лишь изредка, с годами все реже, медленно стареющий Артур приостанавливался, с мимолетной тоской глядя на изысканную обстановку своего театрализованного представления великого писателя в миру, вспоминая нищенское существование в той своей прежней жизни, которую он, как спортсмен, преодолел на одном дыхании вместе с самоотверженной, нескладной Туи…

Но жизнь продолжалась, и он включился в борьбу за новые высоты в литературе. К удивлению многих этот солидный, уважаемый всеми господин и маститый исследователь возможностей разума весьма активно занимался своим физическим состоянием. Бокс, крикет, верховая езда с женой – вот далеко не полный перечень средств, с помощью которых он намеревался отодвинуть старость. В пятьдесят четыре года он даже выступал в любительских соревнованиях по боксу, заняв третье место. Артур Конан Дойль отдавал себе отчет, что счастливая пара будет оставаться таковой при условии, что каждый из двоих останется воином и своими напряженными усилиями будет каждый день отвоевывать счастье. Он сражался за то, чтобы их совместная жизнь преждевременно не покрылась плесенью обыденности, и отменная физическая форма мужчины, несомненно, играла в этом далеко не последнюю роль. Жена отвечала ему неизменным вниманием, кстати также поддерживая себя в высоком тонусе. Но краеугольным камнем их отношений оставалась ее искренняя глубокая заинтересованность его деятельностью. Он рассказывал жене обо всем, что пишет и о чем собирается писать, и ее участие в круговороте литературных событий являлось вовсе не вынужденным присутствием сторонника, а оживленным диалогом человека, досконально знающего, о чем идет речь. Как и ожидал Артур Конан Дойль, вместе они составляли самодостаточный союз. Им никто не был нужен.

Если, отправляясь в путешествие с Туи, скажем, в Египет, он был вынужден брать с собой еще и сестру – на всякий случай, для поддержки болезненной супруги, – то вдвоем с Лекки они не нуждались в ком бы то ни было. Всякий, кто рискнул бы навязаться им в компанию, ощутил бы себя лишним, мешающим их динамичным, порой даже несколько экзальтированным отношениям. Как бы ни была сильна горечь, порожденная уходом Луизы, с Лекки они составляли чудесную пару, которой можно было любоваться на любом отрезке их совместной жизни. Вместе они совершили немало занимательных путешествий, наиболее запоминающимися из которых оказались совместные поездки в Соединенные Штаты Америки, Австралию и Африку. Немаловажным штрихом к портрету семьи может стать упоминание о том, что в двух последних путешествиях его сопровождала не только жена, но и дети.

Все исследователи об отцовских качествах Артура Конан Дойля говорили не без тревоги: он был не только строг, но порою нелогичен во вспышках нравоучительного гнева. Тем не менее климат в большом доме был достаточно мягким, а дети, хотя и относились к отцу с таким же почтением, как относятся к стихийному бедствию, любили его. По всей видимости, и в отцовской грозности, и в отношении Конан Дойля к политическим событиям повинны все те же принципы. Он потерял старшего сына и младшего брата, которых безмерно любил. Но это нисколько не изменило его породы, не изогнуло твердый стержень внутри его жестко сформированного разума, не разрушило крепости принципов, которую он долгими годами выстраивал в своей голове.

Артур Конан Дойль неохотно, в основном по настоянию матери, принял рыцарский титул. Общее же отношение к формальным званиям у писателя оставалось амбивалентным. Тем не менее все его принципы никак не мешали прочной духовной связи с женой. Удивительный факт: писатель включился в общественную борьбу за счастливые браки, выступая за реформу бракоразводных законов. Кому, как не ему, прошедшему тернистый путь от хорошей, но все же заурядной семьи, до беспредельно счастливого брака, было знать о подводных течениях и шероховатостях внутри брачных союзов своего времени. В значительной степени к таким шагам его подталкивало чувство ответственности за собственных детей. Когда‑то он, старший сын в семействе, беспокоился за судьбы брата и сестер, а теперь, на закате жизни, будущее детей становилось едва ли не основным вопросом его внутрисемейной активности. Но и в этом не было перекосов: когда известному писателю и его жене предложили посетить Америку и Канаду, дети не стали камнем преткновения, хотя их младшей дочери в то время было всего полтора года. Развитие собственных личностей и продвижение семейного брэнда на планетарном уровне казалось супругам гораздо более важным делом, чем ежедневные нравоучения потомству. Фактически они воспитывали детей путем создания определенных контуров семейной модели, предлагая прежде всего собственный пример, полагаясь в оценке больше на свои поступки и достижения, нежели на красивые поучительные слова. Так же они относились и друг к другу, доверяя, поддерживая, защищая.

Стабильность и ровный характер отношений этих двух людей оказался тем более важным, что и ко времени наивысшего пика всемирной писательской славы Артур Конан Дойль не обрел собственной духовной философии. С таким выводом Джона Диксона Карра нельзя не согласиться, ибо, держа в плену своих произведений весь читающий мир, Конан Дойль оперировал совершенными умозаключениями, безупречным построением сюжетов, сбивающей с ног логикой, но не жизненной концепцией, которую читатель мог бы взять на вооружение. Он не был философом, но шел к этому медленным черепашьим шагом, обнаружив, что в преклонном возрасте стал ярым приверженцем спиритизма. Тут уже Джин продемонстрировала способность оградить мужа от острых языков, не только поддержав его, но и заставив себя поверить в таинство мистических обрядов.

Те, кто знакомился с жизнью этой замечательной семьи, не мог не отметить эмоциональности отношений мужа и жены, их неиссякаемых чувств друг к другу и желания эти чувства проявлять. Чем сложнее оказывались жизненные штормы для всего окружающего мира, чем яростнее бушевали войны и болезни, тем больше внимания они уделяли друг другу. В напряженные, темные для нации дни они превращались в единую сжатую и настороженную силу, предназначенную для поддержки любви и семьи. Вряд ли кто‑нибудь усомнится в том, что эти люди научились любить друг друга. Являясь в течение всей жизни неутомимым литературным тружеником, Артур Конан Дойль остался в памяти потомков еще и упорным возделывателем нивы любви, которая одарила его несравненным цветением, потоками успокоительного света и могучим действием космической энергии. До последнего дня отца семейства не покидало ощущение пьянящего счастья, и он ушел из этого мира со счастливой детской улыбкой на устах, подобно младенцу, только пришедшему в мир. До последней секунды его руки находились в руках жены и сына, а последние слова были обращены к неутомимой спутнице жизни, которую он, умирающий, ласково назвал лучшей из сиделок…