Эпицентр незаурядных желаний

 

Чтобы миру явились личности, отличающиеся столь шокирующей оригинальностью, складом ума и спектром мироощущений, резко контрастирующие даже с очень неординарным интеллектуально‑богемным окружением, должны сформироваться особые условия их произрастания. Естественно, ключевые черты своих характеров они вынесли из детства, в котором у них появилось индивидуальное, особенное восприятие самого себя в окружающем мире. Каждый из них столкнулся с необходимостью представлять себя необычным, экстраординарным способом – так сталкивается волна прибоя с прибрежной глыбой, разлетаясь затем на мириады новых самостоятельных капель, достигающих берега по своей особой, новой траектории, не зависящих уже ни от моря, ни от берега. И как это часто бывает, те, кто участливо и вместе с тем беспардонно порываются писать жизненный сценарий для юного гостя этого мира, получают совершенно неожиданные эффекты и побочные реакции. Воспитатели маленьких Жан‑Поля и Симоны рассыпали перед ними гораздо больше жемчуга, чем могли различать и воспринимать их органы чувств, поэтому многое из навязываемого тихо ускользало, тогда как их глаза подолгу задерживались на тех вещах, которые взрослые пытались тщательно маскировать.

Понятие «отец» для Сартра всю жизнь оставалось зоной повышенной тревожности. Человек, который принял участие в зачатии новой жизни, умер еще до того, как малыш начал воспринимать его. «Бабушка постоянно твердила, что он [отец] уклонился от исполнения долга» – это навязчивое впечатление детства преследовало Сартра как тень, и он всегда, в течение всей жизни видел за собой этот призрак, твердивший о родительском отступничестве. Именно в этом противоречивом отношении к отцу следует искать причину его собственного отказа от отцовства. Не смерть отца и тот факт, что он никогда не видел своего родителя, а безжалостная и в чем‑то даже циничная интерпретация этого события довела юное создание до вулканического потрясения и надлома души. «Хороших отцов не бывает – таков закон; мужчины тут ни при чем – прогнили узы отцовства», – написал Сартр в зрелом возрасте. Он признавал только величественные поступки, опуститься же до «подлого отцовства» было бы невыносимо, пошло и слишком напоминало бы обывателя. Слишком напоминало бы отца, на которого он не желал походить даже глубинной сутью своих устремлений. Помешанный на любви, любви к кому‑то, а больше всех – к себе, он с юных лет видел в себе героя, настраивался на волну подвига, вырабатывал в себе если не презрение, то едкую иронию ко всему сущему. И для того были все основания.

Основания эти дала мать. Для матери он был всем; кроме сына, для нее больше ничего не существовало. Живя за счет своих родителей, она смогла исполнить лишь одну, правда, очень важную для ребенка, функцию – излучать слепую и вездесущую любовь. В этом состояла драматическая парадигма отношений внутри семьи деда. Появившись на свет в среде «христианского благочестия», мальчик в то же время столкнулся с ужасами двойных стандартов – чудовище, порожденное общественной моралью, постоянно становилось на его пути к матери, редуцируя любовь, ослабляя стремление к почитанию человека, давшего ему жизнь. Тихое и последовательное подавление матери ее родителями – его дедушкой и бабушкой, – как бы в наказание за отсутствие отца, оказалось самым жестоким противоречием детства, из которого он вынес несколько устойчивых убеждений. Первое состояло в бессознательной боязни отцовства, отвержении его как такового, вытеснении стремления к продолжению рода; второе – в богохульном вампирическом поглощении любви. С первых лет жизни мальчик, который чуть было не умер при рождении (что заставило его мать еще больше трястись над ним), стал одновременно локатором и солнечной батареей, безошибочно отыскивая эпицентры любви и впитывая ее тепло до тех пор, пока источник не истощался. Этот вампиризм поддерживал Сартра в течение всей жизни. И безапелляционное суждение о матери – «призвана служить мне» – свидетельствует как о самозабвенной материнской любви и об отсутствии у ребенка конкурентов, так и о врожденном эгоизме. Маленький Жан‑Поль рос обласканным, и его не выпускали из объятий. Вообще в воспитательном процессе преобладали свобода и ободрение. По собственному признанию мыслителя, «в рукоплесканьях недостатка не было».

Но если его боготворили мать, дед с бабушкой, другие родственники, то отношение окружающих к его матери было совсем иным. Сквозь недомолвки и иносказание взрослых малыш улавливал пренебрежение и неодобрение, вызываемое общей оценкой избранной этой женщиной роли. Его обостренное восприятие этой роли сквозь призму еще более старшего, почтенного и поучающего поколения сблизило его с собственной матерью, но отдалило от любой другой женщины‑матери. Хищническое отношение к женщине родилось у Сартра именно из желания компенсировать, противопоставить выпяченного, вывернутого наизнанку себя, «человека без комплексов», без проблемной и ущербной матери. Определение матери как «девственницы, проживающей под надзором у всей семьи», употребляемое Сартром в автобиографических «Словах», говорит о том, что он отделил ее от всего остального мира женщин, придал статус обособленного, неприкосновенного объекта, несхожего со всеми остальными и прекрасного в своей инфантильной, блаженной наивности. Она осталась для Сартра мученицей («даже в гости ее не отпускали одну»), заключенной в воображаемый монастырь, святой. Он защищал ее с таким же непримиримым упорством, с каким впоследствии пытался отделить секс от любви. Отсутствие соперничества с отцом за внимание матери притупило в нем мужское стремление к монопольному обладанию женщиной, оставив лишь животную тягу к запретному плоду. Впоследствии это проявилось в его неослабевающем желании покорять все новых и новых женщин, за которым, кроме того, стояла тень неуверенного и слабого мужчины‑нарцисса, намеревающегося предвосхитить возможный уход Симоны и подтвердить свою мужскую состоятельность.

Если бы в жизни Жан‑Поля не существовало деда, его воспитание по женскому типу могло иметь противоречивые, а может быть, и далеко не самые лучшие последствия; дед же передал мальчику крепкое мужское начало, корни которого уходили глубоко в духовно‑интеллектуальное миропонимание, наполненное музыкой, литературой и обязательной мыслительной деятельностью. «Дед меня обожал – это видели все», – с гордостью сообщал Жан‑Поль много лет спустя. Внутри семьи, построенной на жестких патриархальных принципах, это имело особое значение. Дед, в самом деле, был личностью незаурядной: ловко орудующий филологическими формулировками эстет, Шарль Швейцер является автором много лет переиздаваемого учебника и открывателем для внука пленительного мира книг. Любопытно, что он приходился к тому же двоюродным дядей знаменитому философу Альберту Швейцеру. Хотя сам Сартр отмечал, что поспешное исчезновение отца наградило его «весьма ослабленным «эдиповым комплексом»: никаких «сверх‑я» и вдобавок ни малейшей агрессивности», дед, заменивший ему конкурентную среду сверстников, своими точными замечаниями и уколами сумел вызвать в мальчике желание самовыразиться ярко, по‑взрослому, сокрушая окружающих своим величием. Дед позволил ощутить пьянящий вкус чтения, но он же и породил недоверие к именам; авторитеты и фавориты спустились с небес, стали достижимыми и близкими. Дед дал насладиться мальчику «писательством», но именно он помог осознать, что не всякое писание может привести к успеху. Этот человек посеял в мальчике зерна противоречий и сомнений, которые, прорастая, заставляли его продолжительное время размышлять над жизненными целями и возможными точками приложения усилий.

А что же его спутница? Какие принципы подтолкнули ее в бездонную пропасть его ничем не сдерживаемого сознания? Если Жан‑Поль был единственным в семье, то Симона оказалась первым ребенком в интеллигентной семье парижского адвоката. Появившиеся вслед за ней дети как бы подпирали ее, намекая, что в недалеком будущем она первая будет вытеснена из семейного кокона наружу, ей первой придется продемонстрировать остальным, как и где искать счастья. Родная мать казалась ей прежде всего бедной и обманутой женщиной, загубившей себя в бескрайнем хозяйстве, потонувшей в сонмище нескончаемых детских проблем. Она не желала для себя такой судьбы, слишком горькой, глупой и двусмысленной казалась ей такая роль. Позже, призывая женщин жить для себя, она писала, видя перед глазами свою мать: «…день за днем она моет посуду, вытирает пыль, чинит белье, но на следующий день посуда будет опять грязная, комнаты – пыльные, белье – рваное…» Нет, Симона никогда не смирится со сценарием жизни матери, никогда не позволит себе превратиться в механическую, заведенную невидимым ключом куклу. Размеренность и добропорядочность семейной жизни рано начала ее раздражать – она усматривала в роли жены и матери отказ от своего «я», уничтожение свободы и желаний в угоду утвержденным обществом принципам. Удручающая перспектива стать домохозяйкой рано заставила ее задуматься о выходе из этого тупика. В то же время она должна была позаботиться о том, чтобы противопоставить угрозе социального отторжения нечто весомое, такой статус, с которым будут считаться. Например, стать писателем, ученым, вообще законодателем общественных принципов, человеком, создающим и утверждающим новые правила для общества. Симона, рано познавшая прелесть самостоятельности и не без иронии оценившая свою способность играть для младших роль родителя, получила устойчивую мотивацию к приобретению знаний, получению образования. Упругая, как стальная пружина, она сосредоточилась на учебе, видя в дипломе спасательный круг.

Откуда взялись у нее такие силы и такая уверенность в себе?! Тайна скрывается во взаимоотношениях с отцом. Случилось то, что нередко происходит, когда отец ждет мальчика, а первой рождается девочка. Истовая энергия ожидания вылилась в страстную и удивительно активную деятельность воспитателя. В итоге девочка стала обладательницей многих мальчишеских черт, которые, правда, не помешали ей всю жизнь оставаться женственной и очаровательной. Она не была красавицей, но создавала успешный образ благодаря умению всегда выделиться, быть не похожей на других, не такой, как все, предстать перед окружающими в таком парадоксальном виде, чтобы у них отнялся дар речи. В жизни эти причудливые формы самовыражения выльются в обет безбрачия, связь с чудаковатым Сартром, лесбийскую любовь, секс втроем, практически полный отказ от материальных ценностей, наконец, богемно‑бесстрашный образ жизни. Но главное, конечно, в ее литературе, пронизанной утонченной и вместе с тем пронзающей, как шпага, философией. В общем, все то, что представляет ценность для обывателя, автоматически становится ей чуждо. Взамен она должна найти, и находит достойную замену, новый фетиш, с нахальным бесстрастием внедряемый в массовое сознание под видом извлеченной из океанских глубин ценности.

Симона шла вперед настолько самоотреченно, не замечая окружающего мира, что незаметно для себя слишком сильно оторвалась от сверстниц. И не только от сверстниц – от женщин вообще; сама того не осознавая, она одной ногой уже ступила на мужское поле, теряя женские ориентиры. Бесчисленные книги, нескончаемые занятия, ночные бдения над учебниками – как будто она готовила себя к какой‑то ожесточенной борьбе. Оказалось: выкристаллизовывала миссию. Она довела свой разум до точки кипения, уже испытывая первые признаки разочарования от общения с поверхностными сверстниками. Неизвестно, чем бы она закончила, если бы на ее жизненном пути не встретился Жан‑Поль Сартр – такой же отрешенный искатель способов обратить на себя внимание и научить чему‑либо весь мир.

Когда они встретились, то являли собой сознательно вытесненные из своих семей и из своего общества элементы. Сартр не чувствовал в себе будущего отца и семьянина в классическом понимании этого слова, потому что не знал о роли отца, а идеальный образ мужчины накладывался у него на контуры деда‑ментора, отвергающего авторитеты и вещающего обо всем тоном апостола. Мать дала понять сыну, что образ деда для него вполне достижим, а его снисходительное отношение к женщинам вполне оправданно. Хотя сама она сумела выйти замуж во второй раз, похоже, что отчима Сартр не воспринимал всерьез или уже было слишком поздно менять сформированное в детстве мировоззрение. Симона же игнорировала и даже полностью не принимала роли своей собственной матери на фоне отчетливого осознания своей внутренней силы – результата любви и ободрения отца. Их взгляды на окружающий мир оказались очень схожими, они помогали им смотреть в одну сторону и откровенно поверять друг другу свои ощущения. Оба они к моменту встречи были уже достаточно сильны, чтобы бросать вызов общественным нормам. Более того, каждый из них втайне желал такого вызова, готовясь на его платформе построить свою жизненную стратегию. Оба были психологически подготовлены к новой форме взаимоотношений с противоположным полом, фактически задолго до встречи создав в своем воображении революционный суррогат семьи, который впоследствии провозгласили новым культурным символом эпохи и с какой‑то нелепой воинственностью защищали в течение всей жизни. В этой антисемейной позе проскальзывала и искренность собаки, лающей на незваного пришельца, и ирония авантюриста, карточного игрока, глядящего на мир сквозь призму своих алчных надежд.

И сам Сартр, и его биографы, принимающие поздние откровения писателя‑философа за чистую монету, убеждены, что к восьми‑девяти годам он четко знал о своей будущей профессии. Его первые литературные пробы действительно относятся к этому возрасту, но первый роман вызрел к тридцати пяти годам. Сартр долго искал свою версию самовыражения, но память неуклонно возвращала его к тому детскому занятию, которое вызывало у окружающих вздохи смутного восторга и ожидания. «Я долго принимал Слово за мир», «я начал свою жизнь среди книг», – писал о себе Сартр в зрелом возрасте, пытаясь переосмыслить формирование своего мировоззрения. Если обожание матери обеспечило высокую самооценку, то книги оказались сильнее всех воспитателей, постепенно вытеснив даже влияние могучего ума деда. Детство Жан‑Поля протекало так, что он повсеместно, постоянно сталкивался с книгами, а самым запомнившимся (и похоже, самым приятным) звуком детства стало поскрипывание кожаного переплета. Книги со временем стали «миром, отраженным в зеркале», чем, собственно, и определили позицию Сартра: минимальный контакт с миром и получение наибольшего удовольствия от самосозерцания. Наконец, он сделал небезопасное признание о юных годах, о том, что он «хаотичность книжного опыта путал с прихотливым течением реальных событий». К моменту взросления в воображении мальчика был воссоздан совершенный воображаемый мир, который был интереснее, содержательнее и явно привлекательнее реального. Он манил дурманящей пестротой и необузданной свободой, и желание подменить им реальный мир росло у юного Сартра с каждым новым днем. И вовсе не случайно мальчик, «лишенный братьев и сестер», «обрел в писателях своих первых друзей». Литературная акцентуация породила неуклонное стремление не только к выражению себя посредством слова, но и к устойчивому намерению на свой лад перекроить будущую социальную роль, создав для этого строго иллюминированный мир с новыми, переписанными правилами. Наконец, желание подкрепилось растущей популярностью двоюродного дяди, знаменитого мыслителя своего времени. Однако рвущееся наружу «я» Сартра не только отказывалось копировать знаменитого родственника – «пастыря» Альберта Швейцера, но и отчаянно искало иную ипостась, чтобы не раствориться в поколении. Роль Швейцера большинство биографов Сартра обходят стороной, но пылкий дух великого человека не мог не маячить, не мог не дразнить юного Жан‑Поля, пусть даже и собирающегося самому стать идолом поколения.

Итак, Симона и Жан‑Поль уже была заражены жаждой творчества, желанием излучать непривычный для глаза современника блеск, были готовы отказаться от типичного жизненного сценария. Любопытно, что и Сартр, и Симона де Бовуар в течение всей жизни использовали любую возможность – от общественно‑политических акций до автобиографических произведений – для того, чтобы создать свой совместный образ, рождающийся из отдельных фрагментов мужского и женского. И наряду с этим в них всегда жила неутоленная жажда самосовершенствования, желание отточить мастерство и выплеснуть наружу созревшую ментальную силу. Эти импульсы были общими для обоих, поэтому и объединили их; в стремлении к звездности даже любовная страсть оказалась на втором месте. Они обрели друг друга.