Выходцы из советского подземелья

 

Мятежность духа и страсть к самобытному, независимому и сугубо индивидуальному творчеству в равной степени были присущи и Ростроповичу, и Вишневской. Каждый из них прошел свой тернистый путь становления к личности, и в целом успех их брака основывался на одобрении мужчиной модели семьи своих родителей и яростном отвержении женщиной кощунственного стиля взаимоотношений собственных отца и матери. Для выбора каждого из них существовал свой набор аргументов и свое критическое число предпосылок. Сходным для двоих всегда оставались редкая чистоплотность отношений как особо охраняемая норма нравственности, честность в общении как единственно возможная данность. Наконец, неукоснительное стремление каждого к развитию собственной личности на фоне искренней вовлеченности в интимные переживания друг друга оставались постоянным стимулом поддержания интереса к совместной жизни и сформированным общим ценностям. Они относились друг к другу как к золотому запасу, помещенному в банк: его нужно беречь до самого последнего момента, но использовать как исключительное преимущество, броню.

Формирование шкалы ценностей Ростроповича чрезвычайно тесно связано с ориентацией на отцовскую судьбу. В этом был свой резон, ибо Леопольд Ростропович был блистательным мастером игры на виолончели. Он фактически преподнес сыну уникальную по сути идею – сценарий жизни музыканта, чем‑то повторив судьбу своего зальцбургского тезки, сделавшего из сына раннее «музыкальное чудо». Довольно весомым шагом отца будущего советского виртуоза с точки зрения понимания его психического восприятия «потрясений и переворотов» стал поспешный отъезд семьи из искалеченного революцией Петрограда, – ему была чужда как борьба масс за самоопределение, так и борьба групп интеллектуалов‑фанатиков за власть. Музыка несла особую волну самодостаточности, она растворяла обязательность участия в борьбе, как бы уводя в иную плоскость бытия; хотя музыка не избавляла от жизненных принципов. Это было то неотъемлемое и бесконечно ценное, помимо самой музыки, что удалось Ростроповичу‑старшему вложить в голову взрослеющего сына. И конечно, связь отца и сына была скреплена дурманящим воображение даром мальчика: он, повторяя биографические вехи далекого Моцарца, с четырех лет справлялся со сложнейшими клавишными мелодиями.

Талант и интеллигентность юного Мстислава, казалось бы, подкреплялись генным набором матери Софьи Федотовой, удачливой пианистки из Оренбурга, с которой неказистый на вид музыкант Леопольд Ростропович навечно связал свою судьбу. В своих мемуарах Галина Вишневская назвала Леопольда Ростроповича (которого никогда не видела) «слабовольным», и в этом мимолетном замечании, которое отвечало, вероятно, мнению, сформированному в процессе общения с мужем и свекровью, заложен немаловажный нюанс: признавая за отцом право формировать его профессиональный сценарий, в области закалки психики приоритет всецело принадлежал матери. Мать дала ему веру в будущие достижения, с ее помощью в нем родилось устойчивое чувство уверенного в себе мужчины, мать надежно загрунтовала доставшуюся мальчику от отца едва проглядываемую в минуты отчаяния слабинку воли.

Родившись в семье профессиональных музыкантов вслед за сестрой Вероникой, он был просто обречен слышать каждый день прекрасную музыку, жить и расти с ней, развиваться под ее колдовским влиянием. Остальные грани жизни для мальчика неизменно оставались на втором плане. Как уже говорилось, и отец, и мать Мстислава являлись профессиональными музыкантами, причем мать окончила Московскую консерваторию. Показательным шагом родителей явился переезд в Москву – Леопольд Ростропович прекрасно понимал, что на реальное музыкальное будущее детям можно рассчитывать лишь в условиях столицы, находясь в эпицентре музыкальной среды, учась у лучших мастеров. Уже через небольшой промежуток времени Мстислав сполна оценил правильность поступка отца: музыкальная школа Гнесиных стала первой вехой в его становлении и первым местом, где его оценили как талантливого виолончелиста. Этот вовсе не рядовой эпизод отпечатался в сознании юного дарования как фотоснимок: отец дал ему исключительный урок, своим поступком продемонстрировав, что нет ничего важнее интересов семьи.

Не прошло и года с момента поступления Мстислава в Гнесинку, как он с сестрой уже играл в Колонном зале, умиляя высокопоставленных чиновников страны Советов. Конечно, успехи подстегивали самолюбие юноши, подталкивали к еще большей усидчивости. Прямым следствием его волевых усилий стал прием в училище при Московской консерватории.

С приходом войны страну затянул непроницаемый сумрак. Спасаясь от надвигающейся волны смерти, семья Ростроповича перебралась в Оренбург. В это время произошло одно из ключевых в жизни Мстислава событий, перевернувшее его представление о действительности. Смерть отца, сердце которого не выдержало нагрузки безжалостной борьбы за выживание, все перетасовала в некогда беззаботной жизни юноши. В один миг он вырос, внутренне преобразился и без колебаний занял место главы семьи – отсюда, из этой ранней утраты, выросло его неизменное чувство долга перед семьей, сугубо мужская ответственность за все происходящее внутри маленького мирка «основной социальной ячейки». Этот принцип он перенес потом на свою семью и прошел с ним по жизни до конца. Тогда же, в военные годы, он зарабатывал виртуозной, но мало кому нужной игрой на скудный паек для семьи. Гиблое время заставило безропотно заниматься и другими делами – мастерить лампы‑коптилки и рамки для фотографий. Семья выжила, он окреп и закалился и выполнил последнюю волю отца, память о котором хранил в себе, повторяя как заклинание: консерватория. Глубокая вера отца в его музыкальный успех передалась молодому Ростроповичу, став продолжением его собственной уверенности и стремления к росту; он вел себя на сцене непринужденно, как будто быть мастером ему предписано свыше. Но все же поле самореализации как‑то тесно переплелось с семьей; он всегда оставался эмоционально вовлеченным в жизнь матери и сестры, информационно‑энергетический обмен осуществлялся даже тогда, когда он уже вырос, стал самостоятельным и признанным музыкантом.

В двадцать лет Мстислав Ростропович стал первым на конкурсе Всемирного фестиваля молодежи, а такие авторитетные светила в музыкальном мире, как Сергей Прокофьев и Дмитрий Шостакович, приняли его в свой круг общения как человека редкого таланта и выдающихся способностей. Но и в этот период он по‑прежнему жил в коммуналке с матерью и сестрой, сосредоточившись на достижениях. Вадим Эрлихман считает, что молодой Ростропович, «как и его отец, был влюбчив, но бешеная гастрольная гонка – до 200 концертов в год! – не оставляла времени для личной жизни». Справедливым и аргументированным кажется его замечание о поиске Ростроповичем духовно близкого человека, именно в таком подходе сформировалась семья Леопольда Ростроповича и Софьи Федотовой. Тем не менее, Мстислав Ростропович некоторое время «неумело, по‑юношески» ухаживал за Майей Плисецкой, увивался за известной в то время певицей Зарой Долухановой. Возможно, были и другие увлечения, не выросшие до фатальной страсти или роковой любви. Истинную духовную близость он почувствовал, лишь встретив Галину Вишневскую – поражавшую не столько броской, где‑то даже ослепляющей красотой, сколько исключительной славянской женственностью и одухотворенностью.

Между тем характер и мировоззрение Галины родились из внутренней драмы покинутого ребенка, ощущений «подкидыша», которые она испытывала в течение многих лет взросления. Родители, которые с первых дней жизни стали чужими, сформировали в ней тяжелый комплекс человека, лишенного любви и ласки. Это несносное болезненное чувство отложило неизгладимый отпечаток на формирование мотиваций на протяжении значительной части взрослой жизни – за ее кажущейся увлеченностью всегда стояли отстраненно‑равнодушные тени отца и матери, толкавшие на поиск подлинной любви.

В детском восприятии Галины остались «отпечатки» красоты матери, ее «стройные ноги», «поразительно красивые руки». Хотя она восхищалась матерью «как бы со стороны», должно быть, через призму материнской красоты девочке передалось ощущение и собственной физической привлекательности. Образ отца в ее сознании фиксировался как силуэт безнадежного пьяницы, психически неуравновешенного, часто приходящего в состояние бешенства, к тому же человека беспринципного и нечистоплотного в отношениях с окружающим миром. В воспоминаниях Галина Вишневская пестрыми мазками дала картину родительской нелюбви, полной семейной разобщенности и равнодушия к ней. Озлобленные непредсказуемыми поворотами жизни, мало востребованные социумом, родители Вишневской практически отвергли своего ребенка, который не был желанным. Не умея создать сценарий собственной жизни, не желая даже учиться этому, они не задумываясь, резким движением перечеркнули и сценарий жизни собственной дочери. Крах человеческих чувств не сделал из нее черствое чудовище лишь потому, что многогранный, широкий диапазон проявлений жизни вынес ее, словно в пику ужасным родителям, на далекий берег, где обитали доброта, душевная красота и человечность. Действительно, с раннего детства Галине пришлось с близкого расстояния наблюдать две полярные формы человеческого: мерзкую, гадкую, низведенную до откровенного скотства и возвышенную, исполненную чуткости, любви к ближнему. Ее становление во многом напоминает детство и юность Горького, выросшего до самородка среди человеческого сора и гнуса благодаря встреченным людям и книгам.

Жизненные принципы девочки формировались по двум взаимоотрицающим моделям: осознанием привлекательности духовного облика бабушки и растущей волной протеста против родителей – холодной, отчужденной матери и циничного, жуткого отца. Бабушка, простая крестьянка с большим сердцем, с ее неизменной добротой, жизненной мудростью и человеколюбием, как‑то ненавязчиво и не особо требовательно, исключительно опираясь на собственный пример, внушила девочке, что доброе лучше злого. Существование впроголодь, беспросветная нищета времен строительства социализма, безумный калейдоскоп пьянства и лицемерия – все это не смогло испортить девочку, тянувшуюся даже к эху, к отголоскам прекрасного, как дикий виноград тянется к едва видимым выступам и выпуклостям, чтобы расти вверх. Жизнь тоже делала подсказки; живя, как определила Галина, «нараспашку» в коммунальных системах советского гетто, можно было многому научиться. На ее глазах повсеместная и смертоносная эпидемия алкоголизма наповал сбивала с ног и неотступно доканывала внешне нормальных и образованных людей. Люди, оказывавшиеся жадными и подлыми, умирали жуткой смертью в страшных муках, словно уже при жизни действовал принцип расплаты: одни в Рай, другие – в Ад. Хотя Раем часто была лишь обычная смерть, без дикой агонии отлетающей души.

Влияла на формирование характера Галины и третья сила – неподдающиеся обстоятельствам литературные герои. Хорошие книги с характерными образами часто заполняют пустоту в душах юных одиночек, делая их впечатлительными, тонкими и восприимчивыми натурами и деля на неисправимых мечтателей и вечных приверженцев активных действий. У покинутой девочки были все основания сделать ставку на деятельное движение. Настойчивость, безудержная отвага, неслыханная дерзость вскоре станут ее отличительными качествами. Пушкинская Татьяна с ее истовым поиском любви стала для Галины не просто любимым персонажем, а пожалуй, даже жизненным прототипом. Девочка росла такой отрешенной и увлеченной собственными кипящими эмоциями, что, кажется, витала высоко в облаках, не соприкасаясь с грязной реальностью и не замечая отвратительного фарса внизу. Казалось, ангелы нашептывали ей принципы жизни. Даже первое объяснение в любви она написала стихами – пушкинской строфой. И не исключено, что носящуюся по волнам жизни, уже взрослую Галину спасли от повторения материнского сценария провозглашенные устами ее любимых книжных героев лозунги, прославлявшие традиционную праведную роль женщины в семье и обществе.

Пение стало неожиданной точкой приложения сил: Галина помнила отменные голоса матери и отца и с усердием и какой‑то отрешенностью часто пела сама. Окружающие всегда поощряли ее, ловко задевая детское самолюбие. Первая премия за исполнение песен в первом классе – три метра ситца – оставила в глубинах души важную зацепку: такая специфическая деятельность может приносить одновременно моральное удовлетворение и средства для жизни и, не исключено, даже может стать делом жизни. Но тогда, в детстве, пение играло и совсем другую роль, гораздо более важную для того момента, потому что о будущем, конечно, никто всерьез не размышлял. Пение являлось одной из самых ярких составляющих воображаемого мира, в котором Галина пряталась. Этот мир, хоть и иллюзорный, был в десятки, в сотни раз привлекательнее существующего, и для ребенка это было важнее всего, поскольку стало спасительным лекарством для подраненной души. «Я любила пение и тот мир, который я чувствовала в себе и который создавала. Тот живой мир, который жил в моем воображении, который не мог быть фальшивым, ибо был нематериален и к нему нельзя было прикоснуться», – пожалуй, эти слова, сказанные спустя годы, объясняют многое в создании многоцветной картины мира в детстве и предопределения выбора.

Но, конечно, главным потрясением юности стала для Галины Вишневской блокада Ленинграда, которая бросила ее, четырнадцатилетнюю, в опасный и абсурдный мир взрослых, столкнув лицом к лицу с ужасами смерти, продемонстрировав постепенное, издевательское умирание плоти, процесс опускания, одеревенения душ и притупления чувств. Царство смерти, хаоса и человеческого падения заволокло ее сознание пеленой шока, который тоже может быть замедленным, расползающимся, как вязкий кисель, но проникающим во все поры восприятия действительности. Невольное наблюдение за распадом общества и угасанием человека как хрупкой частички Природы сделали ее очень чувствительной к оценке человеческой сути, приблизили к пониманию истинных ценностей, резко отделив омерзительное в человеке от вечной тяги к чуду. Человеческая порядочность вдруг стала определяющим критерием. Близость смерти отдалила ее от родителей и их модели отношений; война и блокада стали последней каплей, вызвавшей в душе гигантскую волну отчуждения. Более нейтральными остались чувства к матери, «кукушке без гнезда», которая «задолго до войны уехала с новым мужем на Дальний Восток». Через тринадцать лет, когда мать возвратилась в Ленинград умирать молодой от рака матки – вполне логичного завершения своей уродливой жизни, – дочь простила ее и отпустила с миром: добро к тому времени уже слишком глубоко проникло в ее сознание. Гораздо большую рану оставил отец. Это была мрачная суетливая тень у врат ее сознания. Он, казалось, напоминал о себе лишь для того, чтобы дочь не забывала о грязи в душах людей. Ибо он был худшим из людей, прикасавшихся к ее душе, и ни одно воспоминание об отце не имеет даже легкого оттенка теплоты, даже толики надежды на прощение…

Отпечаток родительской нелюбви долго оставался клеймом на душе Галины, это бремя выливалось в, казалось бы, легковесную погоню за манящими миражами. В юности девушка пыталась залечить рану, обрести утерянную материнскую ласку и ободрение отца. Сначала, еще семнадцатилетней девушкой, она бросилась в объятия молодого моряка: «в конце концов, мое одиночество привело меня к замужеству». Но при всей вопиющей неготовности мыслить и анализировать ситуацию самостоятельно Галина неожиданно проявила совершенно удивительную для столь юного возраста волю к независимости – она рассталась с первым мужем навсегда уже через два месяца совместной жизни. Решительность стала основной ее чертой, компенсируя инфантильность установок и неспособность осуществлять выбор партнера с учетом последующего развития событий и личностного роста. Последний в ее жизни выбор сыграл, пожалуй, самую важную роль, так как стремление к развитию, росту обусловило переворот и в создании собственной семейной модели.

В то время как первая попытка создать семью являлась результатом мимолетного порыва эмоций, второе замужество в гораздо большей степени опиралось на доводы разума. Отвержение родительского формата отношений к моменту первого брака ничем, кроме книжных впечатлений, не могло быть заменено. Бабушка посеяла в душе девушки восхитительные зерна «правильного человека», не только с точки зрения общества, но и с учетом традиционной нравственной системы; но она ничего не поведала об успешном создании семейных уз, оставив это на попечение ослабленной сиротством интуиции. Все же показательным для этого периода жизни Галины было то, что она не искала амурных развлечений, а осознанно шла на построение семьи – серьезной ячейки в социальном пространстве, которая бы стала свидетельством ее взросления и состоятельности как социального элемента. Так же как и в будущей профессиональной деятельности, девушка жаждала быть кем‑то, не желала мириться с пребыванием на обочине жизни, куда ее решительно вытолкнули несуразные родители.

Итак, союз со зрелым и солидным директором театра, в котором будущая певица заняла определенное место, ознаменовал «обретение того, чего у нее не было: дома и семьи». Во втором браке чувственность восемнадцатилетней Галины оказалась отброшена не столько за ненадобностью, сколько вследствие невозможности ее здорового проявления: мало ощущая волнение любви, она слишком остро чувствовала социальную тревожность и свое шаткое положение в советской мясорубке, которая мало‑помалу становилась ей ненавистной. Ее муж, Марк Рубин, был на двадцать два года старше, и в объятия устроенного в жизни мужчины ее, еще духовно не созревшую, неискушенную девочку, толкало колющее, чисто женское желание очага. Но, лишенная любви в детстве, Галина не сообщает о возникновении пылких чувств – истинной страсти, кажется, между ними не было. Вакуум любви и ее заменитель в виде отцовской заботы и покровительства сразу стали самым узким местом нового брака, заложив под него бомбу замедленного действия. Кроме «дома и семьи», она, правда, получила определенные надежды на будущее: «у нас была общая работа, общие творческие интересы, мы не расставались ни на один день». Случается, что такие семьи живут долго и спокойно, но для этого нужны определенные предпосылки: высокое социальное положение мужчины, его умение сохранять собственные духовные и физические кондиции, а также известная духовная недоразвитость женщины при отсутствии у нее стремления к личностному росту. Ни одной из этих предпосылок во внешне стабильной семье Марка Рубина и Галины Вишневской не существовало. В действительности Марк оставался маленьким и блеклым человеком с полным отсутствием амбиций и неодолимой тягой к фейерверкам, к тому же мало понимавшим стремление жены достичь чего‑либо помимо внешнего благополучия. У самой же Галины, навсегда уязвленной отчуждением родителей, был гигантский запас желания любить и быть любимой. Безудержный поиск и жажда блистать для многих, обрести любовь и поклонение всего мира – вот что могло стать компенсацией несложившегося детства.

 

В вихре неземной любви

 

Галина Вишневская, активно жертвуя всем, отдаваясь

искусству, сделала ставку на развитие; ее же гражданский муж стоял на месте. Она по‑прежнему желала стать кем‑то, блистать для многих, возможно для всего мира; он же оставался обескураживающе удовлетворенным своей мещанской стабильностью. Через десять лет после начала совместного путешествия по жизни Марк казался ей не просто далеким, он был из другой жизни, невыносимо бесцветной, без запахов и остроты, совершенно пресной и неприемлемой, схожей с обликом строившихся в то время хрущевок. Но самое главное, она отчетливо осознала, что Марк всегда был слишком далеко, а она не могла найти себя, прийти к собственному «я». И дело тут вовсе не в появлении на горизонте Ростроповича, проблема была глубже и серьезнее: в совместной жизни с Марком не было обоюдного духовного роста, не было и вовлечения его в ее жизнь, а ее – в его. Они проживали жизнь по‑разному, словно шли параллельными тропами. Но еще хуже и фатальнее для их союза было то, что ее тропа вела вверх, а его – неизменно оставалась на одном уровне. Он безнадежно отстал и не хотел понимать этого; он упустил ее взлет, не социальный, ведущий на шикарные приемы с первыми лицами государства, а духовный. Он пропустил ее порыв, не принял участия в ее развитии, без сопротивления отпустил от сердца, и она легко выскользнула, словно птичка, впервые ощутившая силу своих окрепших крыльев, взмыла в небо, а он остался на земле…

Надежда обрести с Марком вечно ускользающую от нее любовь не оправдалась. Марк был достойным заменителем отца, которого у нее, по сути, никогда не было, и, наверное, поэтому они были вместе так долго. «Он всегда ко мне прекрасно относился, я от него никогда не слышала грубого слова, он был добрым, хорошим человеком, и мне было страшно больно наносить ему такой удар», – писала знаменитая певица спустя много лет. Но пристальный взгляд на этот странный союз двух совершенно разных людей говорил: их отношения были обречены с самого начала. И не только потому, что Марк упорно не хотел понимать утробного и кажущегося ему нелепым зова жены – достичь каких‑то неведомых высот. Не осознал всех тех сумрачных потрясений ее детства, которые настойчиво толкали Галину на путь демонстративного самовыражения. Он не проникся ее устремлениями и при этом не имел собственных. Но главное – он позволил ей переживать тяжелую внутреннюю боль в одиночестве, когда умер их сын или когда она как одержимая искала себя, металась словно птица, охваченная жаждой свободы. Ну и, конечно, их угасающее и без того слабое чувство постепенно превратило семейные отношения в обыденность. На фоне ее роста и встреч с новыми, порой незаурядными и привлекательными мужчинами, при ее увлеченности жизнью, такое существование становилось невыносимым, и разрыв был делом времени. Кстати, полное отсутствие желания у Вишневской родить второго ребенка от этого мужчины, пожалуй, является наиболее показательным свидетельством отношения к нему. Но он и этого не сумел заметить или мирился с ее решительным и в чем‑то несносным характером, надеясь на время, которое играло против него.

И вот Ростропович, ворвавшись в жизнь Галины Вишневской ураганным порывом, выхватил ее из привычной размеренной рутины, поставил точку на заурядной семейной жизни, вселил уверенность в новую, совершенно иную, бурлящую, как поток, реальность. Он сразу повел себя так, что стало ясно: на карту поставлено все, абсолютно все. Его отчаянные, на первый взгляд мальчишеские, порывы, постоянные подношения цветов, артистичное швыряние под ноги любимой пальто (чтобы она не становилась в грязь), блеск рыцарского поведения, может быть, даже вместе с шокирующими признаниями, – всего этого у нее доселе не было, и это пробудило ее чувственность и стало предвестником любви. Воздушность и сказочность происходящего околдовали увлекающуюся Вишневскую. Ростропович, как воин в сверкающих доспехах, пробудил ее, словно царевну, оторвал от вечного сна, впустил в мертвое пространство тишины волнующую и прекрасную жизнь. Но в этом присутствовала и жесткая постановка вопроса – он хотел немедленно вовлечь ее в свою семью (представить матери и сестре, чтобы Галина не успела опомниться), у него абсолютно отсутствовали сомнения в правильности таких поступков, касающихся их общего будущего. Все это придало намерениям влюбленного музыканта серьезность и достоверность. Но главное, что она ощутила всем своим существом его колоссальную ответственность перед ней – то, на чем зиждется любой успешный брак.

Если первый брак Галины Вишневской был скорее актом отчаяния и намерением излечиться от патологического одиночества, второй – стремлением обрести четкую опору и спокойствие в образе придуманного отца‑мужа, то третий – с Мстиславом Ростроповичем – впервые явился следствием любви и единства душ, объединенных одной мелодией. Но и этот брак был бы с легкостью разрушен Галиной Вишневской, если бы вдруг ее коленопреклонный рыцарь не оказался сильной личностью с крепчайшим духовным стержнем внутри. В сущности, оба к моменту встречи были еще незрелыми искателями, несмотря на достигнутое уже признание в искусстве. Мстислав Ростропович это осознавал, а Вишневская – скрывала, возможно даже от себя самой. Сначала он увидел в ней просто ошеломляюще красивую женщину; то было время расцвета ее женственности, она уже блистала на правительственных приемах, а в кулуарах Большого театра даже ходила шутка, что «весной на Вишневскую тянет». Она увидела в порывистом, импульсивном и в чем‑то одержимом молодом человеке подкупающие и причудливые замашки ухажера‑аристократа, дворянина, человека редкой артистичности, которая была ей так близка. И если бы не одухотворенность и неугасимое стремление к саморазвитию, которые жили в них, эта связь так и осталась бы яркой вспышкой короткого увлечения в памяти каждого. Но именно неожиданное проявление завораживающей духовности предохранило этот союз и спасло его от разрушения, оно, при известной склонности Вишневской к флирту (следствием все того же ненасытного поиска любви, вынесенного из болезненного детства), стало преградой любым «антисемейным» настроениям.

Нельзя не отметить еще одну черту этого союза, которая, не исключено, имела фундаментальное значение. Речь идет о психотипах родителей Мстислава Ростроповича и его неосознанном стремлении подобрать себе психотип, соответствующий материнскому или максимально схожий с ним. Так, мать музыканта, по словам Галины Вишневской, «была сильна духом и семейством своим распоряжалась, как адмирал на флагманском корабле». Сама Галина, закаленная своей брошенностью, отчуждением родителей, блокадой в Ленинграде, послевоенной разрухой, всегда умела находить парадоксальные решения из безвыходных ситуаций. Она, в отличие от опекаемого мамой и сестрой младшего ребенка Славы, самостоятельно прошла более сложный, совершенно самостоятельный жизненный путь и была явно более сильной личностью, чем ее романтический избранник. Мстислав чувствовал ее внутренний запал, ее неисчерпаемые запасы силы и энергии и стремился к ней, увлекаемый не только страстью к красивой, роскошной женщине. Робкого мальчика, живущего в глубинах его естества, тянуло к ее материнской нежности, теплу ее всеобъемлющей натуры. У самой Вишневской, наоборот, сил было достаточно для двоих, но ее детские переживания с ущемленным желанием чувствовать любовь отца и любить самой стремились обрести нечто такое, что было бы антиподом ненавистного отца и в то же время вызывало бы любовные сотрясения души, способные залечить детскую рану. Любовь, уверения в том, что это чувство искреннее, возвышенное и, главное, не принесет мук отчуждения, которые дал ей отец, гнали Галину в объятия Ростроповича. Этот мужчина был не похож на отца всем, но особенно умением дарить любовь, и это в итоге явилось ключевым моментом при принятии решения и, само собой разумеется, основой дальнейшей жизни с ним. Кстати, пресловутая способность Галины Вишневской резко и немедленно разрывать отношения с мужчинами, с которыми она пыталась создать семью, также свидетельствует о силе ее женской натуры. И еще – об устойчивом желании, несмотря на ранние незрелые решения, испытать семейное счастье, которое втайне влечет каждого.

Взаимодействие, взаимный межличностный обмен на уровне эмоций, общее мировосприятие и духовное понимание окружающего, видимо, является важной особенностью союза Ростроповича и Вишневской. Каждому из них, вполне уверенно чувствующих себя в своей профессиональной сфере, не хватало интимного, душевного и чисто человеческого общения. Их признание уже состоялось, каждый прошел тернистый путь самореализации и духовного роста, не только преодолев притяжение обыденности, но и оставив далеко позади ближайшее окружение. И все же они находились в какой‑то эмоциональной пустыне, окутанные пеленой одиночества, лишенные духовной гармонии. В их жизнях, которых уже коснулись лучи славы, почти не было душевной теплоты и любви, отсутствовала страсть. Потому их встреча произошла как бы за пределами плоскости искусства, которому каждый оставался безмерно предан; их душевное единение, переросшее в эмоциональный взрыв, произошло совсем на другой планете. В результате осуществилось сцепление, как в шестереночном механизме, тех частей личности каждого, которые отвечают за беспредельно тонкое, глубоко человеческое, упрятанное в душе. И уж только потом, много позже, они узнали иную, профессиональную сторону жизни друг друга, изумившись собственной славе не только в микросоциуме, но и во всей стране. Вот как об этом говорила Вишневская: «Не видя никогда друг друга на сцене, мы не создали никаких иллюзий в отношении друг друга. Наоборот, человеческое общение, не прикрытое блестящей театральной мишурой, выявило самые естественные и искренние стороны как его, так и моей натуры. Сюрпризом оказалось то, что он – большой музыкант, а я – хорошая певица». О чем идет речь? Не о том ли, что произошла встреча двух психологически зрелых личностей, потенциально способных любить и подсознательно стремящихся к любви. Каждому из них нужно было заполнить пустующее пространство в душе, и потому встреча произвела эффект молнии: вспыхнув, высветила, озарила все человеческое и земное, которого им до сих пор недоставало, заставив решительно устремиться навстречу друг другу.

Их профессиональная деятельность впоследствии только укрепила межличностные отношения, но никогда не ставилась выше семьи. Она лишь заняла место одной из форм общения, наполнив семью чувством завершенности и какой‑то царственной харизмы, излучаемой во внешний мир. Те, кому казалось, что музыка и самовыражение Ростроповича и Вишневской в искусстве являются основой их союза, глубоко заблуждались. Музыка стала дополняющим штрихом и представила возможность находиться вместе, отдаваясь одному, понимаемому каждым делу. Объяснение этому феномену дала сама Вишневская: «Искусство наше существовало рядом, отдельно, и если нам случалось встречаться в нем – здесь было все далеко не так гладко, как в семейной жизни: слишком нетерпимы и индивидуальны оказались мы каждый в своем деле, и хорошо, что в первые годы нашей супружеской жизни мы редко выступали вместе». К словам певицы, пожалуй, следовало бы добавить, что обе личности, жаждущие саморазвития почти так же, как и любви, не только не препятствовали взлету друг друга, но и стимулировали его, ведь успехи одного лишь усиливали интерес к другому. Вместо ревности тут присутствовало искреннее восхищение, порожденное, конечно, уверенностью в себе и высокой собственной самооценкой, осознанием значения самореализации личности в жизни каждого и в жизни общей. Никто никого не сдерживал, предлагая лишь заботу, доверие, сопереживание, бережное отношение к внутреннему миру. Естественно, это было совсем иное явление, нежели безропотное молчаливое наблюдение Марка за ростом жены; тут присутствовало совпадение образов: сначала на психологическом, эмоциональном уровне, затем с восторгом обнаруженное соответствие в плоскости самореализации. Каждый из них оставался самодостаточной, сильной и насыщенной энергией натурой. И то, что две глубокие личности наладили меж собой энергетический обмен и поделились духовной силой, породило могучий союз, неординарное для советского режима явление, отдавшееся гулким эхом в коридорах его монументальных строений.

Отношение у этой семьи к быту похоже на восприятие материального римским философом Сенекой Младшим: не брезговать роскошью, пользоваться благами, но сохранять воспитанную военным детством способность все с легкостью оставить. В один момент Ростропович и Вишневская, не задумываясь, пожертвовали ради духовного роста всеми приобретенными благами. Каждый из них был испытан на прочность военным временем, но не только поэтому они могли непринужденно перестроиться, отбросив слезные вздохи по утраченному уюту. Обывательское слюнтяйство было одинаково чуждо обоим, так как вместе они изначально были настроены на духовные ценности. И поскольку сама семья отнесена в этой системе к главным источникам духовной энергии, ее интересы защищались столь же ожесточенно, как если бы велась борьба за саму жизнь. Если человеку есть для ЧЕГО жить, он может вынести любое КАК, утверждал в свое время Фридрих Ницше. Этой паре было для чего жить, они не расплескали любовь и, объединившись, умножили оптимистическую веру в себя.

Неудивительно, что уже через несколько лет после выезда из СССР они имели собственные квартиры в Нью‑Йорке, Лондоне, Париже, Лозанне и даже в финском городке Лаппенранта. А за коллекцию предметов русского искусства, которую после смерти Мстислава Ростроповича Галина Вишневская решила продать на аукционе, российский миллиардер выложил около $ 72 млн. Но они никогда не переоценивали значение мягких диванов и венецианских зеркал; дети войны, они имели истинную шкалу ценностей в шатком мире преходящего, но при этом умело использовали материальные символы для показа стоимости своего искусства в привычном понимании обывателя.