Любовь самодостаточных личностей

 

Несмотря на то что их объединяла в первую очередь борьба, совместная жизнь Андрея Сахарова и Елены Боннэр неожиданно приобрела лирические оттенки. Интересное

воспоминание оставил один из коллег Сахарова доктор Левин: «Вот я знал первую жену Андрея Дмитриевича и очень хорошо знаю Елену Георгиевну [Боннэр]. До последних его дней ясно это было видно и в Горьком, да везде и всегда, – просто наружу вылезала юношеская влюбленность. Он гордился всем в своей жене… Все приводило его в восторг. По Стендалю, когда что‑то делает любимый человек, тебе это кажется верхом совершенства. По теории Стендаля, со временем это проходит, но у Сахарова осталось до последних дней».

Внутренние устремления и желания их обоих были наполнены, как это ни удивительно для их борьбы, возвышенной романтикой, тем ощущением воздушности и ликования жизнью, которое посещает человека во время парения в воздухе с парашютом или когда в небольшой лодке качаешься на морских волнах, закрыв глаза. Это были те ощущения, которых они оба раньше были лишены в силу повсеместной и повседневной напряженности. Она – как ребенок «врагов народа», стремящийся во что бы то ни стало довести свою «невражескую» позицию; он – как «закрытый», засекреченный ученый, стремящийся доказать свою весомость и заодно защититься от нападок тех, кто строит свою карьеру на ущемлении других. И вот после встречи они раскрылись. Во‑первых, неумолимый бег судьбы приближал их к «точке невозврата», когда и терять уже нечего, и ярость набирает такую силу, что не оглядываешься по сторонам. А во‑вторых, они тонули друг в друге от обретенного вдруг счастья не бояться собственного лица. Неслучайно их обоих потянуло к поэзии: захотелось отпустить поводья, и вместо привычной рысцы они пустились в галоп, осознавая, что это, может быть, последние мгновения чудного и непринужденного, совершенно отрешенного движения, позволяющего слиться друг с другом и с самой Вселенной. Она теперь понимала стихи глубже, он вслушивался в их трепетные звуки, еще больше укрепляясь в мысли, что человек для того и создан, чтобы нести своей жизнью что‑то важное, весомое, приводящее к усовершенствованию мироздания, пусть даже ценой самой жизни. Может быть, именно рядом с Еленой, достигнув фарватера ее лирической и вместе с тем подраненной души, он вполне осознал, что на чаше весов судьбы сохранение благости в человеке важнее открытий, пусть даже самых великих.

Поэтому, наверное, главным делом для обоих все‑таки оставалась борьба: непримиримая, нервная, изматывающая. Сахаров, по выражению писателя Даниила Гранина, имел «иное устройство хрусталика, иную оптику души, никому больше не присущую». И это позволяло ему видеть внутренним взором не только сложнейшие процессы ядерной физики, но и формулу развития современного общества с точки зрения сохранения нравственности и духовности. Последнее, он считал, намного ценнее формальных достижений, которыми бомбардировали друг друга Советский Союз и Соединенные Штаты Америки. Глубокая мотивированность всей деятельности у Сахарова проистекала из среды взросления. Это неослабевающее желание действовать и влиять на современников, прежде всего в области этики, являлось одновременно и стержнем отношений с Еленой Боннэр, придавало особый, пророческий смысл их объединению. И безусловно, этот жар жизни делал отношения острее и азартнее, будто они вместе принимали участие в крупной игре, в заговоре против всеобщего зла. Они как будто играли в сказочных героев, освобождающих заколдованное царство от ведьминых чар, и эта игра придавала жизни содержание и остроту. Когда дело касалось нравственности, Сахаров всегда невольно вспоминал отца. «В каком‑то смысле папа хотел бы видеть во мне осуществление тех возможностей, которые он знал в себе и не реализовал полностью в силу житейских и личных обстоятельств» – это замечание Сахарова слишком значительно, чтобы его не заметить. Он очень спешил высказаться, выразиться полностью, отсюда и его стремление завладеть как можно более высокой трибуной – вот откуда берут начало его пламенные речи в парламенте, его тоскливо‑выдержанное ожидание своей очереди выступать и его некоторые слишком эмоциональные, порой поспешные суждения. Но правда и в том, что по силе мысли поздний, после горьковской ссылки, Андрей Сахаров уже был способен выйти на уровень планетарного значения, оказаться на той орбите, которой достигли Альберт Швейцер или Николай Рерих. Не исключено, что его могучий интеллект мог бы затмить любое светило, если бы он вещал издалека, с другого континента, откуда послания кажутся окутанными ореолом величия и недостижимости. Сахаров же находился в крайне невыгодном положении, внутри плавящейся государственной машины, он действовал внутри кипящего кратера и, неискушенный в политической (и уж тем более в аппаратной) борьбе, был обречен на фатальные ошибки. Единственной его надеждой, лоцманом и советником оставалась Елена Боннэр. Если бы ее не было рядом, если бы он не обрел ее, он был бы раздавлен, расплющен. Вдвоем они представляли силу гораздо более масштабную, чем это может показаться на первый взгляд. И не только потому, что Елена умела и знала, как помочь мужу, но еще и потому, что она обладала голосом, который слышали за пределами страны, обладала возможностью включать «международный рычаг» давления на власть. И кстати, голос этот развился как следствие объединения с Андреем Сахаровым. Это позволяет утверждать, что брак Андрея Сахарова и Елены Боннэр был одновременно и душевным, сердечным, и духовно осмысленным. В этой связи любопытным является воспоминание академика Сахарова о знакомстве с Еленой в доме известного правозащитника Валерия Чалидзе: он заметил, что это «красивая и очень деловая на вид женщина, серьезная и энергичная». Сахаров, хотя и обратил внимание на внешнюю привлекательность представительницы противоположного пола, тем не менее отметил прежде всего ее качества как потенциально сильного партнера, уверенного спутника в жизни, то есть те качества, которых ему, мало приспособленному к обыденной реальности, явно не хватало.

Некоторые современники Сахарова уверяют, что не все он видел в черных красках. Сергей Бочаров, собиравшийся писать портрет Сахарова, рассказал в одном из интервью, как он был смущен тем, что в разговоре ученый за редкие положительные оценки советского правительства непременно «получал оплеуху по лысине от жены». «При этом мировое светило безропотно сносил затрещины, и было видно, что он к ним привык», – удивленно заключал Бочаров. Но он был лишь пришельцем, допущенным в семью на час, поэтому философия отношений и интимные нюансы были ему непонятны, оставались нерасшифрованными. Этот эпизод является одним из многих свидетельств того, что пара, в которой мужчина и женщина безупречно чувствуют друг друга, опирается в первую очередь на гипнотическую веру в собственную любовь и не нуждается в аплодисментах извне. Более того, такие пары имеют свои, часто своеобразные внутрисемейные правила, которые они чаще всего не считают нужным обсуждать со сторонними людьми. Похоже, именно с таким внутрисемейным правилом и столкнулся озадаченный художник.

И все же почему некоторые исследователи жизни мыслителя‑ядерщика считают Елену Боннэр «черной музой» академика? Потому что эта женщина откровенно подчинила его своей воле? Или потому, что сумела поднять порог восприятия своей личности на международный уровень? Но не этого ли хотел, не к этому ли стремился Андрей Сахаров? Ведь и в прежней жизни Клавдия управляла бытом. Влияние первой жены не распространялось дальше не потому, что ученый намеревался ее ограничить, а из‑за личностных особенностей самой Клавдии. Действительно, скромная и покладистая Клавдия на фоне бунтарки Елены выглядит блекло, как матовая лампочка рядом с солнцем. Елена Боннэр всегда представляла собой сильную женщину, активную личность, которая для многих окружающих делает пространство неуютным. Вот почему ее самодостаточность была не по вкусу части окружения Андрея Сахарова. Она вызывала неприязнь даже у Александра Солженицина, ибо могла поставить под сомнение любую сентенцию, выдаваемую за пророчество. И все‑таки когда в жизни Сахарова появилась Елена, он очень изменился, возмужал, как мальчик, который прочитал очень важную, мудрую книгу. У него, как у бегуна на длинной дистанции, будто открылось второе дыхание. Елена наполнила его не просто уверенностью в силах, а каким‑то осознанным чувством глобализма, причастности к жизни планеты, она вывела его за рамки одной, тщательно загражденной ракетным забором, державы.

Кто‑то из журналистов сказал однажды по поводу этой пары: «На самом деле Боннэр была для Сахарова примерно тем же, чем была Хиллари Клинтон для бывшего президента Штатов, то есть чем‑то вроде «жесткого тренера», который гонит своего воспитанника к рекорду, не щадя ни его, ни себя, ни окружающих». Она определенно была свежим, крепким ветром, заставившим его паруса наполниться, вздуться от натуги, а судно – мчаться с максимально возможной скоростью. С нею он замахнулся на самый высший уровень – планетарного человека. С нею раскрылось и стало явью его тайное желание – стремление тихого мягкого мальчика достичь всеобщего признания и гигантского авторитета. Ведь не случайно Михаил Горбачев вспоминал об «элементе театральности» в выступлении Сахарова на съезде. «Но я далек от мысли подозревать Сахарова в расчете встать в “историческую позу”», – писал Горбачев. Однако у последнего президента Советского Союза была своя причина лукавить – ведь он и для себя избрал «историческую позу», потому с присущей ему дальновидностью не стал упрекать и Сахарова. Но появившееся у Сахарова последних лет «чувство истории» являлось тем острым ощущением, которое привила ему Елена.

Эта новая задача Андрея Сахарова, конечно, задевала некоторых его соратников по науке (тут речь идет о серьезных ученых, а не об орде партийных слуг, приписанных к Академии наук). К примеру, академик Петр Капица, признавая несомненный талант физика в Сахарове, пожалуй, небезосновательно считал, что тот далек от жизненных реалий. Капица откровенно упрекал Сахарова в том, что у него, «как у людей, связанных с закрытыми темами, формируется своего рода комплекс неполноценности, ощущение, что их талант, мысли, взгляды, остаются как бы невостребованными обществом». Капицу нельзя упрекнуть в отсутствии прозорливости относительно коллеги. Андрей Сахаров, вклиниваясь в политику, действительно взялся не за свое дело, более того, за дело, механизмов которого он не понимал. Но Андрей Сахаров видел свою задачу не только в решении фундаментальных задач науки; его субъектом теперь был мир, планета. Научные звания же, как и его достижения, служили опорой, благодаря которой он считал себя вправе говорить о судьбах мира. И все же без Елены он не справился бы с достижением главной цели последних лет жизни – высказаться до конца…

По существу, Елена Боннэр была посредником в его общении с миром, представляла его интересы. Она умело поддерживала в нем страсть к борьбе, к публичной жизни – то, что в последние годы ссылки и довольно короткий отрезок времени после возвращения из Горького стало его главной «зацепкой» в этом мире. Она трепетно следила за его здоровьем, заботилась о тысячах мелочей, на которые он не обращал внимания, но которые составляли существенную часть жизни‑борьбы. Чтобы понять значение этой женщины в его жизни, нужно вспомнить лишь одно из множества направлений их совместного противостояния режиму – историю написания воспоминаний Сахарова. Можно диву даваться: порой общая биография Андрея Сахарова и Елены Боннэр становилась похожей на триллер. Ученый писал, что за ним буквально по пятам шныряли сотрудники органов, периодически выкрадывая или отбирая рукописи. Однажды его рукопись выкрали из московской квартиры; в другой раз – в зубной поликлинике, когда обманом вынудили его вынести сумку и верхнюю одежду в общий коридор; в третий раз рукопись вероломно отобрали прямо в машине, предварительно прыснув ему чем‑то в лицо. Все случаи произошли без Елены Боннэр (к примеру, в случае нападения на Сахарова в автомобиле она находилась у железнодорожных касс – занималась билетами, что само по себе тоже показательно). Она, как хорошо обученная овчарка, охраняла все, что творил Андрей Сахаров, и ее отчаянности и бесстрашия, похоже, опасались слуги режима.

Но Елена Боннэр, и в этом ее главное отличие от женщин‑подруг, посвятивших себя служению спутнику жизни, выросла до заметной самостоятельной фигуры и сумела самостоятельно продолжить их общую миссию. Подняв знамя борьбы за человеческое достоинство, она сама стала жрецом этого храма, невидимого, но быстро распространяющего свое влияние по всей планете. Поддерживая Сахарова как некий символ советского времени, отражающий настроения наиболее активной интеллигенции, она сумела преподнести и себя в качестве автономной единицы, ведущей отчаянный бой с превосходящими силами противника. Если сам Сахаров был тяжелым танком, в который настойчиво целились с желанием уничтожить, то Елена Боннэр скорее казалась опытным гранатометчиком, безжалостно поджигающим смертоносные вражеские машины. Ей можно было доверить очень многое – от чувствительного и деликатного до стратегического, международного уровня. Когда дело касалось их общей с Сахаровым идеи, Елена могла с виртуозным мастерством играть любую роль. Демонстрацией неисчерпаемых возможностей этой женщины можно считать зачитывание Еленой Боннэр Нобелевской лекции Андрея Сахарова в Осло. Это было показателем, как минимум, двух важных нюансов их интеллектуального союза. Во‑первых, он ей доверял абсолютно и безоглядно, во‑вторых, международное сообщество ее воспринимало адекватно, без вопросов и сомнений. И последнее обстоятельство – конечно, наиболее ценный критерий ее роста; каждый из двоих получил в браке возможность дальнейшего личностного развития, каждый к этому стремился и обрел свою высоту.

Но сказанное выше вовсе не означает, что их совместная жизнь состояла исключительно из совместного планирования актов борьбы; напротив, благодаря изнурительным схваткам внутренний мир семьи был оазисом среди бесплодной, выжженной земли. «Самыми тяжелыми были те месяцы, когда нас разлучали; когда мы были вдвоем, все было ничего», – признавалась Елена Боннэр после смерти мужа.

И по прошествии почти двух десятилетий после ухода из жизни Андрея Сахарова она ничуть не изменилась во взглядах. Осталась его соратницей навечно, цепко продолжая держать слабеющими руками знамя своей последней семьи и лебединой песни. Осталась невозмутимой и принципиальной, не воспринимающей никаких фетишей, ведя с миром такую же жестко‑неумолимую дискуссию, как и прежде. «Умерла эта несчастная фотомодель, Анна Николь Смит, и вдруг оказывается, что это событие номер один. Как? Почему? А потому что она – секс‑символ. Поймите, я не ханжа и не ангел, при слове «секс» не вздрагиваю, но нельзя же подменять человеческие чувства животными. Ведь у бедной девочки Смит, наверное, было что‑то за душой, кроме бюста безумного размера, трех браков и пяти претендентов на право называться отцом ее маленькой дочери. Между тем транслируется, тиражируется, смакуется именно низкое, приземленное». Ее непримиримая реакция на типичное отражение событий в мировой информационной паутине как нельзя лучше объясняет позицию, мировосприятие и неустанное желание не пасовать перед людскими цинизмом и глупостью – качествами, которые она ненавидела с детства.

Жизнь одного после смерти второго очень многое проясняет в качествах личности оставшегося в живых. Касательно Елены Боннэр можно уверенно сказать: до конца дней она осталась такой же сильной, притягательной личностью, как и в те времена, когда была вместе с Андреем Сахаровым. По прошествии многих лет со дня смерти великого ученого к ней по‑прежнему обращались журналисты, ее оценки оставались все также трезвы, актуальны и точны, как нож хирурга. Это видно хотя бы из ее сурового взгляда на второго президента России: «Путин создал антидемократическое государство. Уничтожение свободной прессы, уничтожение верхней палаты парламента, создание семи ужасных супер‑административных структур во главе с руководителями, которые подчинены лично Путину, и, разумеется, война в Чечне – все это, вместе взятое, представляет собой абсолютно антидемократическую тенденцию. К этому надо добавить разрушение избирательного процесса, то есть того, чем и отличается демократическое государство». Эти слова произнесены человеком, которому было далеко за восемьдесят; они сказаны на фоне мощнейшей информационной кампании, посвященной мессианству Владимира Путина.

Для многих неординарных женщин жизнь после смерти любимого человека становится новой формой взаимоотношений с миром, основанной на переосмыслении прежней миссии. В этой новой жизни оставшийся позади брак нередко налагает сакральный отпечаток, вдохновляя на смелые поступки, направленные на виртуальное продолжение жизни семьи. Так и Елена Боннэр сумела найти такую область выражения семейных ценностей – она взялась за «Вольные заметки к родословной Сахарова». Она оказалась женщиной, сумевшей не отвергнуть настоящее, нашедшей новый смысл в долгой жизни, дарованной за изумляющую сосредоточенность и отрешенность, естественное, без примеси фальши, отношение к миру, к любви. За умение дописать гимн двойной миссии, направленной на укрепление веры человека в самого себя…

 

 

Карло Понти и Софи Лорен

 

Я обожала Карло. Это был мой мужчина, мой единственный настоящий мужчина. Я страстно хотела, чтобы он стал моим мужем и отцом моих детей. В какой‑то момент мне казалось, что он не сделает решительного шага, если я не подтолкну его к нему.

Он дал мне почувствовать себя защищенной.

Софи Лорен

 

Я женился на мисс Лорен, получив в Мексике развод от первой жены, чтобы узаконить мои отношения с мисс Лорен за пределами Италии, которая до сих пор не признает развода. Сделать легальным мой брак было особенно необходимо в Голливуде, где нам приходилось регулярно работать и где незаконный союз мужчины и женщины резко отрицательно воспринимается обществом.

Карло Понти (в официальном объяснении причин оформления отношений с Софи Лорен)

 

Многоцветная картина вариаций семейного благополучия определенно была бы лишена своей пестроты, если среди счастливых семей не была бы представлена хотя бы одна пара с совершенно приземленными, упрощенными устремлениями. Действительно, семейная идеология Рерихов многим может показаться недостижимой, великая миссия самоотречения Альберта Швейцера и Елены Бреслау – вообще чуждым, мазохистским актом, а шокирующая логика Жан‑Поля Сартра и Симоны де Бовуар – малоприемлемой. На их фоне Карло Понти и Софи Лорен при всей прозаичности их устремлений могут продемонстрировать наиболее понятный облик удачного построения отношений в союзе. Они являются привлекательной парой не только потому, что оба стали знаменитостями; многих поражала и забавляла их броская и вызывающая непохожесть, заставлявшая навсегда запомнить эту необычную, резко выделяющуюся пару. На фоне непостоянства мужчин и женщин в кругу людей шоу‑бизнеса и кино, узаконенной общественным мнением дикости интимного поведения и беспорядочной смены партнеров их многолетняя устойчивая связь выглядит особенно завораживающей и сложнообъяснимой. Казалось бы, двадцать четыре года возрастной разницы и пропасть на социально‑иерархической лестнице делали маловероятной связь между преуспевающим, безупречно образованным продюсером‑дельцом и малограмотной девочкой, ведущей полунищенское существование. Высоту преграды довершали пятнадцать сантиметров, на которые Софи возвышалась над невозмутимым коротышкой Карло, с его предательской лысиной и оплывшими формами. К тому же Карло был женат и имел двух детей.

Одним из немаловажных моментов брака Карло Понти и Софи Лорен, которые следует принимать во внимание при исследовании института брака, является завидное воздействие позитивного стимулирования со стороны государства и религии. Разумеется, никакие земные силы не смогут создать истинную любовь при полном отсутствии духовных сил, но Карло и Софи в течение десятилетий демонстрировали некую золотую середину в отношениях мужчины и женщины, которые не испортили даже приоритетность обогащения и проблески деструктивного, сдерживаемые искусственно сформированными дамбами. В самом деле, несмотря на «полвека любви», шикарной и слепящей глаз неискушенного человека, в этом итальянском браке присутствует мутный осадок материального, не позволяющий спутать чарующие отношения двух людей с искрящимися рядом бриллиантами.

Карло Понти как продюсер не совершил ничего творчески великого, но одно дело этого предприимчивого факельщика кинематографа является уж точно геройским – создание редкого кинематографического образа своей спутницы жизни. Софи Лорен – блистательная актриса, конечно, не самая характерная в ряду когда‑либо снимавшихся, но чрезвычайно колоритная и подкупающая своим обаянием, явно не уступала другим фавориткам кинематографа. Собственно, главная роль каждого из них – состояться в личной жизни, – сыгранная не без увлекающей убедительности в имитации действительности, набросила на их брак покров харизмы и тайной мудрости. Так ли это на самом деле, каждому предстоит определить для себя самостоятельно, но если представить себе союз Карло Понти и Софи Лорен как объединение вполне обычных людей, то следует признать, что оно исполнено филигранно и с несомненным вкусом.