За пределами привычного восприятия

 

К моменту сближения у них был один общий момент в мировоззрении: оба напрочь отвергали родительскую роль. Когда они впервые встретились, Сартр был на пороге выхода из последнего учебного заведения, Симона уже два года жила самостоятельно после того, как объявила семье о намерении строить свою судьбу собственным, только ей известным способом. Они оказались очень подходящими друг другу собеседниками, причем слишком похожие принципы вызвали особое удивление каждого, как будто они писались невидимой рукой под копирку. «Сартр реализовывал тот тип личности, который станет его героем, объектом его размышлений, во многом его открытием и который, в свою очередь, был характернейшим продуктом XX века, эпохи «смерти Бога», утраченной стабильности и разрушенной веры» – так весьма точно определял жизненную установку философа русский ученый, профессор МГУ Л. Г. Андреев. Но образование для обоих было не главным, основным объектом оставались знания, ведущие в искусительную долину совершенства. В сущности, они примеряли одну и ту же роль, присматривались к одним и тем же маскам. Окажись они одного пола, то стали бы непримиримыми соперниками, как Леонардо да Винчи и Микеланджело. Но будучи мужчиной и женщиной, они явили собой уникальную картину духовной целостности, великолепно дополнив друг друга. Для увлеченного собой Сартра, которому с трудом удавалось разыгрывать роль стоического пророка, женская поддержка была нелишней. Как в детстве он опирался на экзальтированную восторженность матери, так, став взрослым, он должен был обрести похожую опору в лице спутницы. Симона де Бовуар казалась идеальным воплощением его грез: она не мешала его творчеству; она обладала тонким аналитическим умом, способным добавить в его тяжеловесные размышления живые эмоции; желала она и собственной самоактуализации, что означало перспективу; она была отличным слушателем его сложных, порой неожиданных концепций; наконец, она была женщиной, страстной и готовой к тому, чтобы ее тело обратилось в слух. Сама Симона определила Жан‑Поля для себя как «товарища по душе», подчеркивая тем самым первичность духовного, интеллектуального объединения.

Любопытно, что и он и она долго колебались между литературой и философией; и хотя они отвели литературе высшую ступеньку на иерархической лестнице, все же звездность обрели как раз благодаря оригинальной философии. Этот нюанс крайне важен, поскольку во многом объясняет их неразрывную связь и сохранение духовной верности друг другу. Есть ощущение, что окажись Сартр верен своей избраннице, она поддержала бы его и никогда не выходила бы за рамки отношений внутри пары. Но патологическое стремление Сартра к полигамной модели бытия и навязало ей этот непривычный формат взаимоотношений, утвердило его как самоцель, как вызов обществу и культурным ценностям уходящей эпохи. Пожалуй, Симоне просто не оставалось иного выхода, как только принять предлагаемую модель. В этом принятии был тот самый притягательный резонанс, оттенок приторного скандала, который возвышал ее до заоблачного ранга революционерки на баррикаде, возведенной против общественной морали. В отвержении – перспектива рутинной жизни обывателя, так похожего на всех, играющего по одинаковым правилам, скучным и навевающим тоску; в отвержении – одиночество или жизнь домохозяйки, которую она ненавидела с детства. Принятие же дало ей сильного соратника, день ото дня приобретающего популярность. Сама судьба толкала ее в объятия Сартра, и она радостно повиновалась.

Каждый мыслящий человек вполне понимает: ощущение счастья лежит в области восприятия собственных отношений с миром. Мыслящие глубоко и широко Сартр и Симона, несомненно, осознавали, что они будут счастливы ровно настолько, насколько сами уверуют в это. Они намеревались искренне верить в свое счастье, находясь под мощнейшим воздействием неиссякаемого самогипноза, легко поддаваясь искусительному самообману, ибо этот плен являлся не только выгодным, но и, надо полагать, единственно возможным способом парения в облаках над всем утробно мыслящим миром.

Они вели себя довольно странно, часто шокируя окружающих и, вполне вероятно, намеренно задевая журналистов. Постоянно встречались, но предпочитали разные номера в гостинице, – может быть, чтобы лишний раз не докучать друг другу и, не дай Бог, не надоесть. Совместный утренний кофе, долгие прогулки, приправленные философией и литературой, пьянящие вечера в местах, где собирались все те, кто причислял себя к особой породе творческой интеллигенции, способной презреть всяческие устои, любые преграды для свободы. Постель Сартра нередко служила пристанищем для особой категории девиц, которые утверждали, что ищут экстравагантных эротических наслаждений, но на самом деле пребывали в поисках своей любви. Какое‑то время Сартр и Симона не брезговали появляться на публике в присутствии какой‑нибудь юной особы женского пола, намекая на постельные отношения втроем или даже подчеркивая их. Что стояло за этим сексуальным цинизмом?! Прежде всего желание Сартра продемонстрировать бунт против общества, несомненно с целью привлечь больше внимания к своим произведениям и своей социальной роли в обществе. Кроме того, исполнение запредельных желаний и, главное, явно намеренная демонстрация этого наделяли писателя‑философа особым статусом, придавали оттенок новизны проповедуемой философии свободы. Ведь, в конце концов, о свободе говорили все философы на протяжении обозримой истории человечества, причем каждый из них показывал свое собственное измерение свободы. Даже лукавство было не новым (стоит лишь вспомнить Сенеку), поэтому использование эротизма как механизма, как универсального оружия, как современной высокоточной технологии позволило Сартру возбудить в публике любопытство. И удивить ее тем, что очевидный порок может трактоваться если не как добродетель, то как утвержденная норма. Особая форма сексуальных отношений, переставших быть интимными и демонстрируемых Сартром широкой публике, как ароматные пирожки домашней выпечки, стала для аудитории ловушкой. А что там у этого чудака Сартра за его чертовски привлекательной вывеской? И даже те читатели, которые потом безнадежно тонули в глубинном философствовании Сартра или с трудом переваривали его литературные воззрения, по меньшей мере знали о его существовании. Его фигура становилась все более заметной, его популярность росла неуклонно, являясь едва ли не продолжением чрезвычайной для современников эпатажности. Таким способом Сартр наконец применил в жизни однажды выдуманную формулу своего существования: «Я устроился на скромной боковой жердочке неподалеку от них и излучаю сияние во всех направлениях». В ней он определял свое положение по отношению ко всему остальному миру, говоря о детских годах. Но таким это положение было всегда, таким оно оставалось до конца его жизни. Он был со всеми – и ни с кем, и Симона, хотя сама была вне правил, не раз сталкивалась с тем, что попадала в область «ни с кем».

Что касается восприятия Симоной внебрачных отношений своего вечного спутника, то ее демонстративный отказ от монополии на любимого мужчину связан с вынужденным принятием его правил. Принятием правил она подчеркивала силу Сартра и, таким образом, получала возможность вести свою собственную игру с аудиторией. Женщина проглотила свою душевную боль, окунувшись в философскую литературу. И тут‑то марсианские отношения с Сартром сыграли свою положительную роль: сначала ее воспринимали как пишущую подругу Сартра, затем – как самостоятельную, литературную фигуру, умеющую завлечь в бездну своих впечатлений.

Сознательно изгнанный из плодоносного сада их отношений, эротизм дал немало поводов для кривотолков и обвинений их обоих в неискренности. Эти обвинения, конечно, больше касались Симоны, которая порой действительно терзалась, но старалась выстоять, опираясь на силу воли. Идея свободы внутри пары была возведена в абсолют, свобода стала важнейшей ценностью, и на алтарь этой ценности были принесены подсознательные желания человека‑собственника. И свобода, как это ни странно, стала той защитной оболочкой, предохраняющей пленкой, которая всегда присутствует у пары, способной пройти долгий жизненный путь рука об руку. Ни любовный психоз Сартра, ни притупленное восприятие любви‑эротизма внутри пары, ни экзальтированность пассий мыслителя не разрушили их духовного ядра, созданного однажды по обоюдному желанию. Любвеобильные красотки, жеманные студентки, из любопытства идущие на связь с известным писателем‑философом, могли утолить его сексуальную жажду и придать необычный оттенок его позе, но они абсолютно не годились для серьезных взаимоотношений, с ними невозможно было что‑либо обсуждать. А ведь литература, самовыражение для Сартра оставались главными, и тут Симоне не было равных, и их взаимная откровенность, приправленная комментариями о природе вещей, которую они могли видеть глазами противоположного пола, становилась важным ингредиентом творчества каждого. Вовсе не случайно Сартр после десяти лет совместной жизни с Симоной адресовал своей вечной возлюбленной строки, подчеркивающие ее интеллект, который он ставил выше ее исконно женских качеств: «Ты самая совершенная, самая умная, самая лучшая и самая страстная. Ты не только моя жизнь, но и единственный искренний в ней человек».

Не менее удивительным, чисто философским было отношение у этой экстравагантной пары к быту. Они отказались от многого, считая, что мнимые ценности отвлекают от цели, ущемляют свободу и сдерживают развитие личности. Преподаватели‑литераторы демонстративно ничего не приобретали, предпочитая холодно – суровый быт дешевых гостиниц домашнему уюту. Говоря о Сартре, очевидцы твердили о потрепанной рубашке и вечно стоптанных башмаках. Симона, правда, сохраняла элегантность и вкус, появляясь на людях в строгих и темных тонах, изящно оживленных воздушно‑белыми элементами. Принятие за основу духовной концепции, отказ от любых иных привязанностей стал еще одним зонтиком от жизненной непогоды, позволяющим сосредоточиться на главном. Они хорошо знали Ницше и почти буквально воспринимали его знаменитые слова: «Обладающий чем‑либо находится во власти того, чем он обладает». Они не находились ни в чьей власти. Единственное, чем они обладали, – это друг другом. Но находиться во власти друг друга им доставляло неописуемое удовольствие; это также позволяло находиться на прицеле у всего мира, воспринимать жизнь как шоу. Кроме того, вместе они стремились завладеть вниманием как можно большей аудитории, и в этом также присутствовал магнетический объединяющий момент.

«Я был верен тебе по‑своему» – необычное и экзотическое заявление, однажды сделанное Сартром, в итоге оно превратилось в их кредо, что могло шокировать многих. Но Симона, хорошо знакомая с учением Фрейда и его последователей, понимала, что этот сексуальный поиск ее спутника связан с его неуверенностью, что без дополнительных механизмов он не сумеет внедрить в сознание современников все те вызывающие дрожь постулаты, которые излучал его чудовищный, работающий, как добровольный каторжник, мозг. Психологическая потребность Сартра в женском обществе проистекала из глубин детства. Обласканный и воспитываемый преимущественно женщинами, он не научился общаться со сверстниками своего пола, тогда как женское общество ему было близко и он был в нем своим. Случайно избежав мальчишеской конкуренции, взрослый Сартр не желал испытать конкуренцию со стороны самцов в борьбе за лучшую самку. Поэтому ключевой причиной его отказа от монопольного притязания на женщину является неуверенность в том, что он способен выдержать столь опасную конкуренцию. Эту неуверенность надо было поглотить и заменить чем‑то понятным и доступным для окружающих, и такой будоражащей сознание современников компенсацией стало стремление к множеству связей. Еще одна часть тайны кроется также и в том, что он относительно поздно начал печатать успешные вещи: его первый серьезный успех пришел с выходом романа «Тошнота», когда писатель уже отметил тридцатипятилетие. Сартр серьезно говорил о желании достичь бессмертия («с помощью литературы, а философия является средством достижения этой цели»). Удивительно, но он увлек в погоню за бессмертием и Симону, заразив ее проказой самовозвеличивания. Сартр с самого начала свято верил в свое особое предназначение. Он не упускал ни одного мало‑мальски подходящего повода для участия в публичной, общественно значимой деятельности, и Симона практически всегда была с ним рядом. Создание общественных резонансов, социальные выходки и даже скандалы были их общим кредом. И даже его демонстративное неучастие в выборах было связано с той же проблемой: донести себя современникам, а еще лучше – будущим поколениям любым, самым экстравагантным способом. Так что извращенный подход к сексу являлся на их чаше весов микроскопическим грузиком на фоне гораздо более увесистой гири – желания купаться в лучах славы и всеобщего признания.

Показательно, что роман «Тошнота» Сартр посвятил Симоне, как бы говоря особым языком причастных к вечности, что только с нею он связывает свое духовное будущее. Симона умела заботиться о себе и выглядеть обаятельной и соблазнительной. Так, Ольга Казакевич, одна из эротических муз, воспламенявших мужское естество Сартра, отмечала способность Симоны умело пользоваться макияжем.

«Для меня наши отношения – нечто драгоценное, нечто держащее в напряжении, в то же время светлое и легкое», – однажды призналась Симона Сартру. Как философы и психоаналитики по призванию, они прекрасно осознавали, какие вызовы любви бросает время. Поэтому отказ от признания брака, демонстративная пропаганда полигамии и частые разлуки можно считать частью их необычной, но на редкость согласованной реакции на эти вызовы. Они не желали оказаться застигнутыми врасплох скукой и привыканием друг к другу; жажда смены ипостасей, изменения облика при сохранении философского стержня – вот что поддерживало их интерес друг к другу на протяжении достаточно долгой совместной жизни. Эти двое отделили мир интимных переживаний каждого, как бы вынесли его за скобки своей формулы любви. Где‑то это откровение можно рассматривать как искреннюю попытку избежать фальши в отношениях.

Они создали вокруг себя особую обстановку, вызывающую и непонятную остальному большинству и в то же время окруженную неприступными валами и рвами из их собственных убеждений. Это и была их общая оболочка, которая позволяла им выглядеть эффектно, развязывала руки каждому и в то же время оставляла место для духовного совершенствования, давала возможность продолжать поиск истины. И если бы не это последнее, их подход мог бы казаться пустым и ненужным позерством, отдающим нехорошим душком, фарсом. Но позерство – явление преходящее, а их союз выдержал испытание временем. Чуждые друг другу люди рано или поздно выкажут это своими поступками, а они сумели обогатить друг друга и стимулировать творческие изыскания. И что весьма показательно, каждый из них сохранил свой собственный путь, а с ним – и собственную индивидуальность, яркие краски которой подчеркивали неповторимый портрет пары. Выступая духовной подругой Сартра, Симона, строго говоря, не являлась его помощницей. В этом была и ее сила, и слабость одновременно. Сила, потому что это позволило максимально выразиться в литературе и философии ей самой, а слабость потому, что такой формат указывал если не на соперничество символов, выдвигаемых каждым, то на отказ от полной эмпатии, от полного проникновения друг в друга.

Симона утверждала, что разум Сартра постоянно находился «в состоянии тревоги», но и ее мысли искали все большего простора, часто натыкаясь на невидимое, словно из стекла, препятствие – несмотря на кажущуюся полную свободу, Симона нередко обнаруживала себя в некой сдерживающей емкости, за пределы которой выскользнуть было невозможно. Прикрываясь карьерой писательницы‑философа, она металась между двумя полюсами себя: между женщиной, жаждущей быть покоренной, и женщиной, парящей над всеми в облаках, сотканных из собственных истин. Победила вторая, а истины заменили ей детей.

Ее жажда самоактуализации порой напоминала жуткую вивисекцию. Симона де Бовуар оставила целых четыре автобиографических творения, в которых даже названия «Мемуары хорошо воспитанной девушки», «Воспоминания прилежной дочери» выдают непреклонного археолога собственных ощущений. Еще больше откровений в программном произведении «Второй пол», ставшем манифестом набирающего обороты феминизма. Находясь в глубоких шахтах своей души, она на время обретала покой, чтобы уже в следующее мгновение выскользнуть и взмыть в небо. Там ее ждал Сартр, близкий и недостижимый, родной и ускользающий, но все‑таки единственный собеседник, способный своим обширным интеллектом охватить весь спектр переживаний своей спутницы. Так она и прожила жизнь, находясь между своей горделивой самодостаточностью и тайным сверлящим желанием быть обласканной и потерянной в объятиях любимого человека. И то и другое оказалось строго дозированным, как в аптечном рецепте, но этого хватало для периодического ощущения счастья. Почти хватало, потому что кому как не Симоне де Бовуар было знать, что истинные оазисы счастья возникают лишь на иссушенных пустыней землях тоски и мытарства.

Главным доказательством неспособности жить жизнью, под которой большинство людей понимает обычное семейное счастье, стал сознательный отказ Симоны уехать навсегда с Нельсоном Алгреном в Соединенные Штаты Америки. Кажется, что прими эта женщина предложение влюбленного в нее мужчины, она действительно получила бы шанс купаться в вечной пыльце беспробудного счастья, но тогда навеки уснула бы томящаяся и разрывающаяся на части Симона, не осталось бы больше творца, исчезла бы страстная похитительница чужих душ. И она прекрасно понимала свои перспективы, очень хорошо рассчитывая свои возможности. Она сознательно выбрала щекочущую и разрывающую ее воспаленное воображение боль, предпочтя ее умиротворенно‑возвышенному созерцанию жизни. Может быть, именно в этой боли усматривала она единственную возможность испытать радость всепоглощающего экстаза творчества, стоящего в системе ценностей несоизмеримо выше чувственных ощущений.

В чем истинная причина отказа Симоны от семьи? Сартр?! Пожалуй, нет. Она сама. Симона вела переписку с человеком, в которого, как ей казалось, была влюблена почти двадцать лет. Изданные через десятилетие после ее прощания с миром письма‑откровения были призваны шокировать всех тех, кто верил в ее великий союз с Сартром. Легко называть друга словами «любимый», «мой муж», будучи разделенной с ним океаном, совсем иное – преодолеть фазу безумной страсти и окунуться в повседневную семейную жизнь. И Симона де Бовуар хорошо это осознавала, она была не готова к роли жены с общепринятыми полоролевыми функциями и всем остальным, что этим связано. В одной из своих статей – о маркизе де Саде – она позволила себе следующую фразу: «Жена не была для него врагом, но, как все жены, она воплощала в себе добровольную жертву и сообщницу». На роль сообщницы‑заговорщицы, свободной и сильной, она уже согласилась, причем исполняла ее отменно, а вот роль жертвы – не ее роль. Симона была готова мечтать и тайно всхлипывать о другом семейном счастье, но поменять уже увековеченные отношения с Сартром было выше ее сил. Сартр не посягал на ее свободу, лишь «колол» ее своими любовными связями, и она попробовала встать на его место. С одной стороны, Нельсон Ал грен, как всякий неоригинальный мужчина, жаждал монопольно обладать ею. С другой, став жертвой, она не приобретала нового сообщника: этот мужчина не собирался сокрушать и удивлять мир, у него не было намерений утверждать альтернативные моральные ценности. Но дело даже не в риске, что муж стал бы ей скучен. Она здорово попалась в расставленную своими же произведениями ловушку. Если бы она вышла замуж, Симона де Бовуар – модный философ нового времени, незаурядная писательница, в высшей степени эпатажная личность – перестала бы существовать, тотчас потеряла бы доверие миллионов поклонников. Величайший в истории образ был бы разрушен, как ветхое здание, попавшее под удар беспощадной молнии. Она бы расписалась в негодности всего того, что так отчаянно проповедовала, она должна была забыть о блеске личности, интеллекта и довольствоваться воспитанием детей – тем, что она всегда презирала. Социальная роль матери была ей чужда, а единственным мужчиной, поощрявший это странное для женщины желание бездетности, при этом любя ее, был Сартр. Замужество сразу сделало бы Симону заурядной, и неизвестно, одарило бы ее счастьем или нет. Нет, роман с Нельсоном Алгреном лишь укрепил Симону в мысли, что ее единственно возможная миссия – быть со своим стареющим, потрепанным, маленьким Сартром, с его брюшком, слепотой и могучим разумом.

Она в течение своей жизни много раз могла убедиться, что современный мир дал мужчине несколько большие возможности для маневра. Потому написала однажды: «Самый заурядный мужчина чувствует себя полубогом в сравнении с женщиной». Эти слова, написанные Симоной, во многом проясняют ее жизненную философию. В этом самоуничижении и самоподавлении прорывается наружу и боль познания тайных истин, и желание найти способ противостояния. Отсюда проистекает убивание Симоной в себе женщины‑собственницы, показное пренебрежение эротизмом как вторичной сферой отношений на фоне растущего в ней философа. Философия Симоны де Бовуар является, прежде всего, попыткой обзавестись кольчугой от мужского, полигамного представления о мире. Она еще в юности приобрела для себя черепаший панцирь – так, казалось, удобнее вещать миру о своих опасных для пуританского общества принципах, считая себя неуязвимой и недостижимой. Она научилась своими острыми формулировками вспарывать действительность, как рыбье брюхо, не брезгуя и не опасаясь брызг крови. Вид рваных внутренностей никогда не вызывал у нее тошноты, – она жаждала проникнуть в самую глубь истин, рискуя даже целостностью собственной личности.

Снедали ли ее муки ревности?! И да и нет. Да, потому что, отвергая роль единственной и принадлежащей только одному мужчине самки, вырывая из своей души собственницу, она не могла преодолеть женского моногамного стремления к одним – единственным объятиям, к одному, родному запаху. И нет, потому что она безраздельно владела душой партнера. И кроме того, у нее была еще одна ценность: собственная литература и философия, собственное измерение самовыражения. Хотя любому мыслящему человеку понятно, что внешне привлекательный лозунг «Женщина должна жить для себя» содержит в себе шокирующую двусмысленность, а его существенная часть является не чем иным, как психологической защитой, упреждающей невозможность женщины жить для кого‑то другого. «Если любовь достаточно сильна, ожидание становится счастьем». Да, эти слова Симоны предназначались не Сартру. Но ее жизнь принадлежала ему. Без остатка и без колебаний.