Продукты средневекового княжеского воспитания

 

Формирование мировоззрения Ярослава происходило в двусмысленных и даже крайне неблагоприятных для юной психики условиях. Похоже, что мировоззренческий код, объясняющий мотивацию многих нестандартных поступков князя, следует искать в отношениях его родителей, вернее, в глубинных противоречиях между ними. Его мать Рогнеда в юности была безжалостно и цинично изнасилована его отцом за отказ выйти за него замуж и за то, что назвала его «робичичем», то есть сыном рабыни (Владимир был сыном князя Святослава и Малуши – девочки, оставленной княгиней Ольгой в живых после расправы над коростянским мятежным князем Малом). Мрачную картину психического зверства довершил тот факт, что надругался завоеватель над своей будущей женой на глазах у ее родителей, убитых после этого с жестокостью средневекового язычника. Ярослав не мог не знать этого эпизода из жизни своих родителей, а сопровождавшее всю последующую жизнь матери сосредоточенное и удручающее спокойствие, казалось, являлось отпечатком неутолимой жажды мщения. И в более поздних отношениях родителей не было и тени романтики. Матери отводилась роль дикой плененной кошки, которую впускают в дом только для того, чтобы, насладившись игрой с нею, снова отправить восвояси, в клетку. Отец казался ему похожим на льва, царя зверей, раздающего как блага, так и наказания в зависимости от своего переменчивого настроения. Скорее всего, эдипов комплекс гигантской разрушительной силы сотрясал динамично развивающийся разум Ярослава, подобно тому как землетрясение проверяет землю на прочность. Но наряду с тайным желанием вступиться за мать маленькое сердце разрывал на части ужас перед гневом отца‑чудовища, казавшегося всесильным. Следствием тяжелых, как кошмарные сны, ощущений опасности и бессилия пред ним маленького беззащитного ребенка стала приглушенность его собственного «я» и неуверенность в собственных силах. Из всего многочисленного потомства Владимира и Рогнеды Ярослав дольше всех находился при матери, и, надо полагать, женская акцентуация в нем присутствовала несоизмеримо больше, чем в братьях. Привязавшись к матери сильнее остальных, он вышел в мир более нежным и, возможно, мягкотелым. Причина этого кроется и в доставшейся ему от судьбы удручающей хромоте, из‑за которой его долго не начинали обучать воинским премудростям. В то время когда трех‑четырехлетние сверстники Ярослава объезжали лошадей и готовились к посвящению в воины, физически слабый мальчик все еще находился в исключительно женском окружении. Но по этой же причине он приобрел опыт общения с противоположным полом. Близость к матери и сестрам, их заботливость и опека научили его быть внимательным и чутким к окружающему миру, относиться к женщинам с терпимостью и пониманием; отсюда и его глубокая братская привязанность к сестре Пред славе, которая впоследствии спасла князю жизнь. Он определенно не желал, да и не мог походить на отца, казавшегося слишком свирепым и не в меру разнузданным. Все, что он делал в будущем как мужчина, являлось борьбой между тайным желанием копировать отца и неприязнью к нему. Поиск собственного «я» протекал под давлением принципов кочевых завоевателей с доминирующим образом родителя и жаждой новых форм мужественности, к которым он никак не мог приобщиться самостоятельно.

Но так же явно проявлялась в натуре Ярослава и оборотная сторона: не в силах полагаться на физическую мощь, но нося в сердце острый шип передавшейся от матери жажды мести, он должен был делать ставку на гибкость ума и своей стратегии, на умение ждать своего часа. Женщины научили его недурному актерскому мастерству, позже он обратит его в животворящее искусство дипломатии. Как у многих физически слабых людей, испытавших насмешки в детском возрасте, у Ярослава появилось стремление расправляться с обидчиками любыми способами. Наряду с нежностью к женщинам он невольно развил в себе скрытую жестокость и тайную ненависть к сильным мужчинам, до которых ему было тяжело дотянуться. Поэтому злопамятность на долгие годы стала компенсацией мягкости его несколько женоподобной натуры.

Конечно, знал Ярослав и еще об одном эпизоде, который научил его полагаться на терпение, развивая способность достигать побед не столько с применением оружия, сколько с помощью безукоризненно продуманной интриги. Неизменным и самым верным помощником на службе у выносливого Ярослава было время, самый непреклонный и разрушительный воин, изводящий любого врага. Любвеобильный и, как указывают летописи, «блудливый» князь

Владимир сделал Рогнеду одной из своих многочисленных жен‑наложниц, порой одаривая ее подарками, оказывая время от времени знаки внимания. Но то не было постоянство любящего мужа, скорее страсть неуемного охотника за экстравагантными ощущениями. Князя привлекала непокорность жертвы – тайный восторг завоевателя обладать той, которая могла лишь спорадически бороться с откровенным насилием. Тут не было и тени любви, поэтому такие отношения должны были спровоцировать у матери Ярослава попытку наказать обидчика. Когда однажды оскорбленная и томящаяся в плену своих темных мыслей Рогнеда решилась на отмщение и уже занесла руку с ножом над задремавшим мужем, тот неожиданно проснулся и обезоружил ее. Древние источники утверждают, что по указанию матери малолетний Изяслав (первый из их четырех сыновей) выступил против отца с мечом в руках. Разъяренный язычник, гордость которого была так неподдельно уязвлена, все же не убил смелую женщину и по совету своего окружения «выделил» сыну названный его именем город. Причем слово «выделил» историки трактуют как указание на изгнание из рода, наказание отлучением от княжеской власти.

Какие уроки через годы мог вынести из происшедшего Ярослав, появившийся на свет много позже этих событий? Как минимум – что отношения его матери и отца не только далеко не идеальны, но и противоестественны. Он узнал, что боль, рождающаяся в браке из‑за черствости, толстокожести и похотливости мужчины, перерастает в ответную ненависть женщины. Запечатлевшийся в сознании образ несчастной, оскорбленной матери, изгнанный брат, небезынтересное совопоставление поведения отца до и после крещения привели его к новому пониманию действительности, и в том числе к переосмыслению роли семейно‑родового фактора. Он понял, что отношения с женой следует строить по совсем иному принципу: истинная подруга должна оставаться не только обожаемой избранницей на ложе, но и верным союзником в серьезных делах. Кроме того, Ярослав наверняка уяснил, что далеко не всякую задачу можно решить прямым применением силы – порой гораздо правильнее будет использовать тайные рычаги влияния и скрытые механизмы борьбы.

Многоцветную палитру отношения Ярослава к отцу дополнило решение последнего после принятия христианства официально оставить всех прежних жен и жить по новым религиозным законам с единственной супругой – византийской царевной Анной. Надо сказать, это окончательно добило Рогнеду, которая с горькой обидой в сердце ушла в монастырь, где вскоре, всеми забытая, и умерла. Эти события произвели жуткое впечатление на Ярослава: до беспамятства любя мать и, кажется, считая родного отца ее косвенным убийцей, он в своих мысленных проекциях страстно желал избежать такой роли и не желал такой судьбы множеству разобщенных детей, рожденных Владимиру разными женщинами. Кажется, еще одной тайной страстью Ярослава стало неугасимое желание наказать отца, которому он, тем не менее, выказывал абсолютную покорность. Для осуществления своих замыслов княжичу еще следовало стать князем. Но крещение отца продемонстрировало и роль религии, усмиряющую и успокоительную для души мытаря. Не ускользнуло от Ярослава и то, что христианство благотворно отразилось на отношении его отца к семье и детям. Молодой Ярослав явственно почувствовал сдерживающую роль христианских канонов, что он будет чрезвычайно активно использовать в непримиримой борьбе за нравственность.

Являясь одним из старших сыновей Владимира, Ярослав воспитывался как будущий правитель и государственный деятель. Свой первый управленческий опыт молодой князь получил в Ростове. Подтверждением удачного выполнения отцовского наказа управлять княжеством и, по всей видимости, свидетельством покладистости и покорности по отношению к родителю может рассматриваться решение великого князя доверить Ярославу, по смерти старшего сына Вышеслава, ключевой форпост державы – Новгород. Отсюда, из северного бастиона Киевской Руси, берет начало история отношений Ярослава с Ириной‑Ингигерд. Но ей предшествовала цепь важных событий. Так, за год до смерти великого князя Владимира Ярослав все же взбунтовался против отца, прекратив отсылать дань из Новгорода в столицу. Расчетливый и крайне осторожный князь остался верен себе: вступать в открытое сражение лишь при уверенности в перевесе сил и при благоприятных обстоятельствах. Действительно, престарелому и слабеющему родителю было уже не до сына‑отступника; умирающий Владимир, кажется, успел испить горькую чашу разочарования в детях. Ведь еще раньше Ярослава взбунтовался и Святополк, судьба которого была очень похожа на судьбу Ярослава: в свое время Владимир убил своего брата Ярополка, усыновив рожденного «трофейной» вдовой сына. Когда же после смерти Владимира разгорелась борьба за власть между нашедшим сторонников в Киеве Святополком и находящимся в Новгороде Ярославом, последний обратил свои взоры на варягов, не раз решавшим судьбу престола на Руси. Но стоит отметить один штрих. Хотя для историков наличие у Ярослава первой жены не является бесспорным, немецкий летописец Титмар Мерзебургский уверен в том, что первый брак имел место и что жена Ярослава в ходе войны была захвачена в плен. Вместе с ней попала в руки Святополка и поддержавшего его польского князя Болеслава и сестра Ярослава Предслава, спасшая князю жизнь, своевременно предупредив о вероломстве сводного брата. Примечательно, что спрятавшийся в Новгороде князь не сделал ничего для спасения сестры и супруги. Историк Алексей Карпов, восстанавливая хронологию событий, отмечает, что почти в одно и то же время Ярослав принимал в Новгороде посланника от торжествующего неприятеля с предложением вернуть ему супругу и направлял первое посольство в Швецию – для нового сватовства. Он находился в крайне тяжелом положении, в котором возможные мысли о любви и семье (если они вообще имели место в то время) были вытеснены, поскольку речь шла о самой простой на свете вещи – выживании. Ярослав всерьез собрался бежать за море, и лишь Константин, сын знаменитого Добрыни, удержал его в Новгороде, убедив собирать рать для похода на Киев. Об этом моменте жизни Ярослава Мудрого рассказывают многочисленные летописи, поведав среди прочего о перипетиях сватовства новгородского князя и его знаковой женитьбе. Появление в жизни князя Ирины, таким образом, не являлось результатом внезапной влюбленности; Ярослав сделал осознанный, хорошо просчитанный выбор, решив жениться ради спасения собственной власти и укрепления политических позиций. Тут самое время обратиться к образу избранницы великого князя.

Мир, окружавший в детские годы шведскую принцессу Ингигерд, будущую Ирину, во многом был схож с миром Ярослава: та же роскошь палат, те же многочисленные слуги и те же вездесущие интриги, ощущение неусыпно следящих глаз, заставляющее быть всегда настороже и руководствоваться только расчетом. Как и молодость Ярослава, годы превращения маленькой девочки в напористую и отважную девушку стали временем последовательного обучения: надо было научиться умело играть свою роль, искусно нося маску подруги властителя. Ее определенно готовили стать женой воителя и государственного деятеля; это значит, что с детских лет в жизни Ингигерд присутствовало постоянное внушение. С молоком матери она впитывала догмы: быть верной подругой, хранить домашний очаг, выносить и произвести на свет здоровое потомство, способное развить и защитить дело рода – самое благородное и важное дело для женщины. Это были самые первые и самые действенные установки, как клинья вошедшие в формирующийся разум девочки. Иного сценария для будущей женщины просто не предусматривалось.

Но в то же время эта девушка получила знания, далеко выходящие за рамки стандартного средневекового образования среднестатистической женщины, пусть даже и принцессы. Например, она в совершенстве владела искусством врачевания, что не раз потом демонстрировала на Руси. Кроме того, в случае с Ингигерд важно отметить, что она до замужества получила обжигающую и двусмысленную возможность ощутить себя товаром. Эдакой дорогой вещью, за которую предприимчивые мужчины намереваются выменять нечто, перевешивающее на чаше весов ее саму. Это осознание в будущем станет основой для ревизии отношения к самой себе, отправной точкой проявления духовной силы, ищущей выход из зоны ложных представлений о женщине‑человеке. Потом новая Ирина‑Ингигерд сумеет родиться из снедающего ее несогласия с ролью самки, предназначенной только для продления рода. Она всю жизнь будет тихо, но внятно доказывать, что настоящая женщина – это нечто другое. Но это произойдет не так скоро; в годы расцвета тревожной юности она могла лишь задавать себе вопросы, не имевшие ответа. Ее собирались выдать за одного претендента, но в результате изменившихся политических обстоятельств выдали за другого. С одной стороны, не лишенная кокетства дочь конунга Олафа Эйриксона почувствовала свою привлекательность (коль взять ее в жены стремятся сразу двое влиятельных правителей), с другой – осознала ничтожность своего реального положения: красивой игрушки в руках непостоянных мужчин. Предназначаясь кому‑либо из князей, усиливая политические или экономические позиции одного и ослабляя другого, она могла заботиться лишь об одном: быть еще более привлекательным товаром в глазах покупателей. В том случае, если она выходила замуж за князя Ярослава, Олаф Шведский получал двойную пользу: политическую – укрепление южных границ и получение в лице Ярослава внушительного по мощи союзника – и экономическую – получение Ладоги. Как во все времена, все покупалось и продавалось. Причем дочь тут была разменной монетой, о чем она хорошо была осведомлена. Наученная с детства не противиться патриархальному укладу, она старалась лишь влиять на лучший выбор родителя. Примечательно, что экономическая выгода была озвучена самой Ингигерд. Конечно же, девчонка не могла бы позволить себе быть столь своенравной и переборчивой, но ее непосредственное участие в торге, сопровождающееся ощущением значительности своей роли, свидетельствует о присутствии в характере будущей киевской княгини качеств, присущих гибким правителям и потенциальным победителям.

Естественно, сам Ярослав мог в то время лишь догадываться о характере той, кого собирался взять в жены. Загнанный сводным братом и его польским покровителем в угол, он, кажется, понял, что ощущает затравленная крыса: она или бросится в последнем прыжке, неся смерть хотя бы одному из охотников, или все‑таки отыщет нору. К чести Ярослава, он вышел из тупиковой ситуации достойно. Хотя новгородскому князю, находящемуся на краю гибели, было не до сохранения маски респектабельности, два поспешных посольства к Олафу Шведскому были блестящим ходом, совершенным с безупречной дипломатической виртуозностью. Дело в том, что Ингигерд к моменту сватовства Ярослава, по сообщению Снорри Стурлусона, автора саги «В круге земном», уже «была обещана» королю Норвегии Олафу Харальдссону, который находился в перманентном межличностном конфликте с отцом невесты. Неизвестно, больше ли выгод посулил шведскому конунгу Ярослав или решение породниться с «конунгом из Гардарики» (князем Киевской Руси) стало результатом мимолетных эмоций, но фортуна повернулась лицом к новгородскому князю. Алексей Карпов уверен в исключительно политических причинах такого решения, поскольку отец Ингигерд «не желал признавать власть своего тезки над теми областями

Норвегии, которые прежде подчинялись ему и с которых он исправно получал подати». Итак, из клубка политических интриг Ярослав выпестовал совершенно новое положение новгородского предводителя, предусматривавшее и помощь скандинавов, и более высокий социальный статус в глазах братьев‑соправителей в Древней Руси.

Но вернемся к девушке по имени Ингигерд, получившей на Руси при крещении новое имя – Ирина. В ее нестандартном характере явно имелись определенные особенности, зерна смутной самостоятельности и необычайной уверенности, словно занесенные на Русь северным скандинавским ветром, который издавна воспитывал стойких викингов. В своем неуемном стремлении стать лучшим товаром Ингигерд явно перегибала палку: не всякая невеста того времени с легкостью решится на эмоциональный шантаж будущего мужа. Но она обладала более крутым нравом и напоминала строптивую необъезженную лошадку, как бы в противовес слишком покорным славянкам. И надо признать, что скандинавские девушки того времени действительно казались характернее и колоритнее славянок; возможно, их порывов не сковывала религиозность, уже охватившая славянские земли. Стоит лишь вспомнить историю одного из сыновей самого Ярослава, который при сватовстве в Скандинавии был безжалостно сожжен вместе со своею свитою другой шведской принцессой. Так или иначе, Ингигерд отлично знала себе цену и ничуть не стеснялась тех, кто добивался ее руки. К тому же шведская принцесса чем‑то неуловимо напоминала Рогнеду: возможно, была такой же яростной и непримиримой в борьбе, как и мать Ярослава, вызывая этим сходством тайную симпатию у мужа‑чужака.

А вот сам Ярослав мало чем походил на отца Ингигерд: болезненный и посрамленный, он в тот момент больше сам нуждался в опеке, чем излучал манящий свет бога войны. Не то что бравый красавчик Олаф! Впрочем, приглядевшись, Ингигерд могла бы увидеть в избравшем ее мужчине другой блеск – холодной рассудительности, беспощадной мстительности, вызванной ранним осознанием своего неизлечимого недуга, да завидной последовательности. Позже девушка смогла убедиться, что ее муж способен этими качествами с лихвой компенсировать пробелы в образе непобедимого воина. Ярослав был парадоксален и поэтому непредсказуем, что делало его опасным для конкурентов.

Хотя неизвестно, с какого момента он стал казаться интересным своей жене. Ко времени впервые испытанного материнства? К моменту, когда она ощутила себя с ним как за каменной стеной, в противовес драме побежденного Олафа? Или такого момента и не было, просто она по‑женски приглушила в себе гордыню, убив скандинавскую спесь? И все‑таки время и все, что мы о них сегодня знаем, подтвердило: они были счастливы в своем умиротворенном спокойствии, распространившемся волной стабильности по всему создаваемому великому государству.

Какую роль играла молодая жена при неуверенном и слабо приспособленном к военной жизни Ярославе? Исландская королевская сага «Гнилая кожа» повествует о «княгине Ингигерд» как о женщине, которая «была мудрее всех женщин и хороша собой». При оценке молодой княгини нельзя обойти стороной любопытное сообщение саг – о том, что после решения высшего совета шведских правителей (тинга) выдать девушку за Олафа Харальдссона новоявленная невеста отослала жениху в подарок «шелковый плащ с золотым шитьем и серебряный пояс». Подобных подарков Ярославу она уже не делала. Хотя нет никаких летописных сведений об отношении девушки к новому жениху, кажется, оно явно было иным, нежели к Олафу. Норвежец казался ближе по духу, мужественнее и красивее, к тому же обладал ярким ореолом грозного воина. Он был блистательным объединителем норвежских земель, тогда как Ярослав был в то время всего лишь проигравшим схватку неудачником, хрупким и даже женоподобным, да еще и хромым. Для молодой девушки, руководствующейся визуальными представлениями об избраннике, Олаф выглядел явно привлекательнее сомнительного чужеземца, дело которого ей предстояло поддержать и очаг которого сделать теплым. Это, к слову, косвенно подтверждается еще одним сообщением саг: о том, что сестра Ингигерд Астрид тайком сбежала к Олафу Харальдссону и вышла за него замуж. Правда, другие древние источники отмечают, что два враждующих Олафа все же договорились о дружбе, а формальный статус Астрид был ниже статуса Ингигерд.

Но что бы ни чувствовала девушка, воля судьбы в лице отца делала семейную жизнь с Ярославом неизбежной необходимостью, неотвратимым роком, ношей, которую предстояло взвалить на плечи и нести, хотя бы для того, чтобы выполнить волю отца. Ее учили быть хорошей подругой и верной женой, поэтому установка, заложенная в ней едва ли не на генетическом уровне, должна была действовать как магнит, концентрируя в верном направлении все ее желания и побуждения. Кроме того, разве у нее, средневековой женщины, был выбор?! Выбор состоял лишь в том, что она могла стать хорошей женой или оказаться несостоятельной и ожидать неминуемой замены. Выбор был, конечно, и в том, отстраниться ли от чуждого ей и малопривлекательного мужчины или принять его целиком, помочь, вывести на орбиту власти.