Эйнштейн – из принципа под названием «пространственно-временной континуум».

Фрейд – из Принципа, который он называл «Эрос».

 

Объединяло всех троих «волнение перед загадкой жизни». Светские люди... не светские... Вам бойко процитируют Эйнштейна: «Бог не играет в кости». На самом деле Эйнштейн сказал нечто гораздо более сложное. В своем письме Дж. Франку он написал: «Я могу еще, если на то пошло, понять, что Господь Бог мог сотворить мир, в котором нет законов природы. Короче говоря, хаос. Но то, что должны быть статистические законы с вполне определенными решениями, например, законы, вынуждающие Господа Бога бросать кости в каждом отдельном случае, я считаю в высшей степени неудовлетворительным».

Чувствуете метафизический замах?

Монизм Эйнштейна и дуализм Бора-Гейзенберга (замечу, что Гейзенберг не случайно заигрывал с фашизмом) – это не борьба людей или теорий. Это борьба метафизик.

С квантовым дуализмом Эйнштейн так и не согласился до самой смерти. Но Эйнштейна победило нечто другое. Та физическая Реальность, которая заставила его ввести в монистические уравнения собственной Общей теории относительности дополнительный «лямбда-член». Тот самый «лямбда-член», который разрушил монизм теории и который впоследствии был назван «темной энергией» – Танатосом в его физическом воплощении.

Взявшись за построение политической теории развития, я не могу подробно описывать все перипетии этой борьбы Эйнштейна с Реальностью, оказавшейся более сложной, нежели предполагал классический монизм. Тем более, что история этой борьбы, скажем так, далеко не прозрачна. Но нам и не нужны все перипетии. Достаточно констатации того, что Эйнштейн в итоге все-таки столкнулся с какими-то частями Реальности, фундаментально противоречащими его жажде единства мира. И ему стало скучно. Или страшно – кто знает.

Маркс тоже столкнулся с какими-то кусками Реальности, которые не укладывались в то, что было его сверхзадачей. Я имею в виду не мировую революцию, а возможность выведения Всего из одного Принципа. Маркс назвал то, в чем он столкнулся, «азиатским способом производства». И замолчал. Ему тоже стало или скучно, или страшно... Неважно.

Но наиболее ярким этот процесс был у Фрейда. Где-то под конец активного периода научной деятельности (и вопреки тезису об универсализме Эроса, положенному им в основу своей системы) он вдруг публикует работу «По ту сторону принципа удовольствия». Можно много рассказывать об истории этой работы, о персонажах, содействовавших ее написанию, а значит – и самоотказу Фрейда. Да, именно самоотказу! Потому что для Фрейда делом жизни было выведение Всего из Эроса (принципа удовольствия). И признание того, что нечто находится по ту сторону этого принципа, было для него весьма и весьма болезненным. Между тем, Фрейд в этой работе фактически признал, что Смерть – вдумайтесь! – есть не умаление Жизни (это-то всем понятно!), а нечто абсолютно отдельное от нее, невыводимое из нее.

Так что не я ввожу Танатос как научное понятие. Это открыл Фрейд и детально описали его последователи. Загнивание Запада («закат Европы», так сказать), декадентские маразмы, ужасы Первой мировой войны, предощущение нацизма – все это было культурным и политическим контекстом, во многом определившим востребованность понятия Танатос уже для Фрейда и его учеников. В постфрейдистский период начался подъем как новых, так и ранее существовавших наук (танатографии, например), занятых выявлением Танатоса, а значит, и управлением Танатосом.

Подчеркиваю – наук! Не богемных полухудожественных упражнений, а наук! Да, их развитием воспользовался постмодернизм. Но ведь не он один. Воспользовались, например, все, чьей специальностью является смерть чужих систем. Специалисты этого профиля поняли, что можно использовать три приема, позволяющих уничтожить враждебную систему.

Первый прием – отделение внутрисистемного Эроса (потенциала Жизни) от внутрисистемного Танатоса (потенциала Смерти).

Второй прием – активизация такого отделенного от Эроса Танатоса.

Третий прием – засовывание Эроса в мясорубку отделенного от него и активизированного Танатоса.

Если перевести огромный корпус религиозных представлений о «мертвечине» и «скверне» на светский системный язык, то эти три приема как раз и называются «осквернение». Так что введение понятия социальной скверны и социального осквернения – разрушения системы за счет активизации внутрисистемного Танатоса – мне представляется вполне корректным. И я берусь доказать, что перестройка – это и есть социальное осквернение, активизация внутрисистемного Танатоса с целью ликвидации системы.

Была система – некий кристалл. Некто запустил Танатос и получил булькающую беспомощную слизь. Получил – и радуется...

Кто-то скажет, что такой подход все же в большей степени использует язык искусства, а не язык науки.

Что ж, и искусство немаловажно. Оно ведь тоже технологично. Образы – это импульсы, воздействующие на сознание. Так ведь? И что если систему под названием «дом» разрушит импульс под названием «взрыв», то это – наука, и даже техническое ремесло (подрывное дело)? А если систему под названием «культура» разрушит импульс под названием «образ», то это – не наука, а искусство? Но если речь идет о разрушении систем, то так ли важно данное разграничение? Одни системы разрушаются атомными бомбами, другие – образами. Неужели тот, кто разрушает, не сведет это воедино во имя достижения своей цели? Обязательно сведет, и давно уже свел.

Знаю это отнюдь не понаслышке. Знаком с соответствующими разработками, которые осуществляли как зарубежные специалисты, так и наши умельцы, выехавшие за рубеж. Разве Александр Зиновьев, вернувшись на российские развалины, не признавался в том, что занимался на Западе чем-то подобным? Признавался. И не он один. А многие не признавались – по вполне понятным причинам.

Но разве можно все сводить только к иностранцам и эмигрантам?

Разве Александр Николаевич Яковлев, всесильный идеологический шеф Коммунистической партии, не говорил после краха собственной партии и СССР о том, что «удалось переломить хребет»? Кто-то скажет, что он оперировал метафорой, а не адресовал к технологии? Но почему тогда так успешно был сломан этот самый хребет? И почему я должен считать, что это метафора, если я знаю, что специалисты по теории систем называют технологии, обеспечивающие демонтаж оси системы, «ломкой хребта»?

А что, Анатолий Ракитов, советник Ельцина, не призывал к смене ядра российской культуры? Или тут тоже надо говорить об искусстве, а не о науках особого рода? А почему? Ведь абсолютно понятно, что речь идет именно о науках.

Есть люди, кончающие жизнь самоубийством. Они могут делать это по разным причинам. Многие трактуют террориста-смертника как человека, стремящегося заслужить место в раю. Мол, гурии и все прочее. Это в огромной степени задано тем, что такие «многие» избыточно зацикливаются на исламском суицидальном терроризме (шахиды). Но в других культурах вообще нет понятия рая, а суицид и суицидальный терроризм наличествуют. И метафизически обосновываются неприятием такого скверного дела, как жизнь вообще, и тем более жизнь вечная.

Короче, наука о суициде (наука! слышите?) уже достаточно подробно разобрала автономную от Эроса (воли к жизни) суицидальную мотивацию (волю к смерти). А начали этот разбор не ученые (психиатры, психологи и т.д.), а философы. Прежде всего, Артур Шопенгауэр, для которого подлинная свобода – это еще и независимость от необходимости.

При этом независимость от необходимости (не «познанная необходимость» Гегеля, а НЕЗАВИСИМОСТЬ от необходимости) не может быть связана для Шопенгауэра просто с проявлением воли, направленным вовне (волей как «волей-явлением»). Она связана с абсолютностью воли, направленной сразу и вовне, и внутрь себя – повсюду. То есть с волей как «волей-сущностью».

Животное на это не способно. Оно может направить волю вовне, но подлинной свободы достигнуть не может. Ибо животное принадлежит только природе. В природе есть только необходимость. Значит, животное находится в сфере необходимости, которой и подчиняется. Свобода же обитает в благодати. Но как тогда она может обнаружиться в явлении?

По Шопенгауэру, она может обнаружиться только когда «воля-сущность» (дух) вступает в противоречие с «волей-явлением» (телом). И, отрицая последнее, уничтожает тело как свое проявление. Самоубийство тем самым для Шопенгауэра (конечно, не любое самоубийство, а добровольная смерть, вызванная крайним пределом аскетизма) представляет собой единственное проявление абсолютности воли. А значит, и единственное, что позволяет обрести свободу и благость. Такое отношение к самоубийству заслуженно закрепило за Шопенгауэром не только славу «величайшего пессимиста» и певца самоубийства, но и статус первого теоретика так называемой «воли к смерти».

Именно в связи с этим особо буйствовал двойник и оппонент Шопенгауэра Фридрих Ницше. Мол, какая смерть?! «Над жизнью нет судьи» – и так далее... Но жизнь, над которой нет судьи, жизнь как отрицание справедливости – это феномен, восславление которого, по сути, подтверждает, а не опровергает правоту Шопенгауэра. Так что отношения Ницше с Шопенгауэром (а также Ницше с Вагнером) отнюдь нельзя назвать тривиально антагонистическими.

Танатос – это и есть воля к смерти... Тема эта разобрана уже не только в том, что касается человека. Проанализировано, что такое «контуры смерти» и «точки смерти» в разного рода сверхсложных системах. Введен термин «программа самоликвидации». Самопрограммирующиеся сверхсложные системы изучены и с точки зрения возможности их побуждения к «программированию на самоликвидацию».

Обсужден, причем подробно, феномен так называемых «превращенных форм». Это философское обсуждение (блистательно осуществленное, например, советским философом Мерабом Мамардашвили) было впоследствии переведено на язык теоретической биологии и общесистемный язык. Этим пользуются медики, обсуждающие ряд заболеваний (системная красная волчанка и так далее). И зачем притворяться, что все это не доведено до комплекса технологий? Да, эти комплексы технологий не продаются на «Горбушке» и не находятся в открытом доступе. Ну и что?

Совершенно очевидно, что уже сейчас обиходными являются понятия «суицидальные группы», «суицидальные секты» и так далее. А лет через двадцать к самопрограммированию на смерть будут побуждать сверхсложные компьютерные системы. Да и сейчас есть специалисты, которые далеко продвинулись в этой, пока еще достаточно закрытой, размытой и проблематичной сфере.

Словом, Танатос – это на современном Западе уже не только наука, но и технологии. Восток же занимается технологиями Танатоса, в соответствии со своей интеллектуальной и культурной спецификой, тысячелетиями. И достаточно далеко в них продвинулся.

А теперь вопрос на засыпку: если можно так запрограммировать систему... А также личность... А также группу... То почему нельзя так запрограммировать более крупное сообщество (народ, нацию, цивилизацию)?

Почему нельзя выявить тонкую структуру этого сообщества, его системные коды, его потенциалы сверхсложности? Почему нельзя, выявив, начать это самое «программирование Танатоса»? Или кто-то считает, что термин «социокультурные коды системы» – это тоже метафора?

Ракитов говорил о культурном ядре, но ядро – место, где содержатся эти самые коды. Если можно попасть в ядро и начать работать с кодами, то почему нельзя (если очень хочется) поработать с этими кодами так, чтобы актуализировался спящий потенциал Танатоса?

В каждой культуре, обладающей своим ядром, этот потенциал устроен по-разному. Ну, так и танатизируют их в соответствии с устройством конкретной культурной системы. А также в соответствии с общесистемными принципами.

Не может работа по актуальной политической теории стать одновременно пособием по проблеме Эроса и Танатоса. Да и не факт, что в условиях современной интеллектуальной войны так уж стоит все раскладывать до конца и по полочкам. Я так в этом абсолютно не уверен.

А для развития заявленной темы достаточно и приведенного выше. Ибо теоретические сведения необходимы мне здесь для того, чтобы раскрыть понятие «перестройка», и не более. Когда я захочу рассматривать вопрос Танатоса или превращенной формы в общетеоретическом плане, я буду писать принципиально другие сочинения.

Итак, я утверждаю следующее.

Во-первых, перестройка – это активизация внутрисистемного Танатоса.

Во-вторых, работа с внутрисистемным Танатосом (автономным потенциалом смерти системы) для кого-то уже является не искусством, а технологией. Или же гибридом искусства и технологии.

В-третьих, опыт работы с внутрисистемным Танатосом наращивается.

В-четвертых, нет никаких оснований считать, что этот опыт (а также новые разработки) не будут применены для активизации внутрисистемного Танатоса страны под названием Российская Федерация. Если такой опыт был применен успешно для активизации внутрисистемного Танатоса страны под названием СССР... Если его применение (и именно оно) называется «перестройка» (прошу не путать с периодом перемен, развитием, ускорением и прорывом), то почему невозможна «перестройка–2»? Конечно, с учетом новой специфики: степени повреждения культурного ядра, глобального контекста, особенностей имеющихся осевых функций и так далее.

В-пятых, если тогда перестройку (как отрицание развития) осуществляли под маской развития, если за все эти годы перестройку как «Танатос периода перемен» так и не рассмотрели отдельно от «Эроса периода перемен» (развития, ускорения и прорыва), то почему сейчас кто-то не может попробовать осуществить «перестройку–2» (новое отрицание развития) под маской развития–2?

Ну и что делать? Отрицать идею развития? Бороться с головной болью методом отсечения головы? Это глупо. И кто-то, наверное, рассчитывает на то, что возобладает подобная глупость.

А в чем альтернатива? Бежать очертя голову за всем, что будет рекламировать себя в качестве Эроса, являясь на деле Танатосом («То кости лязгают о кости» – Блок)? Уже добегались в конце 80-х годов...

Ну и что делать-то? Голову беречь – вот что! Надо не только понять, но и ценностно ощутить отличие перестройки от развития (ускорения и так далее) как отличие Танатоса от Эроса. А пережив и поняв, вооружиться «датчиками скверны», способными уловить, где дух живой, а где мертвый, где развитие, а где перестройка как его антитеза. А к датчикам этим подключить сирену, чтобы она выла при первых отклонениях стрелки за «красную черту». И чтобы все и каждый поняли, что значит вой этой сирены. Да, каждый!

Нужны не внешние, а внутренние датчики (хотя хотелось бы, чтобы внешние тоже были). Если вы понимаете, чем одно отличается от другого, вас не «возьмут на хапок», не захватят врасплох, как в конце 80-х годов. Но и в пугливого стагнационщика, лепечущего «хочу Брежнева, чтобы не было Горбачева!», тоже не превратят.

Политическая теория развития – это выявление ряда смыслов, которые содержит в себе сама идея развития. Зачем нужно обсуждение развития?

Первая и основная цель – теоретически проработать возможность движения в векторе «ускорение – прорыв».

Вторая цель – не дать нашим противникам в руки тех карт, которые им так нужны. Не дать им низвести группу оппонентов перестройки к группе ретроградов, враждебных переменам. Если мы правильно задаем альтернативу между линией на ускорение и прорыв – и линией на перестройку, то мы сумеем избежать этого капкана. А противникам нашим, повторяю, очень хочется, чтобы мы в него угодили.

Третья цель – добить перестройку. Добить ее до конца. Это актуальная политическая задача. И, чтобы ее решить, нужен соответствующий новый понятийный аппарат. Существующего аппарата категорически недостаточно.

Четвертая цель – в защите подлинных ценностей развития и Восхождения человечества. Только отделив ускорение и прорыв от перестройки, как зерна от плевел, мы можем спасти подлинность развития. А значит, и свою Родину.

Только так мы спасем идеалы прогресса и гуманизма. А может быть, и идеалы свободы и демократии (хотелось бы, чтобы и их). Но, в любом случае, это спасение возможно лишь при абсолютном размежевании с духом перестройки как «духом мертвым». Если же мы и «дух живой», и все эти нуждающиеся в спасении ценности будем ассоциировать с перестройкой, то есть «духом мертвым», то ценности погибнут, а мы окажемся в клоаке абсолютной реакции. Может быть, кому-то именно это и нужно?

Согласитесь, что четыре вводимых мною цели не чужды идее развития, но одновременно являются целями политическими. И в этом смысле можно говорить о политической теории. Но политическая теория только тогда имеет право на существование, когда сопрягается хоть с какой-то практикой.

Есть ли эта практика? Иначе говоря – запахло ли перестройкой как очередной социальной скверной?

Если я просто скажу, что запахло, то я инквизитор. Это отвратительная роль, которая мне претит более, чем любая другая. Есть люди, которые к ней тянутся и даже пишут по этому поводу модные сочинения. Но я знаю, что развязывание охоты на ведьм – вернейший путь к разрушению своей страны и своего общества. Дух охоты на ведьм вообще омерзителен. Но он ведь еще имеет свойство превращаться в корыстный промысел. У вас сосед по коммуналке слишком долго в туалете сидит и вам мешает... Почему не назвать его врагом народа, если вы можете? Почему он враг народа? «А у меня нюх такой – я чую...»

Короче, нужны не отсылки к интуиции (чую... не чую...), а доказательства. И нужны они не для того, чтобы кого-то прищучить или даже осудить. Они каждому нужны для себя. Если вы понимаете, что к чему, то в вас этот «дух смерти» не разбудят. Вы себя спасете и другим поможете.

Займитесь не ущучиванием других, а самими собой. Не дайте взять себя тепленькими этому самому новому Танатосу, научитесь ставить соответствующие защиты, – и не будет никакой «перестройки–2». Ухмылки будут и пожимания плечами, а не очередной самоубийственный покаянный массовый вой.

Кому-то не нравятся смыслократы. Но что плохого в смыслократии? Какая-то «кратия» всегда будет... или что – нужна плутократия? А может, танатократия?

Сталин был неизмеримо кровожаднее Горбачева или Ельцина. Но он не мог дать товарищу по партии задание и потом наказать товарища за то, что тот его прямое указание выполнил. Потому что Сталину нужно было, чтобы система работала. А в этом случае она работать перестает немедленно. Горбачеву же, как минимум, не нужно было, чтобы система работала. А как максимум, ему нужно было, чтобы она не работала.

Нередко говорят, что Горбачев, как и любой другой властитель, вел «макиавеллиевскую» политику. При чем тут Макиавелли? Макиавелли не рекомендовал государю покупать политическое выживание (власть как форму) ценой уничтожения власти как содержания. Макиавелли рекомендовал государю презирать людей, а не государство, которое он возглавляет...

Да, в связи с известным скандалом по поводу корпорации «АНТ» Николай Иванович Рыжков плакал. А почему он плакал? Он был слабым человеком? Директор «Уралмаша» не может быть слабым человеком.

Просто Рыжков увидел, как Горбачев сделал то, после чего их, как ему казалось, общая собственность – система – уже не будет работать. И еще Рыжков услышал хохот товарищей по системе. Почему-то по-идиотски радовавшихся тому, что система работать уже не будет. В этом была скверна. Она дохнула на Рыжкова. И он заплакал.

Но так вести себя с системой Горбачев мог только после того, как шабаш перестройки, то бишь дебольшевизации, освободил его от любых социальных обязательств по отношению к тому благому, что было в системе и создавало из нее социальный космос. Ибо шабаш убил все благое. Погасил все звезды Идеального. А после этого – какие обязательства? Шабаш дебольшевизации превратил советский социальный космос в ад, в место без звезд. А в аду царит ненависть. Обитателей подпитывает только энергия Танатоса – углубление и обострение разрушения.

Дело не в том, что Ельцин и Горбачев конфликтовали жестче, чем их предшественники. Нет, они конфликтовали несравнимо мягче. Но с использованием технологий, которые, например, Сталин и Троцкий (вполне достойные ученики Макиавелли) никогда бы не могли даже попытаться использовать. «Ты из-под меня РСФСР выбиваешь? А я из-под тебя Татарстан с Башкирией выбью». Так не конфликтуют даже самые свирепые властолюбцы, желающие «оседлать», а не разрушить государство. Так конфликтуют только танатократы, оказавшиеся в социальном аду.

Но что сделало партократов танатократами? Перестройка, скверна истеричной дебольшевизации, погрузившая все во тьму и погасившая звезды Идеального. Это она лишила их мир (систему) статуса социального космоса. Это она погрузила все в адскую тьму. А погрузив, высвободила весь потенциал танатократической ненависти. Чем иным можно пробавляться в аду?

Есть ли опасность, что нечто подобное повторится? Увы, есть. Я не хочу сказать, что оно обязательно повторится. Но опасность, повторяю, есть. И она реализуется в одном-единственном случае. В случае «перестройки–2», когда новые «дебольшевизаторы» начнут новую ломку хребта, убивая слабые позывы нынешней, не до конца превращенной в ад реальности к тому, чтобы хоть в малой степени снова стать хоть каким-то космосом. Если новые «дебольшевизаторы» внушат политической элите» что она обитает в месте без исторической благодати, без звезд Идеального (то бишь в социальном аду), то политическая элита скажет: «Ах, в аду? Ну, раз так...» И тогда процесс пойдет...

В самом начале своего газетного марафона я, не имея к этому никаких реальных оснований, построил модель – на тот момент умозрительную, – согласно которой ВОЗМОЖНА концептуализация конфликта между В.Путиным и Д.Медведевым. Эта модель фактически без изменений изложена мною в данном исследовании (смотри часть I). Позже о подобной концептуализации заговорили многие. На момент завершения книги она стала уже совсем очевидна. Но дело не в очевидности какого-то конфликта между Путиным и Медведевым. Затягивание двух, даже очень близких, людей в такую конфликтогенную ситуацию, как нынешняя, должно бы было гораздо раньше породить конфликт гораздо большей интенсивности.

Дело в том, что маячит за концептуализацией. Если Путин станет символом чекистского застоя, а Медведев – символом освобождения от застоя во имя «развития», то частные конфликты политического характера (неустойчивый «дуумвират», как это называют сейчас) превратятся в «перестройку–2». Теперь, после того, как я описал подробнее, что такое эта самая перестройка как повторяющееся явление (активизация Танатоса), мы, наверное, иначе отнесемся к подобной возможности.

И тут я возвращаю читателя к тому, что говорил ранее и об элитной Пустоте, и о разговоре с ней с помощью активных мессиджей и вызываемых ими откликов, и о... запахе... Экзистенциальном запахе скверны, который, между прочим, тоже есть не что иное, как отклик. Скверной-то пахнет, не правда ли? Да еще как!

А раз ею, то и очередной перестройкой. Ибо именно она (если точнее, то активизируемый ею Танатос) порождает подобный запах.

Мое личное дежа вю, с которого я начал, и это большое дежа вю – находятся в неслучайной и далеко идущей, к сожалению, корреляции.

Беда не в том, что элиты конфликтуют (смотри мою книгу «Качели»). Они всегда конфликтуют. Беда не в том, что на «качели» хотят посадить Путина и Медведева (хотя, конечно, это уже беда). Но раз есть «дуумвират», будут и «качели». Конфликты конфликтам рознь.

Беда не в том, что кризис проблематизировал определенный тип государственной жизни, не в том, что идет совершенно ненужная нам перегруппировка международных сил, не в том, что назревает международная свара, а мы в военном и не только военном плане слабы как никогда.

Беда не в том, что угрожает нам. Беда в нас самих.

Беда не в том, что мы не знаем, что делать. Беда в том, что нет того «мы», которое должно что-то делать. Нет этого самого субъекта. И не просто нет его. А есть элитная пустота, элитное Ничто, отчуждающее немногих, способных перейти от бессубъектности к субъектности, от всего, что связано с восстановлением субъектности. От необходимого для этого интеллектуализма, прежде всего. Но и не только. От перехода в определенное духовное качество, то самое, которое было потеряно при очень специфическом отказе от идеала, на алтарь которого были принесены жертвы, слишком большие для того, чтобы после их принесения можно было ТАК этот идеал откинуть, ТАК наплевать на первородство. И во имя чего? Во имя того, что с каждым годом все больше обнажает себя в виде чечевичной похлебки. Ее и именно ее. Ее – и ничего более.

Бессубъектность – не дефицит чего-то, что нужно приобрести. Это жуткий, экзистенциальный и метафизический страх, вызванный необходимостью заплатить за подобное приобретение.

Платить не хочется потому, что в качестве платы придется отдать последнее и главное. То самое, ради чего отказывался от первородства.

Платить не хочется потому, что совершенно непонятно – если отдашь это последнее и такое любимое по причине слишком дорогой цены, которой оно досталось (цены отказа от первородства), то что получишь взамен? И получишь ли хоть что-нибудь?

Платить не хочется еще и потому, наконец, что плата – это плата за жизнь. А жить уже не хочется. И есть подозрение – очень русское подозрение, – что вместе с жизнью вернется боль. А так можно сладко умирать – без боли и с удовольствием. Возлюби Танатос, и он подарит тебе сладкую истому конца. И многое другое. То, что творится сейчас на наших необъятных все еще просторах, это сладкая смерть, смерть длящаяся и в этом смысле как бы живая, беременная смерть, одна из самых загадочных и зловещих фигур средневекового карнавала.

Она не разговаривает – разговаривают ее слуги. Сама же она сладко смердит, источает запах, тот самый запах, который я могу лишь помочь тебе уловить, читатель. Не захочешь – не уловишь. Не уловишь – не ужаснешься. Не ужаснешься – не проснешься. Не проснешься – не станет по-настоящему больно. Не станет больно – не сможешь стать другим. Не сможешь стать другим – не обретешь субъектности. Не обретешь субъектности – потеряешь страну. Потеряешь страну – потеряешь душу.

Улови запах, читатель. Это смердит Танатос. Танатос новой перестройки. Было дано время опомниться от Танатоса предыдущего и отторгнуть его навеки. Но если это время упущено и есть соблазн второго Танатоса, то знай, читатель: второго Танатоса не переживет та историческая личность, которую мы до сих пор не смогли отмолить после Танатоса первого.

Не только Путин и Медведев рухнут в бездну, которая распахнется вместе со вторым пришествием Танатоса.

Не только Кремль, не только грызущиеся друг с другом элитные группы, не только вся совокупная нынешняя пародия на буржуазию или бюрократию.

Не только государство, а эта историческая личность. И когда она туда рухнет, подталкиваемая по-идиотски хихикающей элитной Пустотой, начнется новая и последняя стадия мировой беды. В бездну, куда рухнет это, полетит и все остальное.

В 1991 году мы предупреждали, что крах СССР запустит совершенно новый мировой процесс. Тогда все хихикали, спрашивали: «Ну, и где этот ваш процесс?» После Сербии стали хихикать не так воодушевленно. После Ирака перестали хихикать вообще. А вот уже и кризис. Последние скрепы миропорядка, построенного в 1945 году и отмененного в 1991-м, истлевают. А других-то скреп нет вообще. Ты понимаешь, читатель, что это такое?

Сначала мир не устраивает качество этих скреп. Они грубые, неудобные, ржавеющие. Мир сетует на качество скреп, но скрепы-то есть. И они сохраняют какую-то, пусть остаточную, надежность.

Потом скрепы теряют надежность.

Потом они отпадают одна за другой.

Потом обнаруживается, что их вообще нет. То есть нет как нет! Полное отсутствие чего-либо скрепляющего!

А потом обнаруживается, что ничего другого нет. Потому что Нечто, способное стать этим другим, продали за чечевичную похлебку. А альтернатив имевшемуся Нечто не сумели извлечь из Ничто. И теперь есть только Ничто. Эта хихикающая элитная Пустота, она же беременная смерть из средневекового карнавала.

Призрак коммунизма не устраивал?

Ладно, изгнали. Повеселились. Теперь принимайте гостью – новый призрак. На этот раз не несовершенную жизнь сулящий, а совершенную смерть.

Читатель, ты не видишь всего этого в хитросплетениях нынешней событийности? Скоро увидишь. Не увидишь – так уловишь запах. Не захочешь, а уловишь этот запах Танатоса. Раньше-позже – уловишь. Только вот уловивший раньше еще может что-то сделать, а уловивший слишком поздно может только вдыхать иприт тления и выть, ощущая, как рвет этот иприт на части не легкие, как обычный боевой газ, а душу.

 

 

Глава V. «Никогда больше»

 

Один мой очень незаурядный израильский знакомый, ныне тренирующий сербский спецназ, рассказывал, как бабушка благословляла его, подающего надежды «умника», на овладение боевыми профессиями, которым он и посвятил жизнь. Она положила ему руку на плечо и сказала: «Запомни – никогда больше». Имелось в виду, что Освенцим больше никогда повториться не должен.

Мой знакомый говорил, что в самые трудные моменты его жизни (в том числе и под пытками) ему всегда помогала эта фраза бабушки.

После случившегося с СССР у нас должно быть свое «никогда больше». Но чему должно быть сказано «никогда больше»? Ведь не развитию же! Чему? Второму пришествию Танатоса. Однако тут мало сказать... Тут надо... Надо реально не допустить.

Ты хочешь не допустить второго пришествия Танатоса.

Ради этого осмысливаешь первое его пришествие.

Что значит осмысливать?

Это значит сравнивать первое пришествие Танатоса с чем-то из того, что снова стучится в двери. А как иначе осмысливать? Чтобы так осмысливать, нужно иметь политическую теорию развития. Но если осмысливать можно только так и осмысливать надо, то почему бы и не построить такую теорию? Мы ведь по существу именно этим и занимаемся.

Не построишь полноценную политическую теорию развития – не придашь развитию необходимой глубины и целостности.

Не придашь развитию необходимой глубины и целостности – не защитишь развитие. Более того, позволишь превратить его в инструмент регресса, Танатоса. Ведь именно отсутствие у идеи развития необходимой глубины и целостности и использовалось для первого пришествия Танатоса.

Потому-то развитие и стало тогда «служанкой Танатоса», что смыслы, связанные с развитием, не были достаточно глубокими и живительными.

Теперь надо идти на глубину и оживлять эти смыслы.

Идти на глубину и оживлять смыслы – не значит попусту болтать, отрывая фундаментальное от прикладного. Восстановить развитие в экзистенциальных и даже метафизических правах абсолютно необходимо. Но абсолютное доминирование фундаментального (беседы, о которых я говорил во введении) ничуть не лучше абсолютного доминирования прикладного (политизация развития, экономизация развития, низведение развития даже к более высокому, но все равно недостаточно высокому социокультурному уровню). Нам нужно Сочетание всех уровней – при очевидном доминировании уровней высших. Для чего нужно?

Вообще-то – для полноценной жизни.

Но сейчас по преимуществу для того, чтобы не проиграть второй тур большой игры.

Я уже объяснял, как должно быть осуществлено целеполагание в рамках второго тура, если мы не хотим проигрыша.

Я уже описал, как ускорение переходит в прорыв, и объяснил, почему срыв подобного перехода обеспечил пришествие Танатоса в конце 80-х годов прошлого века и может обеспечить его второе пришествие сейчас.

Реабилитация линии «ускорение-прорыв» (цель №1), отделение линии «ускорение-прорыв» от линии «перестройка» (цель №2), вскрытие абсолютной губительности «перестройки» (цель №3), придание идее развития глубины и целостности (цель №4)... Эти цели, о которых я уже говорил выше, осуществляются не одна за другой и даже не по какому-нибудь сетевому графику. Это гораздо более сложное древо целей, в котором цель №4 замыкается на цель № 1.

Как замыкается, каков окончательный целевой контур? Углубление в эти детали превратило бы исследование сути в исследование технологическое. А это и не нужно, и преждевременно.

Все, что необходимо для того, чтобы двигаться дальше по заявленному исследовательскому маршруту, – это указание на нетривиальность необходимого целевого контура. А также на то, что вытягивать необходимо одновременно все звенья контура.

Не придашь идее развития глубины и целостности – не сможешь реабилитировать линию «ускорение-прорыв»... И так далее.

«Перестройка–1» сумела заболтать развитие, стерилизовать его, выморочить. А сумев все это, привела Танатос в нашу жизнь.

Нам предстоит война и именно война за обеспечение полноценности (глубины и целостности) идеи развития. Потому что только полноценное развитие нельзя стерилизовать, заболтать, превратить в морок. А значит, враг, ждущий второго пришествия Танатоса, сделает все, чтобы развитие было лишено полноценности, то есть своих высших экзистенциально-метафизических ипостасей.

Нет сейчас более важной задачи – одновременно стратегической и тактической. Но если мы хотим ее решить – вспомним (для начала всего лишь вспомним), как двадцать лет назад оппоненты перестройки были низведены в общественном сознании к группе ретроградов, враждебных переменам.

Если мы не осмыслим тот печальный урок, если сейчас не помешаем уравниванию противоположностей, коими являются на самом деле линия на ускорение и прорыв и линия на перестройку, то мы в очередной раз проиграем. А мы не имеем права проигрывать в очередной раз. Мы не можем позволить врагу одурачить еще раз общество, приравняв каждого врага «перестройки–2» ко второму изданию теперь уже не коммунистической, а чекистской «Нины Андреевой»: «Ах, вы не хотите позволить стране распасться и вкусить от интеграции, пусть и по частям, в мир развития? Значит, вы реакционер. Вы хотите навязать стране "День опричника", махровую реакцию, деградацию в ужасной эрэфии, ха-ха-ха, единой и неделимой!»

Читатель, ты не видишь, как знакомая профессиональная рука знакомым образом выстраивает подобную ложную альтернативу? Ты не понимаешь, чем это чревато?

Что? Ты все это понимаешь, но не знаешь, что делать? Окончательные рецепты тут невозможны, читатель. Но кое-что сделать абсолютно необходимо. Давай сделаем хотя бы это и посмотрим, что будет дальше. Сделать же нужно следующее. Реабилитировав линию на ускорение и прорыв, доведя все, что связано с прорывом, до экзистенциальной и метафизической значимости, надо одновременно с этим (но только одновременно с этим!) БЕЗЖАЛОСТНО ДОБИТЬ ПЕРЕСТРОЙКУ. ДОБИТЬ ЕЕ ТАК, ЧТОБЫ НИКОМУ НЕ ПОВАДНО БЫЛО ЗВАТЬ ЭТО ЧУДИЩЕ ВНОВЬ НА НАШУ МНОГОСТРАДАЛЬНУЮ ЗЕМЛЮ.

Никакая другая стратегия страну из тупика не выведет! Предупреждал об этом тогда, предупреждаю теперь. Если начать просто добивать перестройку, не выведя из-под удара, не осмыслив и не достроив нужным образом ускорение и прорыв, то это будет иной вариант гибели страны. Но это тоже будет вариант гибели, и не более того. А мы ведь жить хотим, читатель, не правда ли?

Только если мы правильно задаем альтернативу между линией на ускорение и прорыв и линией на перестройку, то мы сумеем избежать этого капкана. А противникам нашим, повторяю, очень хочется, чтобы мы в него угодили.

Итак, мы входим в новую фазу большой игры, в ее небуквальный и потому особо коварный римейк, вооружившись четырьмя вышеназванными целями, образующими особый («самозамыкающийся») целевой контур.

Но эти четыре цели, которым мы пытаемся подчинить обсуждение идеи развития, ГЛУБОЧАЙШЕ ВРАЖДЕБНЫ тем силам которые хотят навязать происходящему одну-единственную потаенную логику – логику «перестройки–2», то есть Танатоса–2.

Ты заявляешь цели и в какой-то (минимальной, разумеется) степени их начинаешь реализ