Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Глава IX. Нормальность и криминальный гедонизм

Поиск

 

Когда наш олигарх говорит, что он причастился дарам западной цивилизации и обрел желанную ему нормальность, научившись правильно пользоваться сложнейшей сервировкой и пить вино по тридцать тысяч евро бутылка, то вряд ли речь идет о нормальности, ненавидимой Бертраном де Борном и не без внутреннего сарказма воспетой Гете:

Цвет Просвещенья – разве он

Не духом бюргерства рожден?

Дух бюргерства – сложен и противоречив. В тихом омуте этого духа завелись черти, скорое пришествие которых предсказал Гейне. Но если Гейне видел в тихом омуте немецкого бюргерства только чертей будущего фашизма, то и Гете, и Шиллер, каждый по-своему, улавливали и благие вибрации этого невероятно противоречивого духа бюргерства, проклятого – вот ведь коварство истории – с одной стороны, гением Бертрана де Борна и, совсем с другой стороны, гением Генриха Гейне. Ни Шиллер, ни Гете этот дух не проклинали. И Томас Манн сказал о себе – я, мол, человек, рожденный и выросший в духовных традициях немецкого бюргерства.

Не считаю сколь-нибудь перспективной попытку воспеть Молчалина и проклясть Чацкого. Считаю, напротив, что это ужасная попытка – распутная и абсолютно нигилистическая. Продиктованная специфической – именно прибалтийской – ненавистью к русской культуре. Ну вот, опять Прибалтика... Стоп... Крестьянин из Ставрополья по фамилии Горбачев и ярославский крестьянин по фамилии Яковлев «отоспались» на нашей культурной и социальной бытийности почище любых прибалтов. Да и некоторые представители благородных сословий «отличились» как перед революцией 1917 года, так и впоследствии.

В прибалтийской ненависти к русской культуре и плодах этой ненависти, включая спектакли по произведениям русской классики, извращающие наши ценности, есть своя логика: культуры-то (наша и прибалтийская) слишком несопоставимы. И это ясно всем, включая самих прибалтов. Что же касается нас, то, обладая таким культурным потенциалом, мы имеем право иронически и аналитически исследовать любые извращения этого потенциала, поскольку они в конечном итоге только раскроют его, потенциала нашего, подлинную природу и глубину.

А потому давайте зафиксируем, что, как ни ужасна и сокрушительна, пошла и бесперспективна, унизительна и провокационна попытка воспеть Молчалина, она к чему адресует? К умеренности как особому таланту...

Вино за тридцать тысяч евро бутылка – это умеренность? Это дух бюргерства? Это – распутство, вызов, гульба... Гусарство, «эх-ма» на манер Бертрана де Борна. Это криминал, а не норма. Или, точнее, ерничество криминала, пытающегося утверждать вопреки всему свою нормальность и буржуазность. Это даже не мечта криминалитета об Оксфорде для детей. Это фантастическая внутренняя издевка, с которой Россия, якобы радостно соглашаясь на призыв стать нормальней», на самом деле выворачивает эту нормальность наизнанку. И в каком-то смысле при этом самоспасается в разрушении: «Если уж смыслов не даете, то я вашу нормальность буржуазную так извращу, что мало никому не покажется, ни мне, ни вам. Так спародирую, что стошнит всех. И меня в первую очередь». Наша культура и онтология содержит в себе для этого пародирования все необходимые компоненты. Достаточно только заменить апелляцию к норме апелляцией к пародирующей эту норму криминальной гульбе. Тут тебе хоть анекдоты («мы немножко попоем и тихонько постреляем»), хоть песни, в которых гульба обыгрывается по-разному. И так:

 

Учили меня

Отец мой и мать:

Стрелять – так стрелять,

Гулять – так гулять.

 

И этак:

 

И ежели останешься живой –

Гуляй, рванина, от рубля и выше!

 

«Народ для разврата собрался», – докладывает Егору Прокудину нанятый им организатор досуга... «Не могли бы мы здесь где-нибудь организовать аккуратненький такой бордельеро?.. Забег в ширину...», – предлагает сам герой «Калины красной». Увидев брошенную старуху мать, он раскаивается и начинает надрывно вкалывать. Но это надрыв, а не дух «нормальности». Убежден, что советская номенклатура простила Шукшину его Егора лишь потому, что рядом с Егором Шукшин разместил подлинного Санчо Пансу своего криминального Дон Кихота – брата жены, Петро. «Молчит и работает, работает и молчит», – умилялись пропустившие фильм номенклатурщики. Но и Петро, согласитесь, не дух бюргерства, не умильная отсылка к «нормальности».

Итак, криминальный олигарх – это стихия «бордельеро» и «забега в ширину». Только без раскаяний и сомнений. Люсьен – шлюха из «Калины красной» – пытается заступиться за Егора перед собирающимся его убить уголовником. «Молчи, – говорит ей уголовник (он же предтеча наших нынешних олигархов), – а то я вас рядышком положу, как голубков...». И добавляет, глядя на идущего к ним Егора: «Где ж справедливость? Он мало натворил?»

Можно ли адресоваться к криминальному базису, посылая ему мессидж «нормальности»? В той степени, в какой нормальность – это дух бюргерства, создавший обустроенность и процветательность западного мира... В той степени, в которой это так, конечно, нельзя. А все другое я обсужу чуть позже. Пока же лишь зафиксирую несомненное. Дух бюргерства вел непримиримую войну с роскошью, распутством, гламуром, «забегами в ширину», Ксениями Собчак своего времени и любителями вина по тридцать тысяч евро бутылка. Этот дух изгнал роскошь из церквей, родив протестантство. Исступленный труд, умеренность, подвижничество в миру неотделимы от духа бюргерства. Отстранение порядка от хаоса, культуры от природы – вот что в основе.

«Тут везде я велю понасажать цветочков, цветочков, и будет запах», – кричит Наташа из «Трех сестер»... Зачем надо, чтобы был «запах»? Откуда этот ритуал чистоты и упорядоченности? Каждый, кто внимательно читал «Будденброков», понимает откуда. От страха смерти. «Я лютеран люблю богослуженье», – неискренне надрывается Тютчев...

И рядом другие строки:

О, страшных песен сих не пой

Про древний хаос, про родимый!

Протестант чувствует смрад тленья и хаоса. Его от этого смрада ежесекундно выворачивает наизнанку. Но он посадит цветочки, и «будет запах». Он огородится от хаоса палисадником и черепичной крышей. Благоустроенную Европу создал дух бюргерства? Есть и другая точка зрения, согласно которой создали эту благоустроенность монахи, усмирявшие плоть трудом на болотистых равнинах Франции. В любом случае, это создал исступленный труд, взятый на вооружение в качестве лекарства от смертного ужаса. И – порядок, взятый на вооружение как лекарство от хаоса, от ветра ночного, который Тютчев неискренне умоляет не петь песен про хаос, тут же называя этот хаос «родимым».

Я уже обсуждал великое безумие Петра Великого, рожденное его влюбленностью в нормальность, и отклик безумной России на это великое безумие. Вдумаемся – как именно работали любимые Петром голландцы (а также немцы и прочие)? Они работали «от и до». С перерывами на обед, ритмично и степенно. А как работал Петр, его сподвижники, заразившиеся его безумием иностранцы, включенные в петровский проект? Они работали так, как радели хлысты. А не так, как подлинные носители той западной традиции, которой якобы подражали рехнувшиеся на почве исступленной работы русских.

Русские оказались рыцарями труда. А те, кого они копировали, были бюргерами труда. Стать рыцарем труда русский может. Стать бюргером труда – нет. Лефорт, который был бюргером труда, оказавшись рядом с Петром, превращается в рыцаря труда как отрицание бюргерства. Отрицание, а не утверждение. И это касается отнюдь не только петровских судорог.

Герой Шукшина, советский крестьянин, превратившийся в вора, Егор Прокудин, отказавшись от воровства и уйдя от пародийного «бордельеро» в труд, становится рыцарем труда, а не бюргером. Он берет постриг в миру, а не живет нормально. И даже взяв этот постриг, он все равно труд постоянно проблематизирует. В этом и выявляется антибуржуазная, монашеско-рыцарская природа трудового русского безумия. Нашей работоголии, породившей разного рода русские индустриальные чудеса. Проблематизация адресует к смыслу труда. «Зачем родились-то?» – спрашивает Егор Прокудин, кроя очередные рекорды на трудовой ниве. Откуда это «зачем»? Почему все пронизано подобной проблематизацией?

Потому что рядом с возделанным полем – не ненавидимая хаосность природы, которую надо подавить вокруг и в себе самом, а любимые березки. «Инобытие в бытии» – другая формула спасения, другой труд. Мир зол, чудовищен – и потому возможен соблазн его отрицания. Но он – не богооставлен, он не тьма без света, в которой только самомашинизация может быть ответом на вызов хаотизации.

Нормальная жизнь в ее исполнении аутентичной западной цивилизацией – это протестантская схима. Это лекарство от смертной болезни, порожденной богооставленностью.

«Знаю, что смерть рядом, но буду говорить ей свое «нет», подстригая газон... Травинка к травинке. А она мне шепчет «да»... Ая ей «нет». И подстригаю, и понимаю, и сдерживаюсь».

А когда «лимиты сдерживания» (не путать с «лимитами на революцию») исчерпываются, тогда «зиг хайль!»

Искать сию добродетель в криминальном базисе бессмысленно. Этого Дмитрий Анатольевич, как политик, не может не понимать. Но он это ищет, хотя и не там. А где искать? Ведь не в маргинализованных же низах! Или, может быть, он не это ищет? Позже мы рассмотрим и такую возможность. Но сначала все-таки додумаем до конца...

Если Дмитрий Анатольевич, апеллируя к нормальному, ищет это, бюргерское, а не что-то другое... Если он ищет это (а я так убежден, что именно это ищут и он, и его команда), то где они это могут искать? Если не в криминальном базисе и не в маргинализованных низах, то где?

Ядром криминального базиса являются организаторы воровства в особо крупных (миллиарды баксов) и просто крупных (сотни миллионов баксов) размерах. Им пафос бюргерской добродетели и бюргерской умеренности глубоко чужд. И уж если идти в фарватере «Горя от ума», то это не отмываемый Молчалин, а отмываемый Фамусов. А на самом деле – это скукоженный до криминальности дух Бертрана де Борна.

Деньги по этой – рыцарской – схеме делаются не за счет бюргерских радений на трудовой ниве. Они добываются на большой дороге... Или в постели императрицы... И это добродетельно! Труд же – постыден и греховен. «Ты бумажечки свои пишешь за гроши без выходных, – издевался надо мной симпатизировавший мне бывший член Политбюро, – а такой-то (голос его теплел), как настоящий человек, одним росчерком пера своего родственника увел миллиард долларов и нормально живет». Тут нормальное выступало в скукоженно деборновском варианте. Кстати, в сходном варианте этот идеал описывает и Фамусов. Мол, стукнулся лбом об пол... Высочайшая улыбка... Еще раз стукнулся... Бабки, почет. Не трудился, стукался! Наш человек.

Если бы Молчалин проявлял таланты подобного рода, Фамусов с радостью отдал бы за него дочь. Но он не видит в Молчалине этого любезного его сердцу лобостукательного таланта. И – презирает. Никогда с таким чужаком не породнится. Но – терпит. А почему? Почему терпит-то? В чем тут тайна базиса?

Предположим, что некто хапнул условный миллиард баксов и вошел в ядро криминального базиса. Потому ли вошел, что хапнул, или потому ли хапнул, что вошел... Не будем погружаться в эти детали (при всей их важности). Часть того, что некто хапнул, он сразу же увел за бугор. А часть оставил здесь...

На бабки, которые оставлены здесь, этот некто (а) живет и (б) хапает. Точнее – готовится к очередному хапку. А это тонкая и рисковая деятельность, требующая и криминального ума, и (криминального же) таланта. В той мере, в которой некто хапает (прорабатывает хапок, присматривается, приглядывается, планирует хапок и осуществляет оный), ему никакие бюргерские добродетели не нужны.

Есть братва, наделенная другими добродетелями. Это типичная феодальная ватага. И «некто» – в главном, что составляет содержание его жизни и доблесть оной, то есть в хапке, – опирается именно на такую ватагу.

Чего в ватаге нет – так это нормальности в ее бюргерском исполнении. Все остальное есть – удаль, ум, нюх, азарт, жестокость... Все – кроме нормальности. Значит, не только в ядре криминального базиса (архитекторы хапков), но и в первой (ватажной) оболочке этого базиса нет никакого пиетета перед нормальной жизнью в ее умеренно-добродетельном бюргерском исполнении. И если Д.А. Медведев апеллирует к бюргерско-добродетельному началу, говоря о нормальной жизни, то вроде бы он посылает свой сигнал в никуда?

Так ли? И так, и не так! Потому что и шефы (ядро базиса), и ватага (первый слой оболочки базиса) не только хапают и уводят, уводят и хапают. Они еще и, так сказать, живут на родной земле.

Во втором слое оболочки этого же криминального базиса находятся те, кто должен обеспечивать не хапок (так сказать, «работу»), а жизнь. Они должны проектировать и строить виллы для хапуг и их ватаг. Они должны данный контингент обслуживать. А это сложная и многоуровневая задача. Врач, который спасает нашего хапугу – не скажу от рака, от геморроя, – должен быть профессиональным и порядочным человеком. Хапуга будет этого человека презирать, но обхаживать. Для деятельности он не нужен и даже вреден. Но для жизни он абсолютно незаменим.

Криминальный капитализм, конечно, порождает криминальную медицину, а также криминальное образование, криминальные спецслужбы и прочее. Но он хотел бы для себя иметь нечто другое. Для себя – в смысле для жизни. Для деятельности нужен криминальный мент или криминальный министр здравоохранения, вместе с которыми хапнешь. Но для жизни нужен честный начальник охраны или врач. Иначе залетишь. И архитектор виллы (твоей, разумеется) должен быть профессионален и честен. И строитель. Иначе это (вилла то бишь) обрушится тебе на голову. И у соседа, Иван Иваныча, так и произошло: «Как ведь хапнул человек! Блеск! Но у него и строитель так хапнул, что трам-тара-рам – в лепешку. Вместе с семейством. Любо-дорого посмотреть было... Тьфу, типун мне на язык!»

Значит, хапуге нужен бюргер для своего (и только своего) жизнеобеспечения.

Но хапуг много. И каждому нужны свои бюргеры. Итак, ни в ядре базиса, ни в его первой оболочке места для бюргерского сословия (а значит и апелляций к бюргерской норме) нет. А во второй оболочке это место есть. И оболочка эта отнюдь не так тонка, как кому-то кажется. Если совокупный хапок... Ну, даже равен трети валового внутреннего продукта (а многие считают, что он существенно больше) и если хотя бы 25% хапка – это обеспечение жизни хапуг в нашем отечестве, то речь может идти о миллионах и миллионах тех профи, которым хапуги хотели бы вменить добродетель.

Не к ним ли обращается Д.Медведев? Не их ли уютные квартиры, дачи с подстриженными газонами, машины «Вольво» и поездки в австрийские четырехзвездочные гостиницы в отпускной период он хочет сделать отправной точкой в борьбе с ядром и первой оболочкой криминальной системы? Это был бы очень амбициозный политический проект. Он же – проект «нормальная комфортная жизнь» Он же – проект «a la Кукуй» «Давайте поживем по-людски». Только вот...

Прошли выборы... И выяснилось, что некий слой, почему-то называемый «средним классом» или даже «верхушкой среднего класса», а по сути являющийся этой самой второй жизнеобеспечительной оболочкой (находящейся и впрямь в непростых отношениях с хапугами и ватагой), голосует ногами. То есть он и впрямь откликается на идеал нормальной комфортной жизни в его классически бюргерском исполнении. Но он не связывает для себя этот идеал с Россией. Потому что, по его мнению, жизнь в России ненормальна и некомфортна по этим самым бюргерским меркам. А как она может быть нормальна и комфортна для тех, кто является второй оболочкой, коль скоро и ядро, и первая оболочка ориентированы на нечто, прямо противоположное нормальному бюргерскому идеалу?

Если все, что хочет представитель этой самой второй оболочки, нормальность... То реализовывать свой идеал он будет в нормальных же странах... Где соблюдают правила уличного движения... А также другие правила, делающие жизнь нормальной и комфортной в достойно-бюргерском смысле.

Добиться такой жизни в России эта вторая оболочка базиса может только сметя ядро базиса и первую оболочку. Но ни хапуги, ни ватага не сдадутся на милость своих проктологов и дантистов. Хапуг и тем более ватагу надо будет сметать известным дедовским способом, именуемым «революция». Сметать, погибая, жертвуя собой... ради чего? Нормальной комфортной жизни? А зачем ради нее чем-то жертвовать? И совместим ли этот идеал с жертвой? Тем более, что говорится о пагубности потрясений, о необходимости передышки, причем многодесятилетней. Значит, в течение всего этого времени хапуги должны хапать, ватага – наезжать... А вторая оболочка базиса – добросовестно и за хорошие деньги обеспечивать «жизненно важные потребности» хапуг и ватаги?

Но это нельзя назвать нормальным или даже комфортным. Это можно назвать лакомым. Но не более того. И дело не в высоких идеалах, а в повседневности. Будь ты тысячу раз аполитичен, повседневность тебя «достанет». То гаишник тебя неоправданно тормознет, то браток в зад твоего «Вольво» въедет на своем «Мерседесе». И тебя же за починку «Мерседеса» платить заставит. То есть пригнет – на бабки выставит и унизит. А при чем тут тогда комфорт? Нормальность? Если это позитивно-бюргерский идеал, то он основан на острейшем чувстве собственного достоинства. На защищенности твоих прав законом. Причем настоящей защищенности... А тут все по анекдоту: «Нам истец дал двадцать тысяч долларов, а ответчик – тридцать. Предлагаю – взять с истца еще десять тысяч и судить по закону». Это, что ли, комфорт и норма?

Если нормальность, к которой апеллирует Д.Медведев, – это бюргерская нормальность, нормальность умеренности и дехаотизации жизни («умеренность и аккуратность» в некарикатурном и неапологетическом прочтении образа Молчалина), то для нее жизнь по данному анекдоту (а имеет место она и только она) – это глубочайшая патология.

Устранение этой патологии – высокоиздержечный процесс, несовместимый с комфортом, вменяемым тебе в качестве высшей ценности. А вот если это не устранение патологии, а отстранение от нее, тогда... домик в Австрии, вид на жительство, знание языка... Ну, а дальше – «по ситуации».

Но, может быть, речь идет не об этой нормальности (назовем ее нормальностью-1), а о каких-то других нормальностях, нормальностях–2, -3 и так далее? Рассмотрим и их.

Нормальность–2 представляет собой не бюргерскую, а гедонистическую нормальность («да дайте пожить нормально, однова живем, в конце-то концов»). Бюргер заболевшую жену из дома не выкинет. Он будет вздыхать о непорядке, менять простыни и проветривать помещение, изгоняя больные, скверные запахи... Он будет занудно требовать от жены оформления завещания, соблюдения прочих нормальностей, предписанных ему его бюргерским кодексом чести. Но он жену не выкинет никогда! Это не только не по правилам. Это неприлично и непорядочно. Домочадцы его не поймут, соседи, собратья по цеху, общество. Бюргер может извести придирками здоровую жену так, что она повесится. Но больную жену он, повторяю, никогда не выкинет из дома. Гедонист же это сделает «на раз».

Дом классического бюргера и дом гедониста, даже если они тождественны как материальные объекты вплоть до каждой кафельной плитки и каждой сервизной чашечки (а так, конечно же, быть не может), служат совершенно разным целям. Задача дома гедониста – дать гедонисту сорвать максимум цветов удовольствия, набрать максимум очков в игре под названием «жизнь». Задача дома бюргера – создать пространство для мирского служения, превратить быт в утвердительный и спасительный ритуал, не дать океану хаоса просочиться в батискаф личного (семейного) материального космоса и этим, придав материальному ритуальный смысл, сотворить магию вытеснения хаоса из сопряженного с материальным космосом космоса смыслов. Беря ложку, моя пол, застилая постель, классический бюргер творит обряд: «Прочь, хаос, и из жизни, и из души. Изыди, сатана!»

Домочадцы, как следователи, ведут неустанный розыск: «Куда еще вторгся этот ужасный хаос? Откуда еще можно его изгнать?». Нормальную жизнь классического бюргера кто-то может назвать непрерывным невротически-вытеснительным ритуалом. Так закладывались основы той жизни, которая потом покажется такой умилительной и удобной: «Нормально живут люди! Эх-ма! Нам бы так!»

Когда кто-то хочет повторить результат, не вникая в то, чем он порожден, какой ценой оплачен и что собой знаменует... Зачастую некий результат, который стороннему наблюдателю кажется самозначимым (у них красивая жизнь – почему? потому, что они так обустраиваются), на самом деле является, так сказать, отходами другого (чаще всего духовного) производства. Чистота тела или аккуратность могут иметь гигиенический смысл, а могут быть следствием исполнения очистительного культа.

Разумеется, столетия, прошедшие с момента утверждения бюргера как героя новой эпохи, многое смягчили... Последующие поколения всегда пользуются тем, что сделано предшественниками. Поддерживать огонь культурной и духовной традиции гораздо легче, чем его зажигать. Устанавливать нормы невероятно трудно. Но когда они установлены и закреплены, то воспроизводятся во многом автоматически. Скопировать текущую фазу процесса – не значит воспроизвести процесс. Сказать: «Хотим, чтобы было нормально – как у них», – конечно, можно. Можно столетиями переживать, причем порой горячо и искренне: «Ну, почему у нас не может быть, как у них?» Но для того, чтобы сделать «как у них» и превратить, например, Рязанскую область в один из районов желанной Швейцарии, нужно не только скопировать материальную среду (что само по себе возможно лишь в рамках условного умственного эксперимента), но и сделать нечто качественно большее. И никакая передышка, которая, конечно, очень нужна, не обеспечит этого.

И, наверное, обсуждать стоит не то, будет ли Рязанская область Швейцарией, а то, к каким последствиям приводило желание сделать Рязанскую область Швейцарией. Последствия, повторяю в который раз, бывали, в основном, двух типов.

Либо – возникал Санкт-Петербург.

Либо – страна разваливалась.

Петербург создала неистовая вспышка этого невыполнимого желания, вкупе с беспощадной, гениальной и уж никак не «нормальной» (в бюргерском или ином сходном смысле) личностью Петра Великого.

Развал... К нему привел страну Горбачев. Человек не беспощадный и нормальный, в отличие от палача стрельцов.

Есть политическая субкультура, утверждающая, что Россия благоденствует при безумцах и садистах. И загибается, коль скоро власть попадает в руки нормальных людей. Но это очевидным образом не так. Власть в России много раз оказывалась в руках нормальных людей, и ничего страшного со страной не происходило. Ни при Черненко с Россией ничего плохого (очевидно и сиюминутно катастрофического) не происходило, ни при Брежневе. Что же касается модернизационного импульса, то он не разваливает Россию, только когда он бьет в нее током страшного, безумного напряжения. Напряжения мечты, фантазии, исступленной воли к преодолению чего-то. Эта мечта, фантазия и воля к преодолению вызывает соразмерный отклик. Столкновение сверхмощных токов воли и отклика порождают вихрь. Этот вихрь подхватывает Россию и уносит ее куда-то. Совсем не туда, куда хотелось бы ей или тому, кто ударяет в нее молнией своей воли, фантазии и страсти. Молнии казалось, что она заряжена тоской по Амстердаму. А России? Максимилиан Волошин написал по этому поводу очень яркие строки:

 

Ветер обнаженных плоскогорий,

Ветер тундр, полесий и поморий,

Черный ветер ледяных равнин,

Ветер смут, побоищ и погромов,

Медных зорь, багровых окоемов,

Красных туч и пламенных годин.

 

Этот ветер был нам верным другом

На распутьях всех лихих дорог:

Сотни лет мы шли навстречу вьюгам

С юга вдаль – на Северовосток.

Войте, вейте, снежные стихии,

Заметая древние гроба;

В этом ветре вся судьба России –

Страшная, безумная судьба.

 

Что менялось? Знаки и возглавья?

Тот же ураган на всех путях:

В комиссарах – дурь самодержавья,

Взрывы Революции – в царях.

Вздеть на виску, выбить из подклетья,

И швырнуть вперед через столетья

Вопреки законам естества –

Тот же хмель и та же трын-трава.

«Вопреки законам естества» – считает поэт... В любом случае, речь идет действительно о каких-то запредельностях... Они откликаются на в чем-то соразмерную им волю. И даже если воле этой грезится Амстердам, рождается Санкт-Петербург. Санкт-Петербург – это не сто Амстердамов. Это – другое качество всего. Другое качество формы, порожденное другим качеством духовного вихря. Если модернизация – не упорядочивание, не улучшение управления, не накопление возможностей, не улучшение качества жизни или защита рубежей, а именно модернизация (эх-ма, даешь Амстердам!) – оказывается лишена сумасшедшинки и размаха, она разваливает страну.

Норма и патология? А что если Россия может быть, только будучи ненормальной? Если желание сделать ее нормальной (да еще такое простое, не людоедское, так скажем, желание) как раз и порождает в ней в качестве ответной реакции вялое, разрушительное безумие?

Нормализация не равна модернизации.

Нормализация без модернизации в определенных условиях (например, после развала) может быть весьма благотворной. Уж чего бы мне совсем не хотелось – это дискредитации оздоровления, политики малых дел, прагматической, реальной политики. Это все необходимо и позитивно. Не надо только сочетать нормализацию и модернизацию. «По уму» – это, вроде, и есть самое эффективное. А на самом деле, именно это оказывается прологом к системному обвалу.

Несоответствие объекта и систем воздействия – вот что это такое. Объекта? Можно ли называть Россию – объектом? Сверхсложная система, явно не сводимая ни к каким рационализациям... При воздействиях на такие системы исторический опыт важнее выкладок. Оптимальное по уму может оказаться губительным по факту.

Горбачев затеял неадекватную модернизацию общества и страны. Общество завалилось в регресс. Страна развалилась. Китайцы двадцать лет изучают губительный опыт нашей неадекватной модернизации. А мы?

Бюргерская нормальность (нормальность-1).

Гедонистический нормалёк с его «однова живем» (нормальность–2).

Есть ли еще другие виды нормальностей? Оказывается, есть.

 

 



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2016-04-20; просмотров: 191; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 18.97.9.170 (0.017 с.)