Глава VI. От аналитики аллегорий – к аналитике брэндов

 

От стабильности к развитию? Так озаглавлена статья преемника Владимира Путина?

«Да это все брэндирование», – скажут мне пиарщики снисходительно. Вот-вот...

Легче всего возопить: «Да пошли вы куда подальше с вашим брэндированием»... Вспомнить фразу, сказанную жениху невестой из анекдота: «Ты меня действительно любишь или это пиар?» Проклясть политтехнологии... Доказать, что либо-либо... Либо эти технологии погубят Россию, либо их место займет идеология... Обсудить соотношение Симулякра и Подлинности...

Все это, наверное, я бы и сделал, если бы... Если бы не предложил перед этим сам испытывать ткань текста Реальностью. Организовывать, иначе говоря, алхимическую свадьбу Его (текста) и Ее (Реальности). Но коль скоро я эту свадьбу справил... Коль скоро соитие породило аллегорию... Как я в этом случае могу сказать посталлегорическому брэндированию: «Иди-ка ты куда подальше»? Пренебрегая брэндированием, я нарушаю чистоту своего химического (или алхимического) эксперимента... А нарушив оную – на что я могу рассчитывать?

Я ведь уже говорил о необходимости неклассического или постклассического подхода. Брэндирование – часть оного. Пренебрежительное отношение к брэндам несовместимо с аналитической пост- (сверх-, нео-) классикой, единственно адекватной происходящему в нашей стране (да и во всем мире).

Во-первых, потому, что слишком многое сейчас является именно брэндами. Откинешь это многое – вообще ничего не поймешь.

Во-вторых, потому, что какие-то компоненты брэнда все же перетекают в реальность.

Брэнд державности и стабильности (порядок, вертикаль власти) что-то как-то угомонил в нашей крайне неблагополучной реальности. Мы хотя бы «огрызнулись» в Чечне и смыли позорное клеймо хасавюртовского предательства.

Так что давайте не будем пренебрегать брэндами. Но и отождествлять их с идеологией давайте тоже не будем. Брэнды – они и есть брэнды. Не больше, но и не меньше.

Рассматривая брэнды как систему (а они всегда складывают систему), мы должны не просто подчеркивать отдельные слова и говорить: «Вот один брэнд. Вот другой, третий». Система брэндов – это не набор брэндов, а принцип организации. Чтобы раскрыть принцип, надо дополнительно к понятному слову «брэнд» ввести еще два менее понятных слова: «генерализованный брэнд» и «супербрэнд».

Генерализованный брэнд – это тот брэнд, вокруг которого организуется политическая речь. То есть это главный брэнд, доминирующий над другими. Он так же заявлен, как и другие. Так же внятен или даже более внятен. Он просто главнее других.

Супербрэнд – это нечто большее. Он может быть не задан явно в политической речи. Но может неявным образом управлять и этой речью, и подходом, порождающим речь, и связью между речью и поведением, и политическим мироощущением.

Брэнды предыдущего периода (2000–2008) – общеизвестны. Стабильность, державность, предсказуемость, вертикаль власти.

Главный среди них, генерализованный брэнд, – это все же «стабильность».

А вот супербрэнд...

Чтобы выявить супербрэнд, нужны специальные исследования. Супербрэнд может и не являться стержнем деклараций или даже ядром политической лингвистики. Кроме того, при такой социальной (да и не только) дифференциации нет единого супербрэнда для всего общества. Есть супербрэнд элиты... Супербрэнд неэлитных слоев нашего общества...

По нашим оценкам, элитным супербрэндом периода с 2000 по 2008 год («Э-00/08») является связка поименований «Брежнев» и «застой».

Я никоим образом не хочу этим сказать, что Путин – это «Брежнев» новой эпохи. Путин – во многом антипод Брежнева (молодость, здоровье, решительность). У него другой (по сути альтернативный) политический стиль. Наконец, Путин аккуратно использует даже адресацию к совсем иному прецеденту (в том числе, когда говорит, что надо развиваться, «или нас сомнут»).

Но Путин не захотел мобилизационно «раскурочить» унаследованную реальность. Не захотел – и все. Он отнесся к этому наследству как к чему-то, что надо упорядочить. И упорядочил, причем достаточно жестко.

Возникла сумма двух слагаемых. Одно – Путин как тот, кто упорядочивает. Другое – реальность, откликающаяся на это упорядочивание.

Реальность откликнулась на упорядочивание с провокативной податливостью... В любом случае, сумма двух слагаемых даже в арифметике не равна одному слагаемому. А уж в политике тем более.

Процесс упорядочения и встречная реакция упорядочиваемого породили нечто. Внутри этого «нечто» и возник «Э-00/08» в качестве неявного супербрэнда.

Присмотримся к тому, что свидетельствует в пользу такой гипотезы. Например, к риторике правящей партии – «Единой России».

Одним из наиболее внятных, заметных и молодых функционеров этой партии является господин Мединский. Подчеркну во избежание недоразумений, что, по моей оценке, господин Мединский ДАЛЕКО НЕ ХУДШИЙ представитель данной партии и ее высшего эшелона. Он хороший полемист. У него есть позиция и есть желание ее высказать. Но позиция как раз и состоит в том, что Брежнев и застой – это совсем неплохо. А может быть, и не просто неплохо, а хорошо. А может быть, и не просто хорошо, а... Ну, скажем так, идеально в рамках возможного. Господин Мединский много раз высказывал такую позицию по телевидению.

Но поскольку большинство функционеров уровня Мединского (или большего) позицию вообще не высказывают с надлежащей глубинной разверткой, то по прямым высказываниям ничего доказать нельзя. Скажут, что это мнение Мединского – и только.

Но я могу приложить к этому мнению многое другое. Например, мониторинг государственного телевидения. В массе передач осуществляется глубокая ревизия образа Брежнева и содержания так называемого «брежневизма». Я же не говорю, что это все директивно управляется из Кремля... Я не столь наивен... Кроме того, если бы это управлялось из Кремля, было бы неинтересно. То-то и интересно, что это делает элита, а не истеблишмент. Масс-медийная элита, и не только она.

К этому могу добавить еще способ оперирования историческими прецедентами. Спикер парламента Слиска, например, никогда ничего не говорила о том, что Брежнев – ее любимый герой. Для нее это недопустимо эксцентричное высказывание. Но она предлагала бороться с нынешней организованной преступностью (да и криминальностью в целом) с помощью воскрешенных народных дружин. То, что эти дружины не могут, оказавшись погруженными в нынешний контекст, не стать перифериями банд, она не учитывает. При этом ее высказывание – это и не проект, и не пиар. Это мироощущение. Невнятное предъявление чего-то типа долженствования. Надо бы, чтобы было так...

Речь идет не о том, чтобы бросить камень в чей-то конкретный огород. Почему бы Слиске не предъявлять такое «надо бы»? В любом случае, оно на порядок лучше того, что предъявляет Ксения Собчак. У которой совсем другое «надо бы».

Но даже антагонизм этих «надо бы» не подрывает единства супербрэнда. Константин Устинович Черненко и специфический журналист Виктор Луи, являвшийся посредником в международных (американо-советских и иных) элитных коммуникациях брежневской эпохи, могли быть полными антиподами по части «надо бы». Однако супербрэнд был единым. Эксцентрика Виктора Луи (в том числе и в виде почти невозможного на московских улицах автомобиля марки «Порш») допускалась супербрэндом эпохи, предполагавшим как субукладность и субкультурность, так и сцементированность всего этого многообразия какими-то правилами общей социальной игры.

Внятные формулировки Мединского... Менее внятные адресации Слиски... Что еще привести в доказательство? Нарастающую «канцеляритность» речи? Генерализованный интонационный стандарт?

В конце концов, все, наверное, понимают, что я говорю не о буквальном копировании той эпохи – оно невозможно. Я о чем-то, что разлито в нынешнем воздухе. И не только в воздухе, которым дышат обитатели элитных особняков ценой в десятки миллионов долларов. Тем же воздухом дышат обитатели гораздо более скромных коттеджей. И даже сайдинговых строений с аккуратно подстриженными газончиками и умильными гномиками посреди оных.

8 февраля 2008 года. Президент РФ Владимир Путин проводит в Георгиевском зале Кремля расширенное заседание Госсовета, на котором обсуждается стратегия развития России до 2020 года. Какая именно бюрократическая ворожба привела к тому, что я оказался в числе слушающих, установить невозможно, да и не нужно. Но, оказавшись, я попытался использовать эффект присутствия на сто процентов. То есть извлечь из происходящего некое политико-психологическое содержание.

Владимир Путин говорил о развитии, а элита слушала. Она не фыркала, упаси бог. Она умилялась, восторгалась. Но содержание было ей абсолютно чуждо. Не говорю об отдельных людях – говорю о социальном целом. Целое ведет себя совсем не так, как отдельные люди. Целое выявлялось совершенно так же, как на XXV Съезде КПСС.

И что дальше? Можно ли противопоставить элитному брэнду – народный? И сказать, что брэнд «Н-00/08» – это «Сталин»?

И да, и нет. В народных массах рейтинг Сталина кроет все остальные рейтинги. Это не случайно. Но функционирование супербрэнда «Сталин» в неэлитных слоях общества весьма специфично. Нынешний способ функционирования этого супербрэнда – мечтательно-опаслив. Мол, хорошо бы... Эх бы... Но... Словом, нужно, чтобы «этот Сталин заявился во все дома, кроме моего собственного».

Никакого отторжения Сталин не вызывает. Вызывал, но уже не вызывает. Восхвалять его, адресоваться к его опыту... Все это не только допустимо, а стало хорошим тоном... Лезть же снова в холодную воду реального сталинизма... Нет уж, лучше теплая субстанция статус-кво.

Пока надо всем доминирует желание сохранить статус-кво. Или, еще точнее, не оказаться еще раз в водовороте перемен.

Присказка брежневской эпохи – «только б не было войны». Присказка нынешней – «только б не было реформ». Присказки разные, но сходство есть. Рев площадей конца 80-х годов: «Мы ждем перемен!» – заменен на сдержанное всеобщее рычание «Никаких перемен! Никаких вообще! Ни на йоту!» Зюганов и Жириновский – это тоже перемены. Хотя...

Представьте себе кандидата по фамилии «Зюриновский». По официальным цифрам, он набрал бы примерно 30%. Оторвать от «партии власти» наиболее патриотическое крыло он бы мог. А это еще 15–20%. Кроме того, никто не знает, кого бы он мобилизовал из «непришедших».

Мне скажут, что такого кандидата нет. Я отвечу характеристикой Кромвеля, данной героем романа Дюма «Двадцать лет спустя»: «Такие люди подобны молнии: о них узнаешь, когда они поражают». Так хотят люди перемен или не хотят? А вам никогда не случалось чего-то не хотеть (причем очень страстно) и одновременно..?

Словом, все, что ниже «элиты» (и очень условного среднего класса), находится в крайне неустойчивом состоянии. Поэтому я предлагаю все же для начала сосредоточиться на этом самом «Э-00/08».

Сохраняется ли он в ситуации, маркируемой избранием Медведева? Или же речь идет о кристаллизации нового элитного супербрэнда, а значит, и нового периода современной российской истории? Вопрос серьезный... И потому не будем слишком торопиться с ответом. Признаем, что в вопросе о супербрэнде много неясного. И если мы хотим что-то нащупать, то начинать надо с чего-то более очевидного. А именно – с метаморфозы генерализованного брэнда. Метаморфоза эта, конечно, мягкая. Но, повторяю, очевидная. Вспомним вновь статью Д.Медведева!

ОТ стабилизации – К развитию. ОТ... и К... Это и есть метаморфоза генерализованного брэнда. Прежний генерализованный брэнд – стабильность. Новый – развитие.

ОТ Путина К Медведеву!

ОТ стабилизации К развитию!

Но ведь не каждая смена лидерства рождает смену генерализованного брэнда. Переход лидерства ОТ Брежнева К Черненко не означал, что мы переходили от развитого социализма к чему-то другому.

Итак, мы имеем новый генерализованный брэнд – развитие. Ничего плохого в этом нет.

Нам действительно позарез нужно развитие. Хотелось бы не брэнда, а чего-то большего. Но, во-первых, есть то, что есть. Во-вторых, брэнд, как я уже говорил, – это совсем не мало. Хоть что-то из него перетечет в реальность. А в-третьих... В-третьих, надо попытаться ухватить суть текущего процесса. Тогда как размышления о должном адресуют к другому жанру.

Суть же весьма масштабна. И то, что мы доберемся до нее через какие-то там брэнды, никак не девальвирует результат.

Масштабную суть мы выявим, только если доберемся до супербрэнда. Меняется ли этот супербрэнд под воздействием очевидной смены генерализованного брэнда? Прежний супербрэнд – «Брежнев и застой»... Наличие такого супербрэнда и однозначная попытка уйти от генерализованного брэнда «стабильность» к генерализованному брэнду «развитие» нечто напоминают. В этом есть неявная и неумышленная отсылка к определенному (конечно же, условному, на то и история!) прецеденту. Прецеденту Горбачева и его «эпохи перемен». Хочу ли я тем самым сказать, что Медведев – это Горбачев–2? Никоим образом. По крайней мере, он не в большей степени Горбачев–2, чем Путин – Брежнев–2.

Медведев – волевой, жесткий и быстро развивающийся политик. О содержании этой политики говорить рано. Оно крайне вариативно. А вот что-то уже понятно. Например, что разговоры о марионеточности Медведева, мягко говоря, весьма и весьма наивны.

Но дело не в политиках, а в политике. То есть в тенденциях, выявляемых, в том числе, и через генерализованные брэнды. Была стабильность... Теперь – развитие.

Мне возразят: «Говорится о сочетании стабильности и развития».

Так-то оно так. Но на деле сочетать это крайне трудно. Едва ли не невозможно в принципе.

Пока речь идет только о словах – все в порядке. Более того, такой разговор (при всей его проблематичности в философском и практическом смысле) имеет внятный третий – собственно политический – смысл. ЭТОТ РАЗГОВОР МАРКИРУЕТ СОБОЙ ЕДИНСТВО КУРСА ПУТИНА И КУРСА МЕДВЕДЕВА.

Путин говорил о развитии (а не о стабильности только!) на расширенном заседании Госсовета. Подчеркиваю – о развитии говорил Путин, а не Медведев. И политически это крайне важно. Это как бы не позволяет оторвать Путина от темы развития, делегируя всю эту тему Медведеву. Медведев же, говоря о развитии, все время подчеркивает, что оно должно быть стабильным. И это тоже политически важно. Это не позволяет оторвать от Медведева тему стабильности, делегируя всю ее Путину.

Но я не зря оговариваю: «КАК БЫ» не позволяет.

В острой фазе политической игры, по сути, позволено все. И никто не будет вспоминать прошлое, проводить параллели, устанавливать, что изначально тема развития, как и тема стабильности, была общим политическим капиталом Путина и Медведева.

Вопрос лишь в том, перейдет ли политическая игра в острую фазу.

Тут либо-либо.

Либо она перейдет в эту самую острую фазу, либо не перейдет. Не перейдет – и слава богу.

А вот если перейдет, то нам важно знать, чем это чревато, по каким алгоритмам развивается подобный переход, кто и зачем его будет осуществлять. Поэтому давайте, пожелав игре не переходить в острую фазу, рассмотрим закономерности развития игры в острой фазе.

Приходит новый лидер... Если он просто приходит и продолжает курс предыдущего лидера, то это одно. Но если он – лидер развития, а предыдущий лидер – это лидер стабильности, то это совсем другое.

Представим, что этот новый лидер осуществляет какие-то кадровые изменения. Если он просто новый лидер, то ничего особенного. Известное дело, «новая метла».

А если новый лидер предъявляет себя через новый генерализованный брэнд («лидер развития»), то и новые кадры – это «кадры развития», а старые – «кадры стабильности». Но рано или поздно окажется, что старые кадры – это плохие кадры, а новые кадры – хорошие кадры. А как иначе?

И тоже, вроде, ничего особенного. Однако если старые кадры – это кадры стабильности, а новые кадры – кадры развития, то оказывается (понемножку, по миллиметру), что стабильность – это плохо, а развитие – хорошо. Но плохая стабильность – это в каком-то смысле застой (застой–2). А альтернатива застою–2 (альтернатива плохому – всегда хорошее) – это горбачевские перемены, «эпоха перемен–2».

Ведь суть развития... Может быть, суть не так уж и интересна. В политике такое часто бывает. Но от этого суть не исчезает и не перестает «ворожить». Короче, суть развития в том, что ему в жертву в какой-то степени всегда приносится устойчивость, она же стабильность.

Устойчивое развитие – миф. Точнее, фигура речи, прикрывающая неразвитие.

Ни один из нас бы не взлетел

Покидая Землю, в поднебесье,

Если б отказаться не хотел

От запасов лишних равновесья.

 

Теория равновесия, «теория баланса» – это одно. Теория развития – другое. Впрячь в одну телегу коня и трепетную лань не удалось даже Альберту Гору, творцу этой самой идеи устойчивого развития.

Застой–2, «эпоха перемен–2»... Повторение, о котором я говорю, ни в коем случае не будет буквальным. Но тонкое сходство в ситуациях может возникнуть. А для того, чтобы точнее разобраться в подобных тонкостях, нужно вспомнить детали «эпохи перемен–1». Она же – эпоха Горбачева.

Внутри нее ведь было несколько фаз.

Первая фаза называлась «ускорение».

Если бы эпоха перемен реально пошла по пути ускорения (мобилизации возможностей системы под цели форсированного развития), то эта эпоха не только не закончилась бы крахом Советского Союза. Она спасла бы СССР и вывела на новые горизонты.

ЕСЛИ ХОТЕТЬ ФОРСИРОВАННОГО РАЗВИТИЯ, ТО ГЛАВНАЯ ЗАДАЧА СОСТОИТ В ТОМ, ЧТОБЫ НЕ ДОПУСТИШЬ УБИЙСТВА НОВОГО УСКОРЕНИЯ. И ВСЕ КАЧЕСТВА ПОЛИТИЧЕСКОГО ЛИДЕРА – ЖЕСТКОСТЬ, РАЦИОНАЛИЗМ, СИСТЕМНОСТЬ – ДОЛЖНЫ БЫТЬ НАПРАВЛЕНЫ НА ТО, ЧТОБЫ ВОСПРЕПЯТСТВОВАТЬ ТАКОМУ УБИЙСТВУ.

Так что убило ускорение?

Ну, например, кампания по поводу пресловутой «сталинщины». И у меня есть самые серьезные основания считать, что этот перепев на тему хрущевской оттепели был изобретен именно для того, чтобы не допустить ускорения. Мобилизовать систему нельзя без элементов правильного, гибкого авторитаризма. Отнюдь не какого попало, а именно нужного. Потому что есть и такой авторитаризм, который несовместим с развитием и даже уничтожает все его предпосылки. Но если с ходу сказать, что любые элементы гибкого авторитаризма, соединенные с развитием, это – мерзость, рецидивы сталинизма, оказывается, что система немобилизуема.

Еще раз подчеркну, что все параллели условны. Но если их проводить (а это необходимо делать во избежание худшего), то получается следующее.

Ускорение перекрывалось брэндом «сталинщина».

Ускорение–2 может перекрываться брэндом «чекизм».

«Чекизм» в функциональном смысле равен «сталинщине–2».

Теперь вдумаемся: на самом деле система немобилизуема потому, что перекрыты ее мобилизационные возможности. Но говорить об этом «не положено» (кстати, главное правило застоя, которое продолжает действовать).

А о чем-то говорить надо. И надо продолжать по инерции искать возможности мобилизации, уже зная, что их нет. Как это сделать?

Тогда начинается следующая фаза эпохи перемен – очищение. Что это такое в системном смысле?

Система на самом деле немобилизуема потому, что единственная возможность ее мобилизации (гибкий и эффективный дозированный авторитаризм) убита. Однако об этом не говорят. И ищут, ищут... Что же мешает? В ходе фиктивных поисков выясняется: «Батюшки! Мешает-то засоренность системы! Давайте ее очищать». Начинается борьба с коррупцией.

Борьба с коррупцией без развития и гибкого дозированного авторитаризма (а) невозможна, (б) разрушительна.

Рушащейся системе выносится окончательный диагноз: неулучшаема. Дескать, «и ускоряли, и очищали, сами видите – ничего не выходит, надо менять систему». А как менять? Система сопротивляется. Нужна «демократизация» (третья фаза). Ее энергию надо направить на подавление сопротивления системы (активизировать «живое творчество масс»). Направляют. Система рушится полностью (четвертая фаза).

Кто-то воскликнет: «И слава богу!» А кто-то добавит: «Ну, и пусть чекистская система обрушится вслед за номенклатурно- коммунистической». Но ведь парадигмальный прецедент, он же урок истории, говорит о том, что обрушением системы все не исчерпывается. Рушится страна... Почему, собственно, РФ не может обрушиться вслед за СССР? Усугубляется регресс, скачкообразно возрастает чернота и свирепость имеющегося криминального базиса.

Ну, так вот... Для того, чтобы обрушилась не только система, но и государство (заодно с обществом), изобретена так называемая перестройка. Перестройка – это не антисталинизм, не очищение, не демократизация, гласность и живое творчество масс. В широком и абсолютно ложном смысле слова ее отождествляют со всей эпохой перемен (она же – эпоха Горбачева). На самом же деле...

Впрочем, о том, что такое перестройка на самом деле – чуть позже. Пока же зафиксируем, чтобы не сбиться с маршрута, (а) саму возможность повторения перестройки (она же – угроза «перестройки–2») и (б) несводимость этой самой перестройки под любым номером к реформам, модернизации, революции (неважно, сверху или снизу), «оттепели», переменам как таковым и так далее, (в) что уже сейчас такая несводимость должна быть хотя бы сжато доказана при том, что развернутые доказательства могут быть даны только впоследствии.

Что именно я намерен доказать – хотя бы сжато – уже сейчас?

Первое. Что перестройка – это война со своей историей (да и с историей как таковой).

Второе. Что это слом исторической личности в результате победы в такой войне.

Третье. Что это слом личностного вообще. Ибо без обладания историей можно быть индивидуумом и упиваться богатством своих индивидуальных возможностей. Но личностью быть нельзя. Под лозунгом завоевания всяческих «человеческих прав» перестройка лишает человека главного и казавшегося ранее неотчуждаемым человеческого права – права БЫТЬ. Остается только право ИМЕТЬ. Но это совсем другое.

Четвертое. Что коль скоро речь идет и о сломе личностного вообще, то перестройка (сколько бы она ни охала и ни ахала по поводу разного рода гуманистичности – гуманный социализм и так далее) НА САМОМ ДЕЛЕ является войной с гуманизмом. Да и с человеком вообще.

Оговорив, что именно я хочу доказать, перейду к самим доказательствам, принося извинения за их конспективность и обещая избыть подобную конспективность в дальнейшем.

Нечуткий к семантическим каверзам человек может прельститься словосочетанием «гуманитарные технологии». Чуткий же – сразу уловит, что там, где есть «гуманитарное», не может быть технологий, а там, где есть технологии, не может быть «гуманитарного». В своем действительном и сокровенном смысле гуманитарные технологии предполагают отождествление между деланием вещей (подлинная сфера технологизма) и деланием людей. При том, что гуманитарное и его производные (гуманизм в том числе) берут за аксиому несводимость человека к вещи, вытекающую из наличия у человека фундаментальной личностной свободы, на которую посягать и безнравственно, и невозможно.

«Назовите меня каким угодно инструментом. Вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя», – говорит принц Гамлет своим коварным сокурсникам из Виттенберга.

Последователи этих коварных сокурсников (они же – гуманитарные технологи) убеждены, что играть на человеке гораздо проще, чем на флейте. Или, по крайней мере, ненамного труднее. И не только на человеке как индивидууме. Но и на человеческих общностях. Включая и народы как историко-культурные личности. «Освободите» эти самые народы от истории и культуры – что будет с личностью? Ее можно будет менять как угодно. Она станет податливее пластилина, послушнее флейты.

Все антигуманисты мира мечтали об этом столетиями. А возможно, и тысячелетиями. Но социальные, культурные, технологические, экзистенциальные предпосылки для превращения человеческого сознания в податливое сырье, для изготовления из этого сырья любых вещей в соответствии с заказом, который получает такой технолог, родились только во второй половине XX века. А по-настоящему применены – во время ЭТОЙ самой перестройки.

Химическое оружие в качестве оружия массового поражения впервые было применено в ходе Первой мировой войны (под Ипром в 1915 году).

Ядерное оружие в качестве оружия массового поражения впервые было применено в ходе Второй мировой войны (в Японии в 1945 году).

Гуманитарные технологии в качестве оружия массового поражения впервые были применены в ходе Третьей (мягкой) мировой войны (в СССР с 1987 года). При этом именно гуманитарные технологии являются тем джинном, которого выпустила из бутылки Третья мировая война. Подобно тому, как ядерное оружие – это был джинн, выпущенный из бутылки Второй мировой войной, а химическое оружие – джинн, выпущенный из бутылки Первой мировой войной.

Перестройка и есть «джинн-3». Иначе – последовательность технологизированных изъятий (отчуждений) определенных слагаемых исторической личности. Слагаемых, ранее казавшихся неотчуждаемыми. Изъятия осуществляются ради дальнейшего использования «сырья», сформированного подобными изъятиями, для изготовления антроповещей с любыми заданными параметрами.

Конкретно «джинна-3» выпустили из бутылки для борьбы с СССР и коммунизмом. Но, на самом деле он, конечно же, будет использован (и уже используется) для борьбы с человеком и человечеством.

Есть грубая сила и есть сила мягкая, так называемая «soft power». Родоначальницей soft power можно считать гомеровскую Цирцею, превратившую спутников Одиссея в свиней. Возникают вопросы... Спутники полюбили Цирцею. Как это красивое чувство может стать источником их превращения в свиней? То, что Цирцея их напоила, ничего не объясняет. То есть объясняет на уровне сказки, но не на уровне мифа и, уж тем более, метафизики. Кроме того, Одиссей почему-то не превратился в свинью. Сказочные объяснения – мол, хитроумный, не дал себя опоить – нам неинтересны. Да и продвинутым современникам Гомера они уже не были интересны. Остается одно объяснение: Одиссей не пал (не превратился в свинью), потому что он был странником, стремящимся к некоей идеальной цели. Этой целью для него была его родина – Итака. Спутники Одиссея забыли о смысле пути, а он – нет. Одиссей не обменял Итаку на Цирцею. Спутники – обменяли.

Гомеровский эпос слишком прочно укоренен в мифе. Для мифа нет понятия «история». Путь Одиссея – это путь на родину. Но это не исторический путь. Сам Одиссей – вне истории. Его родина – тоже.

Первым опытом разрыва с мифом в пользу истории была, как известно, Библия. В Библии гомеровская история с Цирцеей доосмысливается и переосмысливается.

С одной стороны, в Библий осуществляется девальвация того, что может прельстить. Гомеровских персонажей прельщает все же красота Цирцеи. Персонаж же Библии – Исав – прельщен всего лишь чечевичной похлебкой.

С другой стороны, в Библии осуществляется ревальвация того, что прельщенный должен отдать. У гомеровского Одиссея и его спутников была всего лишь своя земля – Итака. Она хороша была тем, что она своя. Но с ней и населявшим ее народом не было связано никакого исторического предназначения (обетования, первородства). Все это возникает только в Библии – вместе с историей. За предельно низменное (похлебку) библейский персонаж, в отличие от гомеровского, должен отдать предельно высокое (первородство).

В этом различие между Библией и Гомером. Общее же в том, что если оторвать человека от идеала, высшей цели, исторического имени, эгрегора, то с ним можно делать все, что угодно.

Так что ж тогда нового в перестройке, в «джинне-3» гуманитарных технологий, применяемых как оружие массового поражения? И есть ли хоть что-то новое?

Новое, конечно же, есть. Его немного, но оно крайне существенно.

Гуманитарные технологи решают одну беспрецедентно новую задачу. Как все, известное со времен Гомера и Библии и неоднократно опробованное, довести до предельного упрощения и одновременно поставить на поток. Как античеловеческую ворожбу осуществить в кратчайшие сроки и распространить на сотни миллионов расчеловечиваемых особей.

К концу 70-х годов XX века стало понятно, что, во-первых, это выполнимо в силу наличия и новых знаний, и новых технических средств (телевидения в первую очередь). И что, во-вторых, уже нет никаких запретов на то, чтобы заниматься подобным. До какого-то времени был прежде всего гуманистический запрет: «Как же можно подобными вещами заниматься, да еще на столь массовом уровне! Ведь мы на человека при этом должны посягнуть, на человека вообще». А еще был прагматический запрет: «Устроим такое, да еще на столь массовом уровне, – и неизвестно, чем это кончится. Опять же, ядерное оружие, геополитический баланс и так далее».

А потом запреты оказались сняты. Произошло это при Рейгане. Как и почему – отдельная тема. В любом случае, к началу 80-х годов было принято решение о необходимости («во избежание худшего») обрушить на СССР весь объем soft power и гуманитарных технологий, наплевав на последствия.

В 1987 году от принятия решения перешли к его осуществлению. Это (и именно это!) получило название «перестройка». Итогом стало обрушение СССР, социокультурный слом, регресс и многое другое.

Сторонники грубой силы предлагали завоевать Россию. Объявить ей войну, оккупировать ее территорию.

Сторонники soft power говорили о победе без войны. И они сумели осуществить свой замысел.

Ну, а теперь о главном. Да, то, что произошло, чудовищно. Но ведь нечто чудовищное происходило в истории многих народов. Исторический опыт говорит о том, что выживали после этого только те народы, которые адекватно переживали исторический опыт. Которые способны были, пережив его, сказать себе «никогда больше». А сказав, действовать соответственно.

У многих народов есть такое «никогда больше». У армян или евреев это реакция на геноцид. У турок – на распад Османской империи. У китайцев – на унижения эпохи опиумных войн. Перечисление можно продолжить.

Перестройка уже породила страшные результаты. Они общеизвестны. Но, как говорится, «еще не вечер». Взросли еще не все ядовитые плоды перестройки. А если она будет повторена, то... Сначала народы России лишат государства, затем заставят воевать друг с другом, а потом на их территории организуют «войну за русское наследство», причем именно ядерную... Такое место занимает Россия в мире, такую территорию и ресурсы контролирует, что иначе просто не может быть. И в этом отдают себе отчет очень многие. (Позволить Китаю забрать Сибирь – значит его невероятно усилить, США подобного допустить не могут и так далее.)

А раз так, то итоги «перестройки–2» даже в плане человеческих потерь могут быть прискорбнее, чем итоги того же Холокоста. А с точки зрения потерь метафизических?

У евреев не было государства, их сгоняла в лагеря смерти огромная государственная машина, они ей не могли оказывать сопротивления. И в каком-то смысле метафизической ответственности поэтому нет. В нашем же случае все совсем иначе.

Так почему не говорится это самое «никогда больше»? Потому что Холокост – это тоже грубая сила, а не soft power. Суть же soft power и ее гуманитарных технологий в том, чтобы случалось нечто пострашнее, чем Холокост, а те, с кем это случается, не говорили, сгорая от стыда и ненависти, спасительное «никогда больше», а ныли, пуская слюни: «Еще, еще!»

Политическая цель моего исследования (а исследования такого типа не осуществляются без политической цели, хотя, конечно, к ней не сводятся) проста и амбициозна одновременно. Чтобы даже soft power с ее гуманитарными технологиями получила надлежащий отпор в виде этого «никогда больше». Сделать это невероятно трудно, но совершенно необходимо.