Глава XI. Нормальность как оргоружие

 

Разбирая все варианты использования нормальности, мы не можем игнорировать и тот вариант, при котором нормальность превращается в свою противоположность. А задание обществу и стране: «Станьте нормальными!» – оборачивается наращиванием системных социальных патологий, то есть мутацией. Предположим, что наш враг или конкурент (а у какой страны и какого общества нет врагов и конкурентов?) знает о том, что определенным образом сформулированное требование «Станьте нормальными!», превратившись в систему реформ, может породить все социальные патологии и разрушить объект. То есть этот враг или конкурент понимает, что нормальность может быть инструментом цивилизационной деструкции, социокультурным вирусом, средством стимуляции мутагенеза, киллером социокультурной системы. Почему бы этому врагу или конкуренту не попытаться использовать нормальность подобным образом? То есть почему бы ему не превратить нормальность в оргоружие, направленное против той страны, которую якобы хотят нормализовать?

Враг или конкурент не может действовать в этом направлении сам. Но он может поддержать определенные действия фанатиков нормализации, направив их деятельность в определенное русло. Фактически именно этим и был так называемый «Гарвардский проект», который породил и развал СССР, и безумие 90-х годов. Неужели кто-то думает, что это в прошлом? И что благие намерения что-то там действительно нормализовать не могут быть средством мощения дороги в ад распада и мутагенеза? Мы уже видим, что есть не только фанатики, которые пойдут на это, веря в нормализацию (и на самом деле уже созрев для превращения из нормализаторов в революционеров тела, то есть в свою противоположность), но и другие группы. Как криминальные, так и органически антигосударственные, то есть фундаментально мещанские.

В этих условиях мы не имеем права считать, что нормальность обернется какой-то (пусть и нелюбой нашему сердцу, но благопристойной) нормализацией. Мы должны рассматривать весь спектр возможностей, включая те возможности, которые превратят лозунг «Даешь нормальность!» в средство усугубления патологизации.

Говоря о необходимости рассматривать весь спектр возможностей, я вовсе не считаю, что медведевская философия нормальности и ее политические дериваты обязательно приведут к усугублению патологии. Я, напротив, убежден, что медведевская органика чужда патологизации и деструктивному началу. Но Медведев – не личность, в одиночестве творящая миры, а политик. Он должен на кого-то опираться, учитывать групповые интересы, апеллировать к существующим в обществе разнокачественным мотивациям. Каждый переход от личностной интенции к различного рода политическим действиям и уж тем более проектам предполагает разнообразные социальные и политические интерфейсы. А такие интерфейсы образуют не винтики и микросхемы, а люди. Люди же у нас сейчас активно встроены в социальные системы самого разного качества. Что в итоге получится? Это не может не беспокоить. В подобном беспокойстве нет ничего от инсинуации.

Скептически настроенный читатель, конечно, может сказать, что я придираюсь к словам Д.Медведева. А также оперирую критериями безвозвратно ушедшей эпохи, когда колоссальная политическая машина, получив обязательное для выполнения задание, начинала действовать по принципу: «Решения партии в жизнь!».

Он может сказать также, что я перевожу тексты Д.Медведева из разряда обычных предвыборных обращений в чуждый существующей политической системе разряд идеологических (и стратегических) документов, становящихся для их создателей делом жизни, чем-то наподобие знаменитого «на том стою и не могу иначе».

И наконец, он может сказать, что я, вдобавок к неадекватному пониманию соотношения слова и власти, проявляю сходную неадекватность и в части соотношения между словом и обществом. Любым словом вообще. И властным в особенности.

Методологически продвинутый читатель упрекнет меня в том, что я, в погоне за художественно-символическими аллегориями, использую метод экстраполяции, проводя упрощенные параллели не только со сталинскими и горбачевскими социально-политическими реалиями, но и с реалиями совсем уж древних времен. А «таперича не то, что давеча».

Но готов ли такой, методологически продвинутый, читатель утверждать не только наличие глубочайших изменений (кто же спорит!), но и отсутствие каких-либо инвариантов, за сохранение которых отвечает ядро (социокультурное, историко-политическое и так далее) того субъекта, на чьи глубочайшие изменения читатель справедливо указывает?

Хочет ли такой читатель сказать, что этого ядра нет вообще? Вряд ли, поскольку если он «продвинутый», то не может не знать, что обладание самых разных систем ядром установлено не только социологами и культурологами, но и биологами, архитекторами компьютерных систем и так далее.

И какой смысл говорить о масштабе изменений, если нет дополнительной к изменчивости устойчивости (она же, если мне не изменяет память, наследственность)? То есть возможности, в дополнение к ответу на вопрос: «Насколько меняется?», ответить и на вопрос: «Что или кто меняется?».

Или же читатель, вслед за известным философом и бывшим советником Ельцина А. Ракитовым, считает, что можно говорить не просто об огромных изменениях (культурных, политических, социальных, экономических), но и о смене ядра у подвергнутого этим изменениям субъекта?

Но тогда читатель, опровергая мой результат, поддерживает мой метод (ракурс, принцип подхода и так далее). Он признает, что выступления Д.Медведева, носящие, конечно же, прикладной характер, вписаны в контекст стратегической и концептуальной борьбы, которая не только не стихла, но и тяготеет, увы, ко все большему обострению.

И доколе, в самом-то деле, можно делать вид, что это не так! Мой методологически продвинутый оппонент – вовсе не умозрительный мальчик для битья, которого я изобрел для «оживляжа» своих теоретических построений. Это реальный и вполне матерый коллективный «оппонентище», который ничуть не хуже меня понимает значение надстроечных метаморфоз для реализации... Нет, не прагматических намерений надстройки этой, отнюдь, – для реализации собственных стратегических устремлений, когда-то гордо именовавших себя «окончательным решением русского вопроса», а теперь скромно названных этой самой «сменой ядра».

С точки зрения ревнителей данной «смены», нормальная Россия – это Россия, сменившая системное ядро. Россия с качественно новыми социокультурными кодами. Это Россия, расплевавшаяся окончательно со своей прежней (не семидесяти-, а тысячелетней – вот что тут важно) патологичностью, безумностью etc. Обращаю внимание тех, кто не так продвинут, как мой «методологический оппонент», что одно дело – говорить о сколь угодно масштабных изменениях периферии системы, а другое дело – утверждать, что налицо именно смена ядра (разгром того, что Унамуно называл интраисторией).

Если кому-то кажется, что для такого разгрома достаточно разгромить традиционное (в основе своей аграрное) общество, то этот «кто-то» не в ладах с собственной (собственной ли?) историей. Сталин разгромил традиционное общество. Конечно же, своеобразным способом... Коллективизацию можно понимать ведь и иначе, не так ли? И все же интраистория очевидным образом перекочевала в индустриальное советское общество. Не перекочевала бы – в войну бы не выстояли. Перекочевала ли она и в постиндустриальное общество? Михаил Ромм мучительно пытался ответить на этот вопрос в фильме «Девять дней одного года». Режиссура того времени прекрасно понимала, что такое кастинг (выбор актеров на роль).

Выбирая оппонентом Баталова (актера не интеллекта, а обаяния) аж самого Смоктуновского, Ромм показывал, что он, как минимум, не играет в просоветские поддавки.

Я-то считаю, что он играл в другие поддавки, обрекая на поражение просоветскую (и это многие понимали) линию Баталова.

Подаренные советской цензуре покаяния Ильи в исполнении Смоктуновского – не более, чем фига в кармане.

Концепция – это не «хэппи энд» и не отдельные словесные реверансы. Это кастинг и только кастинг. И все же Баталов не проигрывает Смоктуновскому. Почему? Потому что конфликт Баталова и Смоктуновского (про- и антисоветских представителей постиндустриального, академгородковского, реального мира) дополняется далеко не безоблачным союзом Баталова и Н.Сергеева (академгородковского сына и аграрного бати).

Сжатый между двумя очень крупными актерами – Смоктуновским и Сергеевым, – Баталов должен был бы сокрушительно проиграть. Но он не проигрывает, потому что...

Потому что – интраистория! Сергеев не по цензорской воле, а по факту игры поддерживает Баталова, а не добивает его. Хотел ли этого Ромм или так это получилось у актеров, игрой которых (если они талантливы) управляет уже не режиссер, а дух культуры? Не знаю. Знал это только Михаил Ромм. Но он эту тайну унес в могилу.

Дело, разумеется, не в творчестве одного художника по фамилии Ромм и даже не в совокупном художественном творчестве эпохи, а в той реальности, которую это творчество отражает, выражает, а в каком-то смысле и формирует.

Эта реальность, во-первых, позволяла выдвигать и реализовывать самые смелые постиндустриальные проекты. В стране был нужный для этого творческий потенциал. И не только творческий, но и социальный.

Что такое творческий потенциал? Это наличие ученых, выдвигающих и реализующих масштабные идеи, формирующие новый облик страны. Это когда есть Курчатов и Королев.

Что такое социальный потенциал? Это когда есть среда, превращающая идеи в проекты – ядерный, космический и так далее. Такая среда состоит не только из творцов (которых всегда немного), но и из всего, что обеспечивает жизнеспособность замыслов этих творцов. А это миллионы людей. Миллионы – воодушевленные постиндустриальной перспективой, готовые подвижнически работать во имя ее осуществления. Труд по созданию нового в принципе не может быть бюргерским, то есть нормальным. Такой труд всегда рыцарский, исступленный, подвижнический.

Посмотрите в хронике на лица молодежи 60-х годов, собиравшейся на концерты и дискуссии в Дубне или новосибирском Академгородке. Это чистые, воодушевленные лица. Если бы тогда политические лидеры оперлись на этот контингент, сделали бы этот контингент своим Семеновским и Преображенским полком – мы жили бы уже в стране с возможностями, стократно превышающими СССР 1980 года. Свобода не стала бы синонимом деструкции. Застой не заразил бы своими миазмами все слои советского общества.

Почему же этого не произошло? Потому что правящий класс, так называемая номенклатура, предпочел организовать регресс и развал СССР, но сохранить свои иерархические возможности. Номенклатура не захотела делиться властью с интеллигенцией. А без готовности делиться властью с этой социальной силой, превращающейся на постиндустриальном этапе из прослойки в господствующий класс (когнитариат, меритократию), развитие не могло осуществляться столь интенсивно, сколь это нужно было в условиях глобальной историософской и геополитической конкуренции. Интересы номенклатуры – шкурные, корыстные, враждебные всему историческому – совпали с интересами наших врагов и конкурентов.

Что же касается интеллигенции, то у нее не хватило политического самосознания для того, чтобы понять собственные интересы с достаточной глубиной и масштабностью. Той глубиной и масштабностью, при которой интересы класса приобретают характер веления Истории. Без этой глубины и масштабности класс не может возглавить процесс перехода страны на новый этап развития. А будучи неспособным это сделать, он становится пешкой в чужой игре. Так и произошло.

Застой состоялся не потому, что Брежнев ничего не мог ему противопоставить, а потому, что номенклатура не хотела передавать кому-либо власть и не могла сама реализовывать развитие. Застой породил множество тяжелейших политических, социальных и культурных заболеваний, поразивших, прежде всего, интеллигенцию, в которой номенклатура видела нежелательного властного конкурента. Диссидентство и эскапизм, конформизм и потребительство, то, что Кьеркегор назвал «смертной болезнью», и рассмотренный мною выше культ псевдонормальности, приводящий к построению «церкви тела».

Номенклатура боялась одного: что интеллигенция перехватит у нее инициативу в рамках Красного проекта. Она совершенно не боялась, что интеллигенция начнет с этим проектом воевать. Она поощряла эту войну в ее двух вариантах – сахаровском и солженицынском. Она знала, что в итоге интеллигенция заработает весь букет описанных мною выше социальных заболеваний.

Когда же эти заболевания перешли в острую фазу и превратились в опаснейшие социокультурные штаммы – номенклатура сделала следующий шаг: она эти штаммы выплеснула на общество так, как штаммы бактериологические выплескивают на подлежащие уничтожению войска или чужое мирное население. В конечном итоге, интеллигенция стала разносчиком заболеваний, уничтожающих другие слои общества. Да и эти слои общества были патологизированы. Каждый из слоев в соответствии со своей органикой. Криминальный гедонизм, мещанство (не зря названное Горьким «ненавистью к людям»)... Мало ли что еще было использовано для того, чтобы общество превратилось в регрессивную слизь...

Когда же оно в эту слизь превратилось, исчезло все то, что позволяло в предыдущую эпоху считать реалистичными самые смелые планы развития. Исчезла интеллигенция (научно-техническая, в первую очередь, но и не только). Исчез рабочий класс, созданный ценой невероятных лишений. Если сейчас в объявлениях пишется: «Требуется сварщик не старше 75 лет», – то это о чем-то говорит, не правда ли? Исчезла промышленность как стратегическая целостная подсистема. Плохи или нет были советские автомашины, самолеты, поезда и так далее – мы на этом передвигались. Мы пахали на своих тракторах. Мы имели свое, пусть и несовершенное, станкостроение. Мы в целом организовывали жизнь, опираясь на свой внутренний, а не внешний рынок.

Все это было обременением для тех, кто осуществлял реформы 90-х годов. Интеллигенцию, заразившую народ разрушительной волей к нормальности (в ее описанных мною вариантах криминального гедонизма и «церкви тела»), использовали и превратили в социального маргинала. Общество управляется внутренними, а не универсальными социальными иерархичностями. Мой отец, доктор наук, профессор, заведующий кафедрой, получал 600 советских рублей в месяц. Много это или мало? Поскольку рабочий получал 150-180 рублей, то это в 3-4 раза больше, чем зарплата рабочего. Это «в раза больше» определяло место в обществе, степень нужности, а значит, и уважения. А также все остальное.

Сегодня мои учителя, профессора Московскою геологоразведочного института (института, по определению обеспечивающего сырьевой сектор экономики), получают никак не больше 500 долларов, а то и меньше. Профессора ряда ведущих технических вузов – по 500 долларов. Счастливцы, добившиеся высшей квалификации в МГУ, – по 800-900 долларов. Нормальность? В какой другой стране мира, пусть не развитой, а развивающейся, существует такая депрессия в сфере оплаты труда ученых, инженеров, профессоров и так далее? Везде эта лидирующая группа, группа развития, получает больше других категорий работников. Меньше других категорий она получает только у нас в стране. И это говорит о качестве протекающего процесса больше, чем все заявления по поводу воскрешающейся России.

Эти заявления – непонятно, кому нужные, – выполняют чудовищную роль. Они мешают осознать, что происходит с действительностью. 15 февраля 2008 года, Красноярск. Из стенограммы выступления Первого заместителя Председателя Правительства России Дмитрия Медведева на V Красноярском экономическом форуме «Россия 2008–2020. Управление ростом»:

«Продолжая реализацию тех проектов, которые были инициированы два-три года назад, мы должны будем сконцентрироваться в ближайшие четыре года на основных направлениях, на своеобразных четырех «и»: институтах, инфраструктуре, инновациях, инвестициях».

Позже Д.Медведев начнет говорить о пяти «и», добавляя в качестве пятого «и» интеллект. Этот разговор о четырех или пяти «и» был бы абсолютно правомочен в конце 60-х годов, в условиях СССР, готового к постиндустриальному рывку. Он был бы столь же правомочен в условиях высокоразвитой капиталистической действительности, например, той, с которой имел дело Рональд Рейган. Но он абсолютно неправомочен в условиях четырех «д» – декультурации, деиндустриализации, десоциализации, дегенерации. В условиях системного регресса, захватывающего как материальную, так и духовную сферу. В условиях глубочайшего культурного провала.

Все это сдержано Путиным в период с 2000 по 2008 год, и потому мы еще не развалились окончательно. Но сдержано – не значит переломлено. Признай Медведев в качестве исходной ситуацию четырех «д» – ему пришлось бы говорить о восстановительном периоде или о чем-то другом, находящемся в соотношении с поставленным конечным заданием. Ни один политический лидер не может говорить о цели, не характеризуя стартовое состояние, из которого надо двигаться к цели по определенной траектории.

Но Медведев лукаво избавлен от этой необходимости разговорами о том, что Россия в 2000–2008 году якобы не регресс сдерживала (что является большим, но относительным позитивом, вполне достаточным для сохранения ключевых политических позиций Путиным и его преемниками), а возродилась аки феникс из пепла. Возродилась?

Разгром советского индустриального и постиндустриального секторов... Сорок миллионов гектаров (целая европейская страна, квадрат размером примерно 650x650 километров), выведенные из сельхозоборотов... Всем понятные (и признанные на высшем международном уровне, прежде всего, в ООН, к которому мы всегда апеллируем) негативные мегатренды в сфере образования, медицины, культуры и много чего еще. Орды торговцев и менеджеров, криминальный мейнстрим... Всем понятная – и беспрецедентно высокая – продовольственная зависимость, невхождение в Европу и НАТО при потере своего поля политических, культурных и военных союзников, превращение бывших сателлитов в инструменты чужой политики, в источник особо сосредоточенной ненависти к тому, к чему ранее «прилипали» как по военно-стратегическим и экономическим, так и по идейным соображениям.

Даны нам в качестве старта эти самые четыре «д». А мы говорим, что на финише будут четыре или пять «и». За счет чего? Четыре «д»... Что они сделали с ядром российской исторической личности? Травмировали это ядро? Сменили его?

К какой исторической личности обращается Д.Медведев, говоря об этих самых «и»? Сочетаемы ли такие «и» с нормальностью в ее рассмотренном нами триединстве, при котором один социальный модус этой самой нормальности мечтает или осуществляет эмиграцию в нормальные страны, другой модус превращает нормальность в криминальный гедонизм, а третий читает проповеди с амвона «церкви тела»?

Так какова же нынешняя Россия? Господин Ракитов, будучи советником Ельцина и призывая к модернизации России через катастрофу во имя смены ядра культуры (оно же ядро цивилизации как культурно-исторической монады – не путать с мировой цивилизацией или с цивилизованностью), добился катастрофы. Но добился ли он смены ядра исторической личности, атакуемого этой самой катастрофой? Сам же Ракитов признает теперь, что этого не произошло. И призывает фактически менять дальше ядро уже за счет расчленения России. При этом он тоже прославляет нормальность в духе культа тела, прямо уравнивая нормальность с уютными, комфортными, хорошо пахнущими сортирами и утверждая, что качество сортиров намного важнее всего, чего угодно – культурного и исторического творчества, геополитического потенциала, научно-технической и экономической мощи.

Как соотносятся нормальность в понимании Ракитова с нормальностью в понимании Медведева? Ведь Медведев – я в этом абсолютно убежден – не готов добиваться нормальности ракитовским методом расчленения России на части. Да и вряд ли он все-таки так солидаризируется с нормальностью в духе «церкви тела» (запах, исходящий из сортира, комфортность стульчака и так далее). Но отсутствие четкой грани между ракитовским и медведевским пониманием нормальности, грани, проведенной, говоря образно, не пастельным карандашиком, а солдатским штыком, создает огромные политические проблемы.

Ядро культуры... Ядро культурно-исторической монады... Ядро исторической личности... Это ядро истерзано. Но о смене ядра говорить не приходится. А раз так, то политический лидер, который в качестве личности лелеет в своем ядре нормальность как сокровенную экзистенциальную идею, должен соотносить лелеемое и с безумием, являющимся нормой для исторической личности, к которой он обращается, и с патологизациями ядра этой исторической личности, и с тем, что я назвал четырьмя «д».

В противном случае, апелляция к нормальности спустит с цепи трех псов – эмиграции, криминального гедонизма и «телолюбия». И эти псы разорвут на части Россию.

Я глубоко убежден, что Россия, находящаяся в нынешнем состоянии, может откликнуться на идею нормальности только деструктивно, то есть усугубляя антитезу нормальности – системную социальную патологию. Но предположим, что я неправ. И что какая-то Россия, которую я не знаю ни по опыту, ни по проводимым мною и другими социальными исследованиями, – готова к нормальной корреляции между призывом к нормальности и движением к нормальности. Это вся Россия?

Д.Медведев обращается к новой, нормальной России с лозунгом окончательного обеспечения синтеза нормальности и развития. А другой России – нет? Ее олицетворяет только монстр по фамилии Кургинян, ткущий невразумительные псевдоинтеллектуальные «холсты»? Да полно!

Я два раза в месяц провожу заседания своего Клуба и вижу молодые лица с горящими глазами. У меня есть свои печатные органы, свой сайт. Я получаю многочисленные отклики на свои статьи и телевизионные выступления. Не буду говорить о других, просто чтобы никого не брать в подельники. Но счет, с которым я (и ведь совсем не я один) побеждаю сегодня на теледебатах с «нормальниками», нечто отражает, не так ли? Но и это мелочь.

Всеми обсуждаемый рейтинг Сталина... Неосоветское электоральное большинство (две трети путинцев, все зюгановцы, половина жириновцев и пр.)...

Ненормальная Россия не просто жива. Она все более оформляется.

Д.Медведев может или участвовать в оформлении этой «ненормальной России», или потерять ее, а вместе с нею и путинское наследство. Но что тогда он получит?

Нормальную новую Россию?

Во-первых, это возможно лишь при наличии каких-то нормальных социальных завязей. А их на самом деле, как я уже показал, нет. Есть три нормальности, которые никакой России оформить не могут. И это, увы, все, что наличествует.

Во-вторых, даже если я не вижу завязей, а они есть, завязь – это не электоральное большинство. Д.Медведев готов осуществлять нормализацию теми способами, которые осуществляются в условиях, когда нормально лишь меньшинство, и называются диктатурой?

В-третьих... А кто сказал, что это меньшинство поддержит Медведева, а не «оранжевых» (Касьянова, Каспарова и кого-нибудь покрупнее)? М.Горбачев тоже считал, что своей апелляцией к нормальному и «нормалефилам» он получит их политическую поддержку. Но получил-то ее Б.Ельцин! И это глубоко закономерно. Потому что «нормалефилы» поддерживают (а) антивластное, (б) угодное Западу. На то они и «нормалефилы»!

А поскольку Д.Медведев – политик, то опираться на сомнительное меньшинство он не хочет. Предлагается другое. Адресовать нормальность новой России (как я это называю, «4Д-дженерэйшн», а развитие – старой России. Той самой, которая ходит на мой и иные сходные клубы, поддерживает курс на державность (как в путинском, так и в иных вариантах), «рейтингует Сталина», нажимает определенным образом кнопки на теледебатах.

Создать такой идеологический, политико-стратегический конструкт, в принципе, можно. Но тогда не надо пудрить нам мозги о якобы проходном характере текстов Д. Медведева. Можно, повторяю, попытаться создать такой конструкт. А вместе с ним и медведевское большинство, являющееся уже не слепком с путинского большинства, а новым (хотя и сходным с путинским) большинством.

Попытаться-то можно... Но успех или провал попытки будет зависеть (а) от того, чего именно – провала или успеха – хотят конкретные конструкторы, а также те, кто к ним примыкает (пиарщики, спичрайтеры и т.д.), и (б) от способностей тех, кто хочет успеха, а не провала, хочет всерьез осмыслить феномен под названием «путинское большинство». То есть природу путинского консенсуса.