Глава V. От политического контекста – к маячащим за ним аллегориям

 

15 февраля 2008 года Д.Медведев выступает в Красноярске на V Экономическом форуме и говорит: «Часто в нашей истории бывало так, что, как только страна, что называется, расправляла крылья, мы безответственно втягивались в военные конфликты. Или на нас обрушивалась революция. Но история все-таки нас чему-то учит».

Полностью поддерживаю желание нового президента России учиться на уроках истории. Как именно называются такие уроки? Исторические прецеденты.

Исторический прецедент (если хотите, то аллегория) – самый зыбкий из всех возможных. Возьмем для сравнения юридический прецедент. Он основан на сопоставлении ранее принятого решения с решением, которое предстоит принять. Ранее принятое решение давало оценку поступку или ситуации. При этом поступок или ситуация легко подвергаются схематизации. А схематизация легко параметризируется. Причем число параметров, вводимых в схематизацию, обычно не так уж и велико. А если параметров оказывается слишком много, то прецедентный подход существенно затрудняется.

Грубо говоря, неважно, высокого роста лицо, требующее юридической оценки, или низкого. Голубые у него глаза или карие. Холерик оно или сангвиник. Важно, что оно совершило кражу. И другое лицо тоже совершило ранее сходную кражу в сходных, задаваемых немногочисленными параметрами условиях. И свод законов, на основе которых надо принять решение по отношению к этой краже, ничем не отличается от свода законов, на основе которого принималось прецедентное решение. А если что-то в законах и изменилось, то хорошо известно, что именно.

В истории прецедентность носит другой характер. История – это изменения, в том числе и качественные. Большевики пытались учиться на опыте якобинцев... Но поди-ка сопоставь Францию 1793 года и Россию 1918 года! Поди-ка установи исторические инварианты! Юридические – они лежат на ладони. А исторические?

Для Маркса они одни, для Тойнби – совсем другие. В явном виде эти инварианты вообще не заданы. Но поскольку автор высказывания адресует к исторической прецедентности (она же способность учиться на горьком историческом опыте), то необходимо найти некую зону, в которой историческая прецедентность наименее проблематична. Этой зоной являются политические высказывания исторических персонажей.

Кто из российских политических персонажей (и когда именно?) говорил нечто, сходное с настойчиво и неоднократно заявленным Д.Медведевым пожеланием «десятилетий спокойствия»? Кто выражал уверенность в их благотворности, чудодейственности? Установив это, мы начнем движение от контекстов и прецедентов к чему-то совсем зыбкому – к маячащим за прецедентностью и контекстуальностыо аллегориям.

Выявление подобных аллегорий требует уже не структуралистского и не герменевтического метода, а чего-то большего. Художественно-аналитического синтеза. Давайте попробуем его осуществить, мобилизовав для этого уже не только логику, но и образное мышление.

Вообразим себе нечто наподобие химического (или алхимического) опыта. Опыта, в котором пожелания, высказанные Д.Медведевым, – это, образно говоря, кусок известняка. А реальность (как историческая, так и текущая) – это, опять же образно говоря, серная кислота.

И вот мы кидаем известняк медведевских пожеланий в серную кислоту реальности. Начинается бурная химическая реакция. Она порождает белую подвижную слизь. Слизь обретает причудливые формы и одновременно затвердевает. Проходит совсем немного времени, и мы видим три легко узнаваемые скульптуры: Столыпина, Сталина и Горбачева.

Известняк медведевских пожеланий тем самым не растворился в реальности без остатка, а, провзаимодействовав с нею, породил некий смысл. Смысл, который изначально присутствовал в исследуемых нами текстах. Причем не потому, что автор захотел его в них вложить, а пиарщики и спичрайтеры нечто, так сказать, «шлифанули».

Мне кажется, что таинство подобного смыслообразования (оно же – описанная мною аллегорическая химическая реакция) не сводится к рациональным намерениям автора, спичрайтеров, пиарщиков и кого бы то ни было еще. К моменту произнесения текстов Медведев уже оказался исторически обусловленной фигурой. И потому текст стал исторически же обусловленной ворожбой. В него вошло историческое начало, оно сплелось с личной и родовой памятью автора. С тем, что он слушал на лекциях и школьных уроках. С тем, что он знал от родителей. С тем, что он впитал за предыдущую жизнь. С тем, о чем спорили его близкие и друзья.

Это все, образовав аллегорический известняк, вступило в аллегорическую же химическую реакцию. И в результате оформилось в виде трех статуй, трех фигур, трех лиц и даже ликов... чего? Вглядываясь, я вдруг понял чего – развития.

Статуя Столыпина – это аллегория прерванного развития.

Статуя Сталина – аллегория совершившегося развития.

Статуя Горбачева – аллегория омутировавшего развития, развития, коварно превращенного в свою противоположность, в регресс.

Статуи стояли одна за другой, на расстоянии нескольких метров друг от друга.

«Как на парковой аллее», – подумал я. Ближе всего ко мне была статуя Столыпина.

Корректная параллель между его знаменитым высказыванием и смыслом текстов Медведева лежит, что называется, на поверхности.

И, видимо, параллелизм высказываний не исчерпывает объема исторической прецедентности. Но начинать надо с того, что текстуально верифицируемо...

В патриотических кругах всегда с восторгом цитировали фразу Столыпина: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия». Иногда ее воспроизводят иначе: «Нам не нужны великие потрясения – нам нужна великая Россия». Первый вариант наиболее достоверен. Но по сути варианты тождественны. В любом случае, говорится, что есть добро – великая Россия, и есть зло – великие потрясения. Злым силам нужны великие потрясения. Силам добра нужно отсутствие этих великих потрясений. И именно это отсутствие синонимично великой России.

Я не буду настаивать на том, что самую великую Россию (по несомненному факту геополитического величия) создали в итоге великие потрясения. Это, в конце концов, для кого-то так, а для кого-то совсем не так.

Намного более существенно, что великие потрясения могут возникать не только потому, что они нужны какому-то «вам». Они могут возникать объективно. Никому они не нужны, но история накапливает взрывчатку противоречий. И они могут возникать в силу противоречивого поведения «нам». А также в силу слабости «Нам», его неспособности снять внутренний раскол, приводящий к слабости, мобилизовать народ, встать на уровень новых исторических требований, отвечать масштабу большой игры и так далее.

В эпоху Столыпина все эти слабости «нам» были налицо. Как налицо был и объективный характер накапливающихся противоречий, не учитываемых элитой. А также ее несоответствие Большой Игре. Элита была расколота. Материалов (даже открытых, а есть и другие) о том, кто в пределах самой элиты организовал убийство Столыпина, слишком много. И вряд ли кто-то из серьезных людей сегодня решится утверждать, что данное убийство – дело рук маргиналов (Богрова и его непосредственных руководителей).

В любом случае, пока Столыпин говорил, что «нам нужна великая Россия», какое-то «нам–1» говорило: «Нам не нужен Столыпин». И это «нам–1» оказалось сильнее столыпинского. Кто-то считает, что в «нам–1» входили сам государь император и члены его семьи. Вопрос спорный. Но то, что сотворил сие высший круг российской имперской элиты, очевидно.

Итак, есть много вопросов уже к слову «нам».

Но еще больше вопросов к слову «нужны».

Повторяю, в Истории есть взрывчатка противоречий, приводящая к потрясениям. «Нам», конечно, они не нужны. Но это «нам» – не инопланетяне-прогрессоры из фантастических романов и не высшие надчеловеческие инстанции.

Все, что может «нам», – это оценить масштаб противоречий и скорость их накопления. Увидеть ту «риску» (красную черту), за которой произойдет взрыв накопленных противоречий.

Оценив скорость накопления противоречий, их уровень в настоящий момент и тот критический уровень, за которым будет взрыв, надо решить простейшую арифметическую (и сложнейшую историческую) задачу.

Предположим, что противоречия–2008 находятся на уровне 65% от критических. Предположим, что накопление противоречий идет со скоростью 5% в год. Тогда «нам» до взрыва осталось семь лет. И за эти семь лет «нам» надо сделать то-то и то-то. Обеспечить прочность системы, провести опережающие антикризисные мероприятия, – словом, ПРЕДУГОТОВИТЬСЯ.

Если элита, лица, отвечающие за государство, успевают предуготовиться, они спасают страну.

«Петр Аркадьевич, – обратился я к статуе. – Скажи национальный лидер... лучше бы государь-император, но пусть хотя бы Вы как премьер-министр и квазидиктатор: "У нас сейчас 1907 год. До мировой войны осталось семь лет. Нам надо ПРЕДУГОТОВИТЬСЯ. Меры таковы..." – какова была бы цена разворота семантики от "нужны – не нужны" к "надо предуготовиться"? Я думаю, что ценой было бы спасение империи. Вы не согласны?»

«Ведь для меня, Петр Аркадьевич, – продолжил я, – все это не концептуальная заумь. Это часть семейной трагедии. Произойди такая смена семантики, моя мать не потеряла бы отца в 1938 году. Эта потеря и лихорадочное бегство из Смоленска в Москву оставили страшный след в душах самых близких для меня людей – бабушки и матери. И, поверьте, так не бывает, не могло быть, чтобы в их душах след остался, а в моей – нет. Ну, ладно, это прошлое. Но теперь вот Дмитрий Анатольевич говорит не о том, к чему надо предуготовиться, а о том, что для нас желательно, а что нежелательно. А у меня ведь есть дочь. И внучка».

Статуя Столыпина стала растекаться, как предметы на картинах Сальвадора Дали.

«А может быть, – подумал я, глядя на это растекание, – неведение есть удел человеческий? Откуда Столыпину, Медведеву, кому угодно еще знать, что будет через 7–10 лет? История – коварная штука. Может быть, все, что мы можем и должны, как раз и сводится к тому, чтобы нащупать нужное для страны и все силы свои положить на то, чтобы это нужное укоренить в действительности? Может быть, роль политика только в этом? Бороться за нужное, погибнуть, если надо, в этой борьбе?»

Статуя Столыпина исчезла бесследно. А другая, скрывавшаяся за этой, странная статуя вдруг произнесла с тяжелым кавказским акцентом: «Мы отстали от передовых стран на пятьдесят–сто лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут. Максимум в десять лет мы должны пробежать то расстояние, на которое мы отстали от передовых стран капитализма». Сказано это было 4 февраля 1931 года на Первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности. До начала Великой Отечественной войны оставалось ДЕСЯТЬ ЛЕТ. Ровно столько, сколько было названо человеком, поломавшим жизнь моих близких. И – спасшим и меня, и сотни миллионов моих сограждан, и (в полном и буквальном смысле слова) все человечество.

 

Один о нужном рассуждая

И катастрофу проморгал.

Другой, сказав: «Предуготовьтесь», –

Спас и Россию, и Историю.

 

Мало было сказать «предуготовьтесь»! Мало было даже угадать отведенный для предуготовленья срок! Надо было побудить всех к нечеловеческому напряжению сил. Вдохновить на подвиг, на жертву... Подавить любое уклонение от того, что предусматривало предуготовленье. Нужны были не только ДнепроГЭС и Магнитка, но и «Александр Невский» Эйзенштейна... «Если завтра война, если завтра в поход»...

«Ты хочешь, чтобы я отдал тебе должное, – сказал я статуе Сталина. – Что ж, отдаю должное! И даже не выставляю ответный счет. Не говорю о том, во что обошлась победа... Понимаю, что поражение обошлось бы неизмеримо дороже. Но ты оглянись, если можешь! За твоей спиной – третья статуя. Ты предугадал войну и предуготовился. А горбачевские перемены? Их ты почему не предугадал? Ты не понимал, что отчужденная от метафизики идеология будет остывать? Ты, семинарист, не понимал роли метафизики в политике? Ты, говоривший, что кадры решают все, позволил этим кадрам сплясать канкан на твоем неостывшем трупе? А главное – Горбачев. Ты, архитектор системы, не отвечаешь за то, что систему удалось развалить?»

Статуя Сталина распалась на миллиарды мельчайших частиц и испарилась. Я подошел к статуе Горбачева, увидел стоящую рядом скамейку, сел на нее, задумался.

«Эх, Сергей, Сергей, – услышал я до боли знакомый голос с легким, искусственно имитируемым крестьянско-южнорусским гэканьем. – Все, что ты говоришь, конечно же, будит мысль, но только не надо драматизировать». Статуя превратилась в живого Михаила Сергеевича. «Сергей, не надо драматизировать», – повторил Михаил Сергеевич, садясь в подъезжающую машину. «А главное, Сергей, – сказал он, угадав мои мысли, – чтоб никаких подкопов под перестройку».

Машина медленно поехала, оставляя за собой странный след, испещренный неразборчивыми надписями. Мне очень захотелось пойти по этому следу и прочесть надписи. Но внутренний голос сказал мне: «Остановись, еще не время». И я остановился. Остановившись же, остался наедине с гораздо менее художественными (так и хочется сказать – метафизическими) задачами. Задачами политтехнологическими, постмодернистскими. То есть связанными с той культурой, в которой нет места художественности в настоящем смысле этого слова. Культурой, отрицающей подлинность.

Сколь ни чужда мне эта культура, я понимаю, что она тоже должна быть проанализирована, поскольку постклассичность нынешнего российского бытия тесно связывает оное именно с этой культурой. Культурой брэндов и супербрэндов. То есть виртуальностей, цепко держащих в своих когтях мою Родину.