Индивидуальной философской культуры).

    Николай Васильевич Гоголь… Прошло более полутора столетия со времени опубликования его книги «Выбранные места из переписки с друзьями», вызвавшей тогда сильнейший общественный резонанс в просвещенных кругах России. Мой, возможно, неожиданный для некоторых коллег интерес к Гоголю продиктован определенным случаем обращения к этой книге. Внимание привлекли многочисленные высказывания Н. В. Гоголя метапознавательного, метадеятельностного характера. Но более всего идея статьи или очерка обязана высказываниям, касающимся гуманистической природы всякого истинного творчества и переходного характера жизни русского народа, показавшимся мне чрезвычайно актуальными для нас в России начала XXI века. Вот два из них:

    — «… едва есть ли высшее из наслаждений как наслаждение творить» (здесь и далее курсивом дано то, что выделено самим Н. В. Гоголем) (С. 305). (Все цитаты в статье даны по произведению: «Гоголь Н. В. Выбранные места из переписки с друзьями / Сост., вступ. ст. и коммент. В. А. Воропаева. М.: Сов. Россия, 1990». Поэтому и в дальнейшем при цитировании указываются только страницы. В издании содержатся также и другие работы, в частности, «Авторская исповедь», выдержки из которых также используются в статье).

    И следующее:

    — «Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их (других народов — С.Х.) … Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней» (С. 270-1).

    В том, что Н. В. Гоголь очень близок нам сегодня, убеждаешься по мере знакомства с его высказываниями по разным предметам. Вот еще как пример:

    — «… если бы я вам рассказал то, что я знаю (а знаю я, безо всякого сомнения, далеко еще не все), тогда бы, точно, помутились ваши мысли и вы сами подумали бы, как бы убежать из России» (С. 181).

    — «Не велика слава для русского сразиться с миролюбивым немцем … с черкесом, которого все дрожит, считая непобедимым, с черкесом схватиться и победить его — вот слава, которою можно похвалиться!» (С. 212).

    Последнее, как и многие другие высказывания Н. В. Гоголя, нуждается в особом истолковании, конечно же, не в духе времени великого писателя. Сегодня «победить черкеса» — означает решение проблемы Российского Кавказа по гуманитарным меркам XXI века.

    Читая книгу, я увидел в ней отчетливый пример формирования философской культуры отдельного человека, причем, человека выдающегося, великого, хотя и наделенного многими особенностями, кому-то, быть может, казавшимися даже странными. О Гоголе сразу после выхода книги стали распространяться слухи о некотором его отклонении от привычного стереотипа, вплоть до болезненного отклонения. Впрочем, очевидные примеры формирования индивидуальной философии всегда содержат всякого рода неординарности. Это и понятно, философствовать каждый человек начинает с некоторых личных событий, переживаний, с личных «пограничных ситуаций». Кроме того, как мне кажется, индивидуальной философской культуре Н. В. Гоголя, в отличие от Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского, в истории отечественной философской мысли уделено явно недостаточно внимания. Особенно, если пытаться представить ее как некоторое органически развивающееся целое. Для себя я считаю своеобразным открытием философию Н. В. Гоголя. И это притом, что в книге не упомянуто ни одно имя даже известного философа. Философия Н. В. Гоголя, во многом только начинавшаяся более-менее систематически формироваться, судя по книге, представляет собой явление вполне самобытное и выдающееся.

    В своей статье я предпочел сознательно абстрагироваться от социального контекста написания и, особенно, последовавшего затем обсуждения книги, что само представляет собой предмет очень серьезного и углубленного анализа. Тем более что Н. В. Гоголь, как многие выдающиеся личности, в своих философских исканиях не очень-то и обращал внимание на этот контекст. А во многом и не отдавал себе отчета о природе этого контекста. С другой стороны, совсем ничего не сказать о той внешней ситуации, в которой происходили искания Гоголя, невозможно. Как обойти, например, слова Белинского о том, что книгу Гоголя следует рассматривать как «артистически рассчитанную подлость»? Большего оскорбления нельзя было нанести. И объясняется, думаю, это именно нестыковкой внешнего идейного контекста и внутреннего. В. Г. Белинский был погружен во внешний контекст, жил в нем и, думается, даже вообразить себе не мог, чтобы кто-то, тем более крупный писатель, мог существовать вне этого контекста. Гоголь мог существовать, ибо он вступил на путь глубинных философских исканий, может быть, запоздалых, не во всем удачных для кого-то, но необходимых для Гоголя. Он сам это понимал и хотел объяснить другим, очень хотел.

    Любая философия вырастает в отдельном человеке из всей совокупности того опыта, знаний, переживаний, чувств, которыми обладает этот человек. Иного пути у философии нет. Не вина, как это показалось Белинскому, а беда Гоголя заключалась в том, что формирование его философии пошло по весьма своеобразному пути. Сегодня мы понимаем, что и такие пути возможны. Более того, если не брать уже законченные результаты, эти пути всегда были и будут таковыми, особенно, на начальных этапах. Гоголь же предал гласности, имея на то определенные глубоко личностные основания, пути своих исканий, взятые именно на их начальных стадиях. Об этом и пытался сказать читателям, всем доброжелателям-недоброжелателям.

    Философия Н. В. Гоголя близка к философии здравого смысла, с одной стороны, и религиозной философии — с другой. Мне думается, что в глубинной части философия Гоголя есть философия диалектическая и очень объективная по своему духу. Многое объясняется преобладанием гуманитарной, гуманистической проблематики. Говоря прямо, Гоголь «вырос» из писательского качества, причем настолько, что не мог уже вернуться назад, а развитого, законченного философского качества еще не достиг.

    Гоголь был не чужд и научного направления в своем опыте, о чем говорят такие его высказывания:

    — «… я увидел тоже математически ясно, что говорить и писать о высших чувствах и движеньях человека нельзя по воображению: нужно заключить в себе самом хотя бы небольшую крупицу этого» (С. 287).

    И другое, характеризующее российское дворянство:

    — «… все вдруг поднимется точно каким-то электричеством» (С. 146).

Трудно, однако, ожидать от книги, излагающей начальный этап формирования индивидуальной философии, систематичности в подаче соответствующих размышлений. Тем более, размышлений выдающейся личности, которая одновременно улавливает очень много, но даже она не сразу способна выразить всю полноту того опыта, которым обладает. Это своего рода закон: чем крупнее личность, чем богаче ее индивидуальный опыт, тем труднее ей дать его обобщенное выражение, да еще средствами непривычными, уже не только и не столько художественными. Как отмечает Н. В. Гоголь: «Я сам слышу, что я тут (в литературном сочинении — С.Х.) гораздо сильней, чем в рассуждениях» (С. 304). Поэтому мы взяли на себя задачу определения порядка изложения суждений Гоголя, имеющих, опять же, по нашему мнению, философское содержание.

Авторский замысел «Выбранных мест…» и некоторые оценки.

    Н. В. Гоголь в период творческого саморазвития в сторону активного философского осмысления себя и окружающего общества занят, прежде всего, внутренними вопросами, а отнюдь не социальным контекстом. Так, он честно отмечает, что в книге имеются «какие-то мистически непонятные места, не вяжущиеся с остальными письмами» (С. 276), и что издавал он свою книгу «под влиянием страха смерти своей» (там же). А далее говорит, что «психологический вопрос» есть «главный предмет всей моей книги» (С. 278). И еще:

    — «Есть такие вещи, которые не подвластны холодному рассуждению, как бы умен ни был рассуждающий, которые постигаются только в минуты тех душевных настроений, когда собственная душа наша расположена к исповеди, к обращению на себя, к охуждению себя, а не других» (С. 280). В этой книге «есть моя собственная исповедь; в ней есть излиянье и души т сердца моего» (С. 279).

    Но и здесь Н. В. Гоголь остается верен себе, своей диалектике, примененной к собственной ситуации. Свою книгу он так оценивает: «Это та страшная школа, от которой или точно свихнешь с ума, или поумнеешь больше, чем когда-либо … Мне нужно было иметь зеркало, в которое бы я мог глядеть и видеть получше себя, а без этой книги вряд ли бы я имел это зеркало» (С. 311). Он отдавал себе отчет в том, что своей книгой должен оказать некоторое влияние на других. Но какое? Такое ли, которого от него могли ожидать все, в том числе знавшие его близко? — Нет! Свою задачу Гоголь формулировал существенно иначе: «Как ученик, кое в чем успевший больше другого, я хотел только открыть другим, как полегче выучивать уроки, которые даются нам нашим Учителем» (С. 312). Не более, но и не менее. В связи с этим он вполне объективно оценивает природу обвинений в свой адрес:

    — «Что касается до обвинений, будто я … в книге моей показал уничиженье паче гордости, то на это скажу, что ни смиренья, ни уничиженья здесь нет. Пришедшие к этому заключению обманулись сходством признаков» (С. 288). И далее: «… зачем я выставил свою внутреннюю клеть» — «… могу сказать то, что все-таки я еще не монах, а писатель» (там же); «остановившись над двумя-тремя местами, стали выводить заключения, совершенно противу-положные духу всего сочинения» (С. 277).