Заглавная страница Избранные статьи Случайная статья Познавательные статьи Новые добавления Обратная связь FAQ Написать работу КАТЕГОРИИ: АрхеологияБиология Генетика География Информатика История Логика Маркетинг Математика Менеджмент Механика Педагогика Религия Социология Технологии Физика Философия Финансы Химия Экология ТОП 10 на сайте Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрацииТехника нижней прямой подачи мяча. Франко-прусская война (причины и последствия) Организация работы процедурного кабинета Смысловое и механическое запоминание, их место и роль в усвоении знаний Коммуникативные барьеры и пути их преодоления Обработка изделий медицинского назначения многократного применения Образцы текста публицистического стиля Четыре типа изменения баланса Задачи с ответами для Всероссийской олимпиады по праву Мы поможем в написании ваших работ! ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?
Влияние общества на человека
Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрации Практические работы по географии для 6 класса Организация работы процедурного кабинета Изменения в неживой природе осенью Уборка процедурного кабинета Сольфеджио. Все правила по сольфеджио Балочные системы. Определение реакций опор и моментов защемления |
Социокультурная ситуация рубежа XVIII—XIX вв.Содержание книги
Поиск на нашем сайте
Конец XVIII — начало XIX в. прошли под знаком последствий Великой французской революции и наполеоновских войн. В этих условиях формируются новые подходы к осмыслению задач научного исторического знания. Особенностью XIX в. является формирование альтернативных, оппонирующих друг другу подходов в понимании целей и способов историописания. Формируется оппозиция историзма и позитивизма. Первым четко сформулировал собственные задачи исторической науки, естественно оспорив утверждения своих предшественников, Леопольд фон Ранке: «Я же утверждаю: каждая эпоха стоит в непосредственном отношении к Богу, и ее ценность основана вовсе не на том, что из нее выйдет, а на ее существовании, на ее собственном "я". Благодаря этому рассмотрение истории, и именно индивидуальной жизни в истории, получает совершенно особую привлекательность: каждая эпоха должна быть рассматриваема как нечто, имеющее цену само по себе, и является в высшей степени достойной рассмотрения». «История возложила на себя задачу судить о прошлом, давать уроки настоящему на благо грядущих веков. На эти высокие цели данная работа не претендует. Ее задача — лишь показать, как все происходило на самом деле [выделено мной. — М. Р.]»1. Напомним, что и Гегель, который в отличие от Ранке философски подходил к выстраиванию целостного исторического процесса, вполне в ранкеанском духе размежевывается с нравоучительной историей предшествующей эпохи. «Правителям, государственным людям и народам с важностью советуют извлекать поучения из опыта истории. Но опыт и история учат, что народы и правительства никогда ничему не научились из истории и не действовали согласно поучениям, которые можно было бы извлечь из нее»2. Credo историзма уже в начале XX в. сформулировал Н. И. Кареев: «Надо различать науки чистые и науки прикладные. Одни основаны на строго теоретическом отношении к знанию... тогда как другие стоят к знанию в утилитарном отношении, т.е. занимаются применением чистого знания к решению разных задач, ставимых жизнью... Собственно говоря, настоящая наука есть одна наука чистая, а все остальное — уже только искусство, не в художественном, а в техническом смысле, или, коротко говоря, техника... Задача истории не в том, чтобы открывать какие-либо законы (на то есть социология) или давать практические наставления (это — дело политики), а в том, чтобы изучать конкретное прошлое [выделено мной. — М. Р.] без какого бы то ни было поползновения предсказывать будущее... Если данными и выводами истории воспользуются социолог, политик, публицист, тем лучше, но основной мотив интереса к прошлому в истории, понимаемой исключительно в качестве чистой науки, имеет совершенно самостоятельный характер: его источник в том, что мы называем любознательностью, на разных ее ступенях — от простого и часто поверхностного любопытства до настоящей и очень глубокой жажды знания»3. Позиция «чистого» историзма вполне понятна и психологически легко объяснима. Она представляет собой результат разочарования в светлых идеалах XVIII в., утраты веры в возможность переустроить мир на основах Разума. И здесь нельзя переоценить воздействие на умы Великой французской революции, а вернее ее последствий. Ведь 1 Ранке Л. фон. Об эпохах новой истории//Историки и история: Жизнь. Судьба. Творчество. М., 1998. Т. 2. С. 297; см. также: Тош Дж. Стремление к истине: Как овладеть мастерством историка: Пер. с англ. М., 2000. С. 16—17. 2 Гегель Г.-В.-Ф. Лекции по философии истории. СПб., 1993. С. 61. 3 Кареев Н. И. Историка (Теория исторического знания). Пг., 1916. С. 28—29. «хотели, как лучше», а получилось если не «как всегда», то по крайней мере совсем не так, как хотели. Вместо «Свободы, Равенства и Братства» — якобинский террор, наполеоновская диктатура и наполеоновские войны. Но последствия Великой французской революции порождают и иное направление размышлений. «После крушения французской революции, этой необузданно-мятежной попытки осуществить мечты радикальных реформаторов, своевольно, рационально-самочинной человеческой волей заново построить человеческое общество, возникло сознание, что человеческому самочинию поставлены пределы, что есть вечные, неизменяемые начала общественной жизни, над которыми не властна человеческая вопя. Таково именно основное содержание гениальной, религиозно осмысленной интуиции Жозефа де Местра, под влиянием которой возник замысел "социологии" Огюста Конта. "Абстрактному" или "метафизическому" мировоззрению доктринеров XVIII века, которые хотели строить общественный порядок на основании отвлеченных планов, Конт противопоставляет "социологию" как положительную науку об обществе, познающую естественную, неотменимую человеческой волей закономерность общественной жизни. Так зародился замысел обобщающего социального знания, который с того времени... разрабатывается под именем социологии». С. Л. Итак, в начале XIX в. формируются два полюса. С одной стороны, историки, последовательно придерживающиеся принципа историзма, отказывающиеся от оценок и выводов. С другой — сторонники философских подходов — от гегельянства до позитивизма, утверждающие, что история нужна для понимания настоящего как основа активного социального действия. Наиболее взвешенную позицию в этой скрытой, но упорной полемике занимают в XIX в. историки права, принадлежащие к сформировавшейся на рубеже XVIII—XIX вв. «исторической школе» права. Принципы «исторической школы» права были сформулированы немецким юристом Фридрихом Карлом Савиньи, утверждавшим, что право не может быть выстроено на чисто рациональных основаниях, оно является продуктом развития «народного духа». «Историческая школа» права получила распространение и в России. В частности, М. Ф. Владимирский-Буданов, отмечая кризис господствовавшей в XVIII в. теории «естественного права», пишет: «После переворота XVIII в. и разочарования, постигшего европейское общество в первой четверти XIX в., нельзя уже было признать 4 Франк С. Л. Духовные основы общества. М., 1992. С. 19. истинным выражением права ни законы действующие, ни право философски построенное; оставалось признать таким право исторически данное, т.е. выразившееся в целой истории какого-нибудь народа»5. Аналогичную мысль находим у Н. П. Загоскина: «...право не должно и не может быть рассматриваемо ни как исключительный императив разума, ни как исключительный продукт природы, ни как результат непосредственной творческой деятельности человека... право каждого отдельного народа есть продукт всей предшествовавшей исторической жизни его, и... единственным источником права является правовое сознание народа, представляющееся органической частию всего его мировоззрения»6. Итак, в начале XIX в. окончательно оформилась еще одна функция научного исторического знания — служить основой законотворчества и принятия политических решений. С этой функцией самым тесным образом связана еще одна — формирование социальной идентичности. В XIX в. речь должна идти прежде всего о национально-государственной идентичности. Естественно, если законотворчество и развитие права рассматриваются как один из основных факторов исторического развития, то необходимо консолидировать тот социум, который подвергается правовому регулированию. Эту особенность историографии XIX в. очень точно подметил знаменитый английский историк прошлого, XX в. Арнольд Тойнби. Выделяя индустриализм и национализм как две господствующие тенденции в историографии XIX — первой половины XX в., Тойнби пишет, что до 1875 г. они действовали однонаправленно и в силу этого полностью определяли мышление профессиональных историков: «...глубинное побуждение охватить и понять целостность Жизни имманентно присуще мышлению историков, поэтому разделение труда, характерное для индустриальной системы, действовало столь раздражающе, что они восстали бы против его тирании, если бы не существование в современной западной жизни второго доминирующего института, который оказался в состоянии совместить целостность взгляда на историю с индустриализацией исторического мышления. Таким вторым институтом оказалось "суверенное государство", которое в наш "демократический" век вдохновляется духом национального единства [выделено мной. — М. Р.]»7. С.З. Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. Пг.; Киев, 1915. 6 Загоскин Н. П. История права русского народа. Казань, 1899, С. 9. 1 Тойнби А. Постижение истории: Пер. с англ. М., 1991. С. 17. Мы прекрасно знаем, что XIX в. — век многотомных национальных историй: Маколей — в Англии, Мишле — во Франции, фон Роттек — в Германии. Но особенно любопытна ситуация в огромной многонациональной России и во все еще раздробленной Германии. На протяжении XIX — начала XX вв. в России последовательно появляются «История государства Российского» Н. М. Карамзина, «История России» С. М. Соловьева, «Курс русской истории» В. О. Ключевского, «Очерки по истории русской культуры» П. Н. Милюкова. Уже по названиям мы можем проследить изменение объекта исследования, расширение его границ. В трудах С. О. Шмидта в последние годы выявлен грандиозный масштаб и особый характер социокультурного воздействия «Истории государства Российского» Карамзина на русское общество, на формирование социальной памяти, лежащей в основе национальной идентичности8. Примечательно, что в те же годы, когда Карамзин том за томом публикует свой труд, начинается собирание германских земель, и начинается оно с осмысления общности истории германского народа, чему призвано способствовать фундаментальное издание источников «Monumenta germaniae historica», первый выпуск которых вышел в 1826 г.9 Не случайно, что в XIX в. среди профессиональных историков возобладал лозунг «история пишется по источникам». Да и Тойнби связывает национальные историописания с единством источниковой базы: «...националистическая точка зрения наиболее привлекательна для современных западных историков, и она овладевала их умами различными путями. Они принимали ее не только потому, что в духе этих идей воспитывались с детства, но также и потому, что исходный материал являл собой некую устойчивую национальную данность. Самыми богатыми «залежами», которые им приходилось разрабатывать, были открытые для общественности архивы западных правительств. Неисчерпаемость этого специфического естественного источника приводила к редкостному увеличению объема их продукции»10. 8 Шмидт С. О. «История государства Российского» Н. М. Карамзина в контексте истории мировой культуры//Шмидт С. О. Путь историка: Избр. тр. по источниковедению и историографии. М., 1997; Он же. «История государства Российского» в культуре дореволюционной России/Дам же; Он же. Н. М. Карамзин и его «История государства Российски го»//Карамзин Н. М. Об истории государства Российского. М., 1990. См. также: Казаков Р. Б. Заметки о формировании метода источниковедения в XVIII — первой четверти XIX в./Дочное гуманитарное знание: Традиции, проблемы, методы, результаты: Тезисы докладов и сообщений научной конференции. Москва, 4-6 февраля 1999 г. М., 1999. С. 40-48. 9 Подробнее см.: Медушевская О. М. Источниковедение: теория, история и метод. М., 1996. С. 23-24. 1й Тойнби А. Указ. соч. С. 19. Нельзя не отметить еще одно изменение, происшедшее в умах на рубеже XVIII — XIX вв. Постепенное разочарование в рационалистическом идеале эпохи Просвещения (начавшееся задолго до Великой французской революции, которая в значительной степени ускорила этот процесс) заставило по-новому взглянуть на человеческую индивидуальность. В конце 60-х годов XVIII в. в «Исповеди» Ж.-Ж. Руссо была заявлена новая идея: «Я предпринимаю дело беспримерное, которое не найдет подражателя. Я хочу показать своим собратьям одного человека во всей правде его природы, — и этим человеком буду я. Я один. Я знаю свое сердце и знаю людей. Я создан иначе, чем кто-либо из виденных мною; осмеливаюсь думать, что я не похож ни на кого на свете. Если я не лучше других, то, по крайней мере, не такой, как они. Хорошо или дурно сделала природа, разбив форму, в которую она меня отлила, об этом можно судить, только прочтя мою исповедь»". Новый взгляд на человека нельзя относить к завоеваниям лишь философской мысли. Достаточно вспомнить, что именно на рубеже XVIII-XIX вв. в литературе на смену классицизму приходят сентиментализм и романтизм с их особым вниманием к человеческим эмоциям и страстям. И сам Руссо также является автором романа в письмах «Юлия, или Новая Элоиза» (1761), написанном в стиле сентиментализма. А младший современник Руссо Иоганн Вольфганг Гете приблизительно в те же годы пишет роман «Страдания юного Верте-ра» (1774), в котором утверждается ценность частной жизни ничем не примечательного героя. Кстати, трагическая развязка этого романа — самоубийство героя — весьма примечательна. Вспомним моральные муки Гамлета, который не мог решиться на самоубийство. Человек конца XVIII в. гораздо более свободен в своем выборе, в праве самому решать свою судьбу. Не случайно, что описанная Гете судьба юноши породила множество подражаний, и не только в литературе (вспомним хотя бы хрестоматийную «Бедную Лизу» Карамзина), но и в жизни. Пока еще этот новый взгляд на человека мало влияет на историческое познание, но все же заставляет пристально вглядываться в особенности человеческих поступков разных эпох, а философов — специально уделять внимание проблеме социальной природы человека в историософских построениях. К тому же, несомненно, существует взаимосвязь нового понимания человека и убежденности в существовании собственной логики исторического процесса или законов общественного развития. 11 Руссо Ж.-Ж. Исповедь//РуссоЖ.-Ж. Избранное. М., 1996. С. 7. Леопольд фон Ранке и Георг Вильгельм Фридрих Гегель, сторонники «чистого» историзма и сторонники «исторической школы» права, Гегель и Конт по-разному отвечают на вызов времени. Но поскольку это один и тот же вызов, то в их столь разных ответах, присмотревшись, можно обнаружить много общего. 2. Философская история Георга Вильгельма Фридриха Гегеля В 20-х годах XIX в. Гегель в курсе лекций по философии истории демонстрирует новое понимание как задач научного исторического знания, так и метода их достижения. Рассмотрение философской истории Гегеля начнем с того, что еще раз напомним, что цель данного учебного пособия не исторический экскурс, а исследование теоретико-познавательных оснований современных подходов (современных не в смысле их качества, а в смысле распространенности на рубеже XX—XXI вв.) к построению исторического метанарратива. Отметим попутно, что эта задача вполне укладывается в русло одного из бурно развивающихся в наше время направлений историографии — так называемой «интеллектуальной истории», одна из задач которой —...выяснение того, «что из более ранних идейных комплексов воспринималось и удерживалось (пусть избирательно и непоследовательно) не претендующим на оригинальность массовым сознанием»17. В данном случае речь может идти как о массовом сознании в собственном смысле слова, так и преимущественно о «массовом сознании* так называемых «практикующих» историков. И в этом смысле обращение к «Философии истории» Гегеля имеет особое значение, поскольку, по моему глубокому убеждению, Гегель предвосхитил принципы построения целостного знания в XX в. Парадоксально, но попытаемся показать, что это именно так: в историческое познание XX в., в качестве метода из гегельянства вошло именно то, за что Гегеля резко критиковали как в веке XIX, так и в XX. Именно поэтому мы начнем рассмотрение концепции Гегеля с ее критики. Наиболее резкую критику гегельянства содержит фундаментальный и очень хорошо известный труд Бертрана Рассела по истории Западной философии13. Отметим только, что, обращаясь к работе Рас- 1г Репина Л. П. Что такое интеллектуальная история?//Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. 1/99. М., 1999. С. 9. 13 См.: Рассел Б. История Западной философии: Пер. с англ. Т. 1-Й. М., 1993. села, необходимо помнить, что он представляет иную философскую традицию. Рассел признает, что «философия Гегеля была кульминационным пунктом развития немецкой философии, которое начинается с Канта»14. При этом Рассел отказывает гегельянству в оригинальности, но признает новизну именно историософской концепции, которую он описывает следующим, весьма ироничным, образом: «Хотя конечная реальность вневременна, а время есть лишь иллюзия, порожденная нашей неспособностью видеть целое, однако временной процесс имеет тесную связь с чисто логическим процессом диалектики. Мировая история в действительности развивалась посредством категорий, от чистого бытия в Китае (о котором Гегель не знал ничего, кроме того, что оно имело место) к абсолютной идее, которая, по-видимому, приближается к осуществлению, если не вполне осуществлена в Прусском государстве. Я не могу усмотреть какого-либо оправдания, на основе его собственной метафизики, для взгляда, что мировая история повторяет переходы диалектики, однако это тезис, который он развил в своей «Философии истории». Это был интересный тезис, придающий единство и значение революциям в человеческих делах. Подобно другим историческим теориям, он требовал для того, чтобы быть правдоподобным, некоторого искажения фактов и значительного невежества. Гегель, так же как и Шпенглер, живший после него, обладал обоими этими качествами»15. Попытаемся обратить «минусы» в «плюсы». К упреку в том, что «абсолютная идея... приближается к осуществлению... в прусском государстве», мы еще вернемся. А пока обратим внимание на то, что функция основного тезиса Гегеля — по мнению Рассела — придавать «единство и значение» историческим событиям. Но ведь это — основная задача историка при воссоздании истории как процесса — предложить некоторое объединяющее основание. И такое понимание задачи историка, как мы с вами могли убедиться в предыдущей главе, было достигнуто в немецкой историософии еще за несколько десятилетий До «Философии истории» Гегеля. Вспомним, что Кант в середине 1780-х годов писал: «Для философа здесь не может быть никаких иных ориентиров, кроме следующих: так как он не может предпопагать у людей с их игрой в величие никакого собственного разумного замысла, он мог " Рассел Б. Указ. соч. Т. П. С. 245. 15 Там же. С. 250. 7 - 6867 бы попытаться открыть в этом [кажущемся] бессмысленном чередовании человеческих дел некий замысел [самой] природы»16. В то же время подробно обосновывал эту задачу Шиллер: «Чем чаще и чем с большим успехом он [историк. — М. Р.] возобновляет свои попытки связывать прошедшее с настоящим, тем больше он будет склонен то, что он рассматривает как причину и следствие, связывать одно с другим как цель и средство. Одно явление за другим начинают ускользать от слепого случая и необусловленной закономерно свободы и в качестве отдельного звена присоединяются к гармонически связанному целому (которое существует лишь в его представлении). Скоро ему становится уже трудно убедить себя, что эта последовательность явлений, которая выглядит в его представлении столь закономерной и разумной, отсутствует в мире действительности... В результате он заимствует эту гармонию из своего внутреннего мира и пересаживает ее вовне [выделено мной. — М. Р.], в мир вещей, то есть он привносит разумную цель в мировой процесс и телеологическое начало в историческую науку». Заметим, что Шиллер пока еще помнит, что это историк упорядочил, объединил исторический материал. Но Шиллер гениально предвидел, что историки вскоре склонны будут придавать этой определенности и телеологичности не гносеологический, а онтологический характер. И здесь уместно вспомнить, что веком позже эмпириокритики будут возражать против онтологизации гносеологии. И далее Шиллер пишет, что, «привнеся гармонию» в мировой исторический процесс, историк с этим возвращается к фактам, которые могут как подтверждать, так и опровергать «телеологический принцип». И пока нет доказательств преимуществ того или иного построения, побеждает то, что «...обеспечивает максимальное удовлетворение для разума и максимальное чувство радости для сердца». Правда, Шиллер рассматривает создание такой мировой истории * как задачу будущего, предостерегая: «Преждевременное применение такого широкого масштаба легко могло бы соблазнить исторического исследователя на то, чтобы насиловать исторические факты...»17. 16 Кант И. Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане//Соч.: на немецком и русском языках. Т. 1. Трактаты и статьи (1784-1796). М., 1994. С. 83. 17 Шиллер И.-Ф. В чем состоит изучение мировой истории и какова цель этого изучения//Собр. соч.: В 8 т. Т. VII. Исторические работы. М.; Л., 1937. С. 609-610. Если с этих позиций подойти к «Философии истории», то и резкий упрек Гегелю со стороны Рассела в невежестве будет снят. Обвиняя Гегеля в «искажении фактов», уже этим Рассел признает, что «Философия истории» Гегеля не умозрительна, а основана на доступном Гегелю фактическом материале. И здесь целесообразно напомнить, что сам Гегель ставил свой труд в ряд именно историографических, а не философских произведении. Не менее резко критикует философию истории Гегеля в конце XIX в. и представитель немецкой философии Э. Бернгейм. Бернгейм считает, что идея Канта, высказанная в историософском эссе «Идея для всеобщей истории с точки зрения всемирного гражданства»18, «... обусловила миросозерцание всего идеалистического направления в философии истории, до Гегеля включительно...». «Кант поставил вопрос: "...как возможно, что, несмотря на видимую свободу волевых импульсов и действий отдельных людей, в общем все же существует закономерный ход всемирной истории?" — и ответ на него искал в концепции государства»19. И возводя построения Гегеля к концепции Канта, Бернгейм обвиняет его в том, что он оставил народы, не участвовавшие в создании государства, «вне истории». Например, «некультурные народы Америки», по Гегелю, «не являются фазой развития мирового духа»70. Берн-гейм пишет: «Для нас, однако, не представляет никакого сомнения, что все эти народы и эпохи принадлежат к области исторического исследования, следовательно, то противоречие системы с конкретной исторической наукой, которое заметил и оставил нерешенным осторожный Кант, возводится в данном случае в принцип, и все несогласие с системой выбрасывается вон из конкретной истории»21. Итак, историософская концепция Гегеля подвергается критике по трем направлениям: • Абсолютный Дух в своем развитии останавливается в Прусском государстве, которое на рубеже XVIII-XIX вв. явно нельзя назвать самым приятным местом для его обитания; • концепция Гегеля, претендуя на всеобъемлемость, не охватывает историю многих народов; • Гегель осуществляет «насилие над фактами». С 21. Так переведено название труда Канта в русском переводе книги Бернгейма. Бернгейм Э. Философия истории, ея история и задачи: Пер. с нем. М., 1910. 20 Там же. С. 24. 21 Там же. С. 25. Мы же попытаемся показать, что первые два упрека спровоцированы не слабыми, а, наоборот, сильными сторонами концепции Гегеля. А некорректность последнего упрека обоснуем в следующем параграфе, при рассмотрении методологической оппозиции «гегельянство — позитивизм». Попытаемся доказать следующий тезис: критика концепции Гегеля вызвана непониманием ее сути именно как исторической концепции, а непонимание в свою очередь обусловлено принципиальными различиями целеполагания. Не будем здесь подробно останавливаться на противоречиях гегельянства и позитивизма, отметим только, что позитивизм видел задачу истории как науки в том, чтобы на основе учета всех фактов22 вывести закономерности развития общества. Поэтому неучет отдельных фактов, а тем более фактов, относящихся к истории целых народов, абсолютно недопустим. Гегель же видит задачу исторического познания по-другому. Для Гегеля — она в настоящем, а не в прошедшем: «Следовательно, так как мы имеем дело лишь с идеей духа и рассматриваем во всемирной истории все лишь как его проявление, мы, обозревая прошедшее, как бы велико оно ни было, имеем дело лишь с настоящим, потому что философия как занимающаяся истинным имеет депо с тем, что вечно наличествует. Все, что было в прошлом, для нее не потеряно, так как идея оказывается налицо, дух бессмертен, т.е. он не перестал существовать и не оказывается еще не существующим, но по существу дела существует теперь. Таким образом, уже это означает что наличествующая форма духа заключает в себе все прежние ступени. Правда, эти ступени развились одна за другой как самостоятельные; но дух всегда был в себе тем, что он есть, различие состоит лишь в развитии этого сущего в себе. Жизнь настоящего духа есть кругообращение ступеней, которые, с одной стороны, еще существуют одна возле другой и лишь, с другой стороны, являются как минувшее. Те моменты, которые дух, по-видимому, оставил позади себя, он содержит и в своей настоящей глубине»23. Задача Гегеля — понять современную ему историю как сторону эволюционного целого, что вполне понятно в контексте всей философской системы Гегеля, одна из основополагающих идей которой — «ничто единичное не обладает всей полнотой реальности». Именно поэтому «абсолютная идея... приближается к осуществлению... в Прусском государстве», т.е. там и тогда, где и когда жил Ге- 22 Критику такой постановки задачи на примере критики В. Ф. Эрном методологических подходов А. Гариака см. на с. 33-34. 23 Гегель Г.-В.-Ф. Указ. соч. С. 125. гель, и когда для него заканчивалась история, как имеющая своим предметом уже реализованное прошлое человечества. И именно поэтому Гегель не включает в свое построение все народы. Рассматривая «географическую основу всемирной истории» (что было обычным для глобальных построений, достаточно вспомнить трактат Гердера), Гегель пишет: «...прежде всего следует обратить внимание на те естественные свойства стран, которые раз навсегда исключают их из всемирно-исторического движения [выделено мной. — М. Р.]: таких стран, в которых развиваются всемирно-исторические народы, не может быть ни в холодном, ни в жарком поясе... В жарком и холодном поясах для человека невозможны свободные движения, жар и холод являются здесь слишком могущественными силами, чтобы дозволить духу создать мир для себя. Уже Аристотель говорит: когда удовлетворены необходимые потребности, человек стремится к всеобщему и к высшему. Но в жарком и холодном поясах гнетущие потребности никогда не могут быть удовлетворены; человеку постоянно приходится обращать внимание на природу, на палящие лучи солнца и на сильную стужу. Поэтому истинной ареной для всемирной истории и оказывается умеренный пояс, а именно его северная часть, так как в ней земля имеет континентальный характер...»24. Таким образом, Гегель делит все народы на две группы, сопоставляя их по признаку создания государства. И только те народы, которые создают государство, считает историческими. Давайте здесь отвлечемся от рассмотрения построений Гегеля и попытаемся ответить на вопрос: правомерно ли отказывать целым народам, несомненно создавшим высокую культуру (например, индейцам Америки), в историчности? Конечно, вы сами должны сформулировать для себя ответ. Моя же задача — предложить, как говорилось в известном фильме, «информацию для размышления». Если вы были внимательны при чтении предыдущей главы, то поймете, что эта информация увлекает размышления по вполне определенному пути. Но ведь с предложенным построением можно и не согласиться... Итак, обратимся:; сформулированной спустя полтора века после Гегеля концепций Ю. М. Лотмана, который подходит к той же проблеме исторических и неисторических народов, но совершенно с иных позиций, чем Гегель. Начнем рассуждение с аксиомы: мы — внутри культуры, для которой свойствен определенный (но не единственно возможный) тип социальной памяти — казуальный по целеполаганию; письменный — по механизму, и именно он может быть охарактеризован как исторический по социальной функции. Этот тип памяти идентифицируем по 21 Гегель Г.-В.-Ф. Указ. соч. С. 126-127. механизму хранения информации (письменность). Попытаемся обнаружить (представить) культуру с иным типом памяти — соответственно «бесписьменным». Это сделать непросто, поскольку, как пишет Лот-ман: «Связь существования развитой цивилизации... с существованием письменности представляется настолько естественной, что альтернативные возможности отвергаются априорно». Лотман обращается к феномену южноамериканских доинских цивилизаций и выделяет в качестве основной (наиболее заметной с позиций европейской культуры) характеристики отсутствие письменности. Он рассматривает письменность как механизм памяти, точнее, как механизм коллективной памяти. Лотман — для нас это принципиально важно — устанавливает подобие индивидуальной и коллективной памяти: «Подобно тому, как индивидуальное сознание обладает своими механизмами памяти, коллективное сознание, обнаруживая потребность фиксировать нечто общее для всего коллектива, создает механизмы коллективной памяти». Высокий уровень этих бесписьменных культур общепризнан, что заставляет Лотмана поставить вопрос: «...является ли письменность первой и, что самое главное, единственно возможной формой коллективной памяти?» А ответ на этот вопрос, считает ученый, «следует искать, исходя из представления о том, что формы памяти производны от того, что считается подлежащим запоминанию, а это последнее зависит от структуры и ориентации данной цивилизации»25. Далее логика рассуждений Лотмана такова: 1. «Привычное нам отношение к памяти подразумевает, что запоминанию подлежат... исключительные события, т.е. события единичные...». Можно добавить, что Френсис Йейтс в фундаментальной работе «Искусство памяти» исследует именно такой, европейский тип памяти и начинает рассмотрение с мнемонической техники римских рито-риков, использующей мнемонические «места и образы» и основанной на запечатлении в памяти «ряда мест»26. 25 Лотман Ю. М. Альтернативный вариант: Бесписьменная культура или культура до культуры?//Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров: Человек — текст — семиосфера — история. М., 1996. С. 344-345. 26 Йейтс Ф. Искусство памяти: Пер. с англ. СПб., 1997. С. 12-14. 2. Нацеленность памяти на исключительные события в значительной степени определяет отбор информации для фиксации в письменных источниках: «Именно такие события попадают в хроники и летописи, становятся достоянием газет... Этому же закону подчиняется и художественная литература. Возникает частная переписка и мемориально-дневниковая литература, также фиксирующая "случаи" и "происшествия"». 3. Поскольку для письменной культуры «характерно внимание к причинно-следственным связям и результативности действий», это влечет за собой «обостренное внимание к времени», следствием чего является «возникновение представления об истории» [выделено мной. — М. Р.]. Лотман пишет: «Можно сказать, что история — один из побочных результатов возникновения письменности». Иными словами, только письменная культура, обусловленная определенным механизмом памяти, имеет историю. Ю. А. Шичалин в поисках «временной границы европейского разума» приходит к умозаключениям, аналогичным построению Лотмана: 1. Во-первых, весьма традиционно Шичалин связывает возможности исторического познания с наличием исторических свидетельств: «Наше знание прошлого неизбежно ограничено тем обстоятельством, что мы можем составлять о нем какое-то представление только в том случае, если это прошлое так или иначе засвидетельствовано». 2. Во-вторых, Шичалин выделяет среди разнообразных исторических свидетельств письменные источники: «Наиболее драгоценные свидетельства преимущественной деятельности европейского разума всегда связаны с обращением к письменной фиксации [выделено мной. — М. Р.] результатов этой деятельности». 3. Шичалин формулирует гипотезу: вслед «за изобретением греками алфавита« Гомер с его помощью создает свои поэмы. При этом автор особо подчеркивает, что разделяет ту (по-видимому, не самую распространенную) точку зрения, что гомеровские поэмы не просто записаны, но создавались как письменные памятники. Значение же гомеровских поэм в том, что «Гомер впервые осознает необходимость прошлого для сознательной ориентации в настоящем»27. 27 Шичалин Ю. А. Античность — Европа — история. М., 1999. С. 68-70. Мы можем заметить, что Шичалин выстраивают схему, аналогичную схеме Лотмана, но только со второго уровня — уровня свидетельств. Построение Лотмана имеет, на мой взгляд, то преимущество, что он рассматривает определенный тип памяти как механизм отбора свидетельств, значимых как для индивидуума, так и для социума. В отличие от письменной культуры, бесписьменная, по Лотману, обладает иным типом памяти, для которого характерно «стремление сохранить сведения о порядке, а не о его нарушениях, о законах, а не об эксцессах». Культура с таким типом памяти «ориентированная не на умножение числа текстов, а на повторное воспроизведение текстов, раз навсегда данных». А это, в свою очередь, требует иного устройства коллективной памяти, средством фиксации для которой служат обычай и ритуал28. Объясняя причины различий механизмов памяти в бесписьменной и письменной культурах, Лотман пишет: «Для того, чтобы письменность сделалась необходимой, требуются нестабильность исторических условий, динамизм и непредсказуемость обстоятельств и потребность в разнообразных семиотических переводах, возникающая при частных и длительных контактах с иноэтни-ческой средой»29. При этом он обращает внимание на географическую локализацию (сравните с Гегелем) бесписьменных (плоскогорья Перу, долины и междугорье Анд и узкая полоса перуанского побережья) и письменных (пространство между Балканами и Северной Африкой, Ближний и Средний Восток, побережье Черного и Средиземного морей) культур. А теперь, для подтверждения гипотезы о возможности неисторического типа культур, используем построение Лотмана в качестве интерпретационной схемы и рассмотрим более близкую нам, хотя бы в географическом плане, проблемную ситуацию, связанную с характером русской крестьянской культуры. Попытаемся обосновать следующее утверждение: традиционная культура не имеет истории. Но прежде чем приступать к доказательству этой гипотезы, еще раз напомним, что предлагаемая здесь интерпретация — одна из возможных и ни в коей мере не претендует на окончательность решения проблемы. Я вполне сознаю, что подобная констатация может произвести, на первый взгляд, шокирующее впечатление. Но, во-первых, мы мо- 2Й Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 346-347. 29 Там же. С. 355. жем, по-видимому, утверждать лишь модельную (т.е. аналитически вычлененную из взаимодействий с другими культурами) неистор
|
||||
Последнее изменение этой страницы: 2016-04-07; просмотров: 517; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы! infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 18.222.20.250 (0.014 с.) |