О сказках, которые умеют себя защищать

 

Между Моралью и Религией много общего. Во‑первых, это – сказки для взрослых, написанные в весьма произвольной форме, вперемежку запугивающие и сентиментальные, далеко не всегда добрые, но обязательные к исполнению. Есть между ними и разница. Сказки Морали освящены магическим «так делают все и всегда» (хотя это и вранье), сказки Религии – более грозным «дано от Бога» (хотя Бог на эту тему давно уже молчит).

И Бог, и Пример Всех – сильные авторитеты, особенно под Страхом осуждения и наказаний…

К сожалению, беззаветная вера в эти сказки подтачивается тем обстоятельством, что в разных культурах они существенно разные.

Ну что вы хотите: сочинителей много, фантазии разные, жили они в разное время и между собой не дружили. А в результате тот, кто знает более одной сказки, начинает сомневаться во всех.

По одной сказке нельзя есть свинину, по другой – лягушек, по третьей – червяков. Многоженство в одном месте приравнивается к разврату, в другом – принимается как нечто естественное и разумное. По морали одной исторической общности гостя, позарившегося на жену хозяина, изобьют до смерти; по морали другой культуры жена по правилам гостеприимства предлагается хозяином на ночь гостю. Не менее противоречиво разнообразие религиозных систем.

Меня всегда эта несогласованность огорчала. Когда несколько человек врут или сочиняют на одну тему, то первое требование к ним – договоритесь между собой, чтобы не было разночтений.

Но этого сделано не было, поэтому любая местная культура перманентно находится под угрозой разоблачения. И, чтобы себя спасти, каждая религия и каждая мораль старательно делает вид, будто она – единственная и других не существует. Для этого чем просвещения меньше – тем лучше. И религия, и мораль много и плодотворно трудятся в этом направлении.

Мне моя сестра‑христианка, несмотря ни на какие Христовы заповеди, не может простить того, что я ее сыну рассказал немного и о других религиях, и о других богах. И ее бог стал не просто Бог, а бог по имени Иегова, в ряду среди других богов – Озириса, Брамы, Зевса, Кришны и Аллаха.

Если же фигура умолчания не удается, то местные мораль и религия ими же настойчиво превозносятся (что‑то по типу «Да здравствует Я!»), все остальные – высмеиваются или осуждаются как странное, дикое, враждебное, опасное…

Таким приемом достаточно эффективно удается нейтрализовать далекие религии и культуры, а вот близкие – нет. Живут рядом: имеющий глаза да увидит. Вдруг кто‑то задумается о том, что, оказывается, можно жить совсем по‑другому! Это крайне опасно, именно поэтому самая жестокая и грязная грызня происходит между близкими – субкультурами.

Внутри провозглашающей себя самой мирной и сострадательной христианской церкви грызня длилась веками. Например, очень важно: молиться надо двумя пальцами или тремя? И какая церковь в целом благочестивей – римско‑католическая или православная?

Дополнительные меры самообороны со стороны морали и религии аналогичны по действию алкоголю. Алкоголь вырубает в первую очередь те центры, которые могут с ним бороться, после этого он спокойно расправляется с остальными. Взывать к совести алкоголика бессмысленно – совесть травится первой. Так же и мораль: вначале она объявляет аморальным обсуждение морали, запрещает сомневаться в себе, вырубает критику – а затем без препятствий диктует свою волю, не заботясь даже о видимости аргументации.

Мораль, как гипноз массового поражения, работает в режиме диктатуры. Под ее действием бодрствующие засыпают, но спящим внушается, что они бодрствуют.

 

Что делать с моралью

 

Культура подобна старому покрою одежды. Чудной покрой держится только потому, что большинство людей относятся к нему серьезно.

Э. Берн

 

Если бы морали не было, ее следовало бы выдумать. Это не самое гуманное изобретение, но управление массой и нормальная социальная жизнь иначе невозможны. В моральных нормах есть, как правило, глубокий смысл, они выверены столетиями, и даже у абсурдных установок есть непререкаемое достоинство – они работают. Воинственно рушить мораль так же опасно, как подкапывать гору, которая может на тебя же и свалиться.

Но становиться ее рабом?!.

Ребенка надо учить морали. Однако бездумное следование морали для духовно и душевно развитого человека уже безнравственно.

Мораль и нравственность употребляются как синонимы только в дурных философских словарях. Мораль – это принятые каким‑то кругом для себя или другого круга людей готовые мнения о том, как людям жить надо. Нравственность же – это другое. В нравственности нет готовых формул. Это поиск, это путь, где известно только направление: забота о людях, об их здоровье и счастье.

Прочтите это еще раз – есть разница?

Как нетрудно догадаться, я – глубоко аморальная личность. Действительно, если вдруг интересы человека и морали остро столкнутся, я буду поступать не морально, а человечно. Мы должны проснуться и жить нравственно, с ясными глазами, понимая осмысленность выполняемых нравственных норм и аккуратно отбрасывая ненужное.

Внимание, предупреждение! С точки зрения хорошего реализма, мой экстремизм подходит далеко не всем, а кому‑то может быть просто опасен. Им нужно что‑то другое.

Среди разнообразия вариантов, которые я встречал у других, мне показался интересным и ответственным следующий – компромиссный: «Я еще некоторое время мораль буду носить. Мне надо привыкнуть и осмотреться, чтобы не наделать глупостей».

В реальности же у меня с моралью благожелательный нейтралитет: пока она не наглеет, я демонстрирую ей свое уважение.

 

Свобода за распахнутой дверью

 

О, дон Кихано, ведь вы бились с ветряными мельницами!

Мой друг Сервантес

 

Самое смешное, что освобождение от гнета морали не требует практически никаких усилий: ведь в мире ее нет. Кто ее видел? Она живет только в душе, и только пока к ней прислушиваются. Да, мораль – это тюрьма, но тюрьма только из слов. Слово не остановит летящий камень; почему же перед словом останавливается идущий человек? Свободный человек думает, что он не свободен – только потому, что ему так сказали…

Шура сел на свой трехколесный велосипед, Ваня решил его подразнить: «Твой велосипед не поедет!» Шура (отчаянно): «Поедет!» Ваня (ехидно): «Не поедет!»

Шура плачет, но не трогается с места…

И я, как всегда, подумал обо всем человечестве.

 

 

СКАЗКА О СЕКСЕ

 

Разрешите вами восхищаться,

Или Об искреннем уважении к женщинам

 

За что можно женщину любить? – За то, что она женщина.

За что можно мужчину жалеть? – За то, что он только мужчина…

 

С тех пор, как я перестал женщинами возмущаться, я нашел возможность у них учиться. Да, я у женщин научился многому – и теперь они возмущаются мной.

– Как это вы умеете переворачивать все с ног на голову?

Как, как… Учителя хорошие были…

– Где вы научились так признаваться в искренней любви, чтобы одновременно при этом лягнуть копытом?

Где, где… Врага надо любить его же оружием.

– Ну почему вы так не уважаете женщину?

– Ну что вы… Я женщину уважаю бесконечно. Я уважаю любую женщину: но только тогда, когда она перестала быть женщиной и стала – человеком.

 

История с Сексом

 

Я люблю заниматься сексом, особенно с другими и особенно теоретически: похоже, что нет другой темы, так просвечивающей нашу несвободу и нашу, прикрытую моралью, безнравственность.

Если девушка полчаса (или полгода) мучит приятного ей молодого человека, устраивая проблему из «снять кофточку», вместо того чтобы прижаться к нему всем свежим, молодым телом и устроить ему праздник, – по‑моему, она ведет себя безнравственно.

Она лишает его радости – а как это квалифицировать иначе? Тем более, что она лишает и себя: радости быть женщиной.

О свободе секса не надо сочинять – достаточно вспомнить. Вспомнить нашу с вами Историю.

 

Свежесть Древнего Мира

 

Древние греки, как и римляне, в своем отношении к сексу в гораздо большей степени, чем мы, руководствовались здравым смыслом. Гетеры были украшением общества, и, когда город посещала известная гетера, самые уважаемые лица города считали за честь приветствовать ее как деятеля культуры. Больше всего женщин, предлагавших свое тело, кучковалось вокруг храмов, и выручка с этого богоугодного дела также подпитывала духовные устои общества. Естественно, была широко развита и обычная проституция, но она, как дешевая сексуальная распродажа, обществом и государством регулировалась – иногда поощрялась, иногда ограничивалась.

Уличная проституция – совершенно как уличная торговля: без нее вроде бы нельзя, но без надзора от нее так много мусора и грязи!..

Античная Греция не знала запрета мастурбации, и всеми почитаемый мудрец Диоген, по преданию, любил заниматься этим на рынке. Гомосексуальные отношения считались естественным дополнением мужской любви и дружбы, а подобные отношения между взрослым и подростком рассматривались как наставничество.

Просто потому, что это действительно создает между воспитателем и воспитуемым самые живые привязанности.

В Спарте каждый мальчик между двенадцатью и шестнадцатью годами должен был иметь такого покровителя, воинская слава которого распространялась и на мальчика. В Фивах был особый «священный отряд», составленный из любовников и считавшийся непобедимым, ибо, как писал Ксенофонт, «нет сильнее фаланги, чем та, которая состоит из любящих друг друга воинов».

То, что ныне в приличном варианте безлико называется половым членом, а в неприличном – грязное ругательство, в Древней Греции было святым и предметом поклонения. Фаллос, как символ плодородия, изображался на домах, в публичных местах, на предметах повседневного обихода.

Очень изящны бронзовые светильники с тематикой веселого фаллоса. Вполне функциональны рыночные весы‑разновески в виде полового члена. Ну нравился он людям!

Перед храмами и домами стояли гермы – квадратные колонны с мужской головой и эрегированным половым членом, но без рук и ног. Мужчинам они напоминали о мужской силе, женщинам – о женском счастье, а детям – о том, что дало им жизнь.

Во всех нормальных культурах фаллос уважали и любили. В Древнем Риме маленькие дети носили на шее фаллические амулеты как средство защиты от зла. В странах Скандинавии фаллические статуи ставили рядом с христианскими церквями вплоть до XII века.

Тело считалось изначально чистым и прекрасным, как и душа, и вместо естественной стыдливости расцветала естественная гордость и любование человеческим телом. И если греки что‑то одевали, то не потому, что хотели что‑то скрыть. Им нравились эротические сцены и сексуальные развлечения.

Естественно, все это свободно отражалось в литературном и художественном творчестве, искусстве больших и малых форм, и, несмотря на поздние старания Церкви весь этот ужасный разврат уничтожить, многие из тех прекрасных произведений, наполненных светом и любовью, дожили до наших дней.

Однако читатели этой книги могут быть уверены, что по крайней мере половина древнегреческого искусства им незнакома – просто потому, что ее показывать вам до сих пор не хотят.

Когда археологи раскопали Помпею и смогли восстановить рисунки на посуде, реставрировали мозаики и фрески, отражающие быт и нравы великолепного римского города, добродетельным христианам сразу стало ясно, за что этот город был погребен под пеплом. На стенах и на блюдах более чем естественно были изображены совершенно неодетые или одетые не там уважаемые граждане, как‑то совсем без стыда занимающиеся любовью (а то и просто сексом) в парах и группами, изолированно и в присутствии друзей и слуг, с партнерами разных возрастов и разного (в том числе своего) пола.

Ну разве можно такое показывать нашим людям?! Именно поэтому мозаика и фрески Помпеи держались под секретом и долгое время оставались недоступными для изучения. Свободный доступ к ним был открыт только недавно, но воспроизведение их запрещено цензурой еще во многих странах.

Древняя Греция и Рим – не экзотика, а человеческая норма. В большинстве простых и неевропейских культур секс был и есть такая же открытая тема, как еда, питье и сон. Мы встречаем дорогих гостей накрытым столом, но в некоторых культурах еда и питье закрыты даже как тема для разговоров, в то время как какание и секс – предмет обсуждения и гордости.

Вот и задумаешься: чем встречать гостей? Что устраивать им на праздник?

Да, так вот: колыбель нашей европейской цивилизации когда‑то была чиста и красива, и глаза младенца были светлы и радостны.

Но потом пришел Дракон…

 

Детство Дракона

 

Самое удивительное, что Дракон прилетел из земли, где с сексом было все в порядке. По крайней мере в раннем иудаизме, пока Иегова хранил своих избранников, они могли себе позволить любые сексуальные развлечения. Позже, правда, настали трудные времена, и после череды невзгод, возвратившись из изгнания и посчитав оставшихся, иудеи поняли, что мастурбация, проституция, зоофилия и другие сексуальные радости им не ко времени. Они посуровели и настроились строго на размножение.

Тому, кто хочет выжить, действительно уже как‑то не до пирожных.

Тем не менее Библия не содержит явно выраженных антисексуальных установок, и убедиться в этом может каждый.

Как вам такой сюжет. Немолодому, но бодрому мужчине приглянулась рано созревшая тринадцатилетняя девушка. Он заводит с ней соблазнительные разговоры и очень быстро склоняет ее к половой близости. Насладившись ею, он включает ее в ряды своих многочисленных жен, чередуемых с бесчисленными любовницами. А самое главное, что развернутое и смачное описание их романа приводится не в бульварной литературе, а на страницах всеми почитаемого учебника нравственности.

И не подумайте, что с осуждением.

Конкретно: я имею в виду царя Соломона, его подругу Суламифь и Песнь Песней Библии. И эта история действительно достойна того, чтобы ее читать и перечитывать.

Куприн в свое время любовно переложил эту эротическую новеллу из Библии. Я с такими же настроениями переложил Куприна. Уверен, что Господь нас простит – хотя бы потому, что обвинять нас не в чем.

 

Суламифь

 

«За то, что ты не просил себе долгой жизни, не просил себе богатства, не просил себе душ врагов, но просил мудрости, то вот Я делаю по слову твоему. Вот Я даю тебе сердце мудрое и разумное, так что подобного тебе не было прежде тебя, и после тебя не восстанет подобный тебе».

Иегова, Бог иудейский

 

Царь Соломон не достиг еще среднего возраста – сорока пяти лет, – а слава о его мудрости и красоте, о великолепии его жизни распространилась далеко за пределами Палестины. Чего бы глаза царя ни пожелали, он не отказывал им и не возбранял сердцу своему никакого веселия. Семьсот жен было у царя и триста наложниц, не считая рабынь и танцовщиц. И всех их очаровывал своей любовью Соломон, потому что Бог дал ему такую неиссякаемую силу страсти, какой не было у людей обыкновенных. Он любил белолицых, черноглазых, красногубых хеттеянок за их яркую, но мгновенную красоту, которая так же рано прелестно расцветает и так же быстро вянет, как цветок нарцисса. Он любил смуглых, высоких, пламенных филистимлянок с жесткими курчавыми волосами. Любил царь Соломон и нежных, маленьких, гибких аммореянок, сложенных без упрека, – их верность и покорность в любви вошли в пословицу. Любил царь и женщин из Ассирии, удлинявших свои глаза, и образованных, веселых и остроумных дочерей Сидона, умевших хорошо петь, танцевать и играть на арфе и флейте. Любил он и желтокожих египтянок, неутомимых в любви и безумных в ревности; любил сладострастных вавилонянок, у которых все тело под одеждой было гладко, как мрамор. Были у царя и девы Бактрии, носившие шальвары и красившие волосы и ногти в огненно‑красный цвет, были у него и молчаливые, застенчивые моавитянки, у которых роскошные груди были прохладны в самые жаркие летние ночи. Знал Соломон беспечных и расточительных аммонитянок с огненными волосами и с телом такой белизны, что оно светилось во тьме; любил он и хрупких голубоглазых женщин с льняными волосами и нежным запахом кожи, которых привозили с севера и язык которых был непонятен для всех живущих в Палестине. Кроме того, любил царь многих дочерей Иудеи и Израиля. Но только одну из всех женщин любил царь всем своим сердцем – бедную девушку из виноградника, по имени Суламифь.

Как‑то на заре, когда утренний ветер дул с востока и разносил аромат цветущего винограда, царь Соломон увидел, как девушка в легком голубом платье ходит между рядами лоз, нагибается над чем‑то внизу, и опять выпрямляется, и поет. Рыжие волосы ее горят на солнце. Вдруг замолкает она и пригибается так, что Соломону не видно ее. Тогда произносит он голосом, ласкающим ухо:

– Девушка, покажи мне лицо твое, дай еще услышать твой голос.

Она быстро выпрямляется и оборачивается лицом к царю. Сильный ветер срывается в эту секунду и треплет на ней легкое платье, и платье вдруг плотно облегает вокруг ее тела и между ног. И царь на мгновение, пока она не становится спиною к ветру, видит всю ее под одеждой, как нагую, высокую и стройную, в сильном расцвете тринадцати лет. Видит ее маленькие, круглые, крепкие груди и возвышения сосцов, от которых материя лучами расходится врозь, и круглый, как чаша, девический живот, и глубокую линию, которая разделяет ее ноги снизу доверху и там расходится надвое, к выпуклым бедрам.

– Потому что голос твой сладок и лицо твое приятно! – говорит Соломон.

Она подходит ближе и смотрит на царя с трепетом и восхищением. Невыразимо прекрасно ее смуглое и яркое лицо.

– Я не заметила тебя! – говорит она нежно, и голос ее звучит, как пение флейты. – Откуда ты пришел?

– Ты так хорошо пела, девушка! Ты пела о своем милом. Ведь он очень красив, твой милый, девушка, не правда ли?

Она смеется так звонко и музыкально, точно серебряный град падает на золотое блюдо.

– У меня нет милого. Это только песня. У меня еще не было милого…

Они молчат с минуту и глубоко, без улыбки смотрят друг на друга… Птицы громко перекликаются среди деревьев. Грудь девушки часто колеблется под тонким полотном.

– Я не верю тебе, красавица. Ты так прекрасна…

– Ты смеешься надо мною. Посмотри, какая я черная…

Она поднимает кверху маленькие темные руки, и широкие рукава легко скользят вниз, к плечам, обнажая ее локти. И она говорит жалобно:

– Братья мои рассердились на меня и поставили меня стеречь виноградник, и вот – погляди, как опалило меня солнце!

– О нет, солнце сделало тебя еще красивее, прекраснейшая из женщин! Вот ты засмеялась, и зубы твои – как белые ягнята‑двойняшки, вышедшие из купальни, и ни на одном из них нет порока. Щеки твои – точно половинки граната под кудрями твоими. Губы твои алы – наслаждение смотреть на них. А волосы твои… О, как ты красива, прекраснейшая из женщин!

– О, говори, говори еще…

– А когда ты обернулась назад, на мой зов, и подул ветер, то я увидел под одеждой оба сосца твои и подумал: вот две маленькие серны, которые пасутся между лилиями. Стан твой был похож на пальму, и груди твои – на грозди виноградные.

Девушка слабо вскрикивает, краснеет и закрывает лицо ладонями.

– И бедра твои я увидел. Они стройны, как драгоценная ваза – изделие искусного художника. Отними же твои руки, девушка. Покажи мне лицо твое.

Она покорно опускает руки вниз. Густое золотое сияние льется из глаз Соломона и очаровывает ее, и кружит ей голову, и сладкой, теплой дрожью струится по коже ее тела.

– Скажи мне, кто ты? – говорит она медленно, с недоумением. – Я никогда не видела подобного тебе. Скажи мне твое имя, я не знаю его!

Он на мгновение, точно нерешительно, опускает ресницы, но тотчас же поднимает их:

– Я один из царской свиты, и имя у меня одно с царем. Меня зовут Соломон. Но зачем ты стоишь далеко от меня? Подойди ближе, сестра моя! Сядь вот здесь и расскажи мне что‑нибудь о себе. Как твое имя?

– Суламифь, – говорит она. – Скажи, а правда ли, что ягоды мандрагоры помогают в любви?

– Нет, Суламифь, в любви помогает только любовь. – Царь смеется, тихо обнимает Суламифь, привлекает ее к себе и говорит на ухо:

– У тебя такая гордая, такая горячая грудь!

Она молчит, горя от стыда и счастья. Глаза ее светятся и меркнут, они туманятся блаженной улыбкой. Царь слышит в своей руке бурное биение ее сердца.

– О, не гляди на меня! – просит Суламифь. – Глаза твои волнуют меня.

Но она сама изгибает назад спину и кладет голову на грудь Соломона. Губы ее рдеют над блестящими зубами, веки дрожат от мучительного желания. Соломон припадает жадно устами к ее зовущему рту. Он чувствует пламень ее губ, и скользкость ее зубов, и сладкую влажность ее языка, и весь горит таким нестерпимым желанием, какого он еще никогда не знал в жизни.

Так проходит минута и две.

– Что ты делаешь со мною! – слабо говорит Суламифь, закрывая глаза. – Что ты делаешь со мною!

Но Соломон страстно шепчет около самого ее рта:

– О, иди скорее ко мне. Здесь за стеной темно и прохладно. Никто не увидит нас. Здесь мягкая зелень под кедрами.

– Нет, нет, оставь меня, я не хочу, я не могу.

– Суламифь… ты хочешь, ты хочешь… Иди ко мне!

– Не целуй меня… Не целуй меня… Милый! Целуй меня еще!

Так проходит несколько минут. Наконец, отрываясь губами от ее рта, Соломон говорит в упоении, и голос его дрожит:

– О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!

– О, как ты прекрасен, возлюбленный мой!

Слезы восторга и благодарности – блаженные слезы блестят на бледном и прекрасном лице Суламифи. Изнемогая от любви, она опускается на землю и едва слышно шепчет безумные слова:

– Ложе у нас – зелень. Кедры – потолок над нами… Лобзай меня лобзанием уст своих. Ибо ласки твои лучше вина…

Время прекращает свое течение и смыкается над ними солнечным кругом. Ложе у них – зелень, кровля – кедры, стены – кипарисы. И знамя над их шатром – любовь.

 

* * *

 

Еще раз подчеркну: так вел себя человек, взгляды на жизнь которого сформировал сам Господь. Значит, именно такие отношения между мужчинами и женщинами были угодны христианскому Богу Иегове.

Не мне с ним спорить.

Евангелие также не содержит никакой антисексуальной программы. Христос, правда, не был жизнелюбом, но добрее относился к блудницам, нежели к своим религиозным оппонентам. Конечно, он не одобрял все, что отвлекает человека от служения Его Отцу, но секс не был для него пунктиком.

От религиозного служения отвлекает не только секс – отвлекает и семья, и работа. Тем более телевизор, танцы и компьютерные игры. Но называть это развратом??

Христос никогда не возглавил бы антисексуальные гонения. Не он оказался Драконом. Драконом стала Церковь, взявшая себе его имя.

 

 

Дракон распускает крылья

 

«С тех пор, как я женился, не осквернились мы общением, ни она, ни я: и она пребывает девицей. Каждый из нас спит отдельно, ночью мы носим власяницы».