Особенности исходного базиса философии

Важной особенностью проблемного поля философии выступает широкий исходный базис, на который она опирается в своих решениях. О взаимосвязи философии и науки и о важности научных знаний для развития философии мы уже подробно говорили, поэтому в этой части нашего изложения мы акцентируем внимание на иных аспектах бытия, которые выступают исходным базисом философии и которым мы пока уделили явно недостаточное внимание.

Поскольку философия носит личностный характер, то рефлексивная позиция философа часто совпадает с его реальными жизненными установками и поведением в обществе. Анализ таких ситуаций, когда теоретические рассуждения и практическое поведение находятся в гармоничном единстве представляет собой особый интерес, позволяя говорить о своеобразной философии поступка. Это - еще один важнейший источник философии.

Приведем только один пример этого. В начале XX века философы, ученые, вообще культурные деятели заговорили о кризисе западной культуры. Одной из виновниц этого была объявлена философия, которая слишком затеоретизировалась, ушла в абстракции, забыв о целостной личности и интерпретируя ее всего лишь как лишенный эмоций трансцендентальный субъект. Философия, забыв о ценности живого поступка и ценности практического добра, оторвалась от интересов отдельного человека. Многие философы сами обратили внимание на эту ситуацию, предложив в результате очередные теоретические «рецепты» выхода из кризиса. Предложил такой «рецепт» и Альберт Швейцер (1875-1965), который, однако, попытался собственную теорию реализовать в жизни.

Для Швейцера, философия не имеет смысла, если она не дополняется деятельностным импульсом, который выступает в качестве стимула поведения отдельного человека. Таким импульсом для него самого выступила развитая им концепция “благоговения перед жизнью”. Личным примером он попытался утвердить этические принципы своей концепции. Такая практическая (но не прагматическая) позиция философа не привычна для европейской философской традиции, рассматривающей философа прежде всего как теоретика, заведомо удаленного от жизни и занимающегося рефлексией над миром в тиши собственного кабинета. Позиция Швейцера стала своеобразным возвращением к античной модели философии, а еще точнее - к сократовской традиции.

Практическая деятельность философа, как считал Швейцер, заключается в сострадании и реальной помощи другим людям, особенно тем из них, которые по тем или иным причинам оказались как бы изолированными от общества. В этом смысле, человек был для него не абстрактным субъектом, а конкретным существом, заслуживающим деятельной любви и сострадания. Вот его жизненное и философское кредо: “"В человечестве всегда живет стремление к идеалу. Но лишь малая часть этого стремления открыто проявляется в действии... Удел многих - это более или менее бездушный труд, которым они зарабатывают на жизнь и удовлетворяют потребности общества, но в котором они не могут или почти не могут проявить своих человеческих качеств, ибо этот труд требует от них немногим более, чем быть хорошими человеческими машинами. Но нет человека, которому бы не представился случай отдать себя людям и проявить тем самым свою человеческую сущность. Спасти свою человеческую жизнь - вопреки условиям своей профессиональной жизни - может всякий, кто использует любую возможность быть человеком, делая что-нибудь лично для своих братьев, которые нуждаются в помощи - какой бы скромной ни была его деятельность. Такой человек поступает на службу духовности и добру..."[218].

Удивительно, а это происходит не так уж часто, но А. Швейцеру удалось воплотить принципы своей философии в собственной жизни. Будучи необычайно талантливым человеком, играя с пяти лет на рояле, а с десяти на органе он становится ярчайшим исполнителем органной музыки и настройщиком лучших органов Европы. Получив образование в страсбургском университете он становится философом и теологом и все это в двадцать лет. Начиная с этого момента он подвергает свою жизнь жесточайшим испытаниям, пытаясь воплотить свои этические принципы в жизнь. Бросив блестящую карьеру музыканта он становится врачом и уезжает в Африку лечить больных проказой, лишь изредка приезжая в Европу.

Личность А. Швейцера, философа и теолога, искусствоведа и музыканта, врача и ученого, может быть, одного из последних из универсальных гениев человечества гетевского масштаба к сожалению, была долгое время мало известна в нашей стране. И это не случайно. В рамках любой тоталитарной системы поступок отдельного человека рассматривается как следствие неких общих государственных детерминант. Подвигом считается – выполнение своего общегосударственного долга и, напротив, любое отклонение от этого трактуется как проступок или даже преступление.

Совершение поступка, исходящего из личных мотивов (если они каким-то образом не совпадают с общими установками) рассматривается чаще всего как случайность, не имеющая этического будущего и в большинстве случаев нарушающая исходные идеологические принципы. Такие индивидуальные поступки в лучшем случае квалифицировались тоталитарной пропагандой как идеалистический гуманизм, отвлекающий человека от реальных дел и не могущий воздействовать на общество в целом. Соответственно, жизнь Швейцера, которая являлась в подлинном смысле слова подвигом, не вписывалась в изложенную схему и рассматривалась советской идеологией, как пример абстрактного (то есть бесполезного) гуманизма. Столь же бесполезной и вредной представлялась атеистической советской идеологии деятельность христианских святых и подвижников, труды русских религиозных философов и поэтов. А ведь жизни многих из них столь созвучны жизни и подвигу Швейцера - упомянем только священника Павла Флоренского и хирурга, священника, незаурядного христианского мыслителя-философа Луку Войно-Ясенецкого.

История лишний раз показала, что такие люди, как Швейцер, держат наш мир. Оказалось, что индивидуальный поступок может приобрести общечеловеческую ценность и иметь огромное практическое влияние на общество. Подвиг Швейцера был оценен не сразу, но сейчас на его примере воспитывают будущие поколения, а сам он является в современной западной культуре хрестоматийным примером гуманистической личности. Именно на поступках таких людей во многом базируется современное правовое государство, принявшее форму конституционной демократии и ставящее во главу угла приоритет прав свободной личности.

Философия становится связующим звеном культуры, когда вырабатываемые ею теоретические принципы реализуются в активной жизненной позиции провозглашающего их человека. Это своеобразная, по выражению Бахтина, “философия поступка”. Она не является лишь чистым умозрением в духе с знаменитого требования Спинозы, предъявляемого к деятельности философа: “Не плакать, не смеяться, но понимать”. В этом случае философия остается незавершенной и даже дисгармонирующей как с реальным миром, так и с внутренним миром отдельного человека.

Поступок, за которым стоит собственное понимание мира, превращает теоретическую рефлексию в факт мирового бытия, тем более значимый, чем более сознательным и ответственным этот поступок является. Такой поступок, согласованный с философскими убеждениями, в наибольшей степени убедителен для других людей и не требует дополнительных обоснований. Это подобно проверке медиком действия неизвестного лекарства на самом себе, ценой в некоторых случаях, собственной жизни, когда трудно заподозрить ученого в каких-то внешних, корыстных интересах. А желание помочь другим, достичь истины, напротив, зримо выступает на первый план.

Широкая исходная база объясняет и особое отношение философии к обыденному познанию и особенно самопознанию человека.

Мы упоминали, что одной из причин кризиса классической философии был ее отрыв от интересов отдельного человека и, напротив, что современная философия часто абсолютизирует индивидуальный человеческий опыт. Для философских выводов повседневный (жизненный) опыт людей, действительно, важен. Философия, как мы отмечали, имеет одной из своих задач – выдвижение системы ценностных ориентиров, по которым должны жить человек и общество. Она не должна замыкаться в самой себе. Борясь с предрассудками здравого смысла, философия не игнорирует то положительное, что в нем имеется. Это помогает ей сориентироваться на коренные интересы человека, в том числе и на закономерности ценностно-эмоционального переживания как собственного, так и окружающего бытия. Если наука стремиться в максимальной степени отвлечься от субъекта познания, от человека, что придает “чистоту” ее теориям, то философия принципиальным образом от человека неотделима, рассматривая внутренний мир последнего как важнейший материал для рефлексии. Познавая самого себя - вспомним знаменитый призыв Сократа - человек глубже познает и других людей, и окружающий мир. Накопление и философское рефлексивное осмысление опыта самопознания (своеобразная рефлексия над рефлексией) выступают важным условием развития и самой философии, и всей человеческой культуры в целом.

До этого мы в основном имели в виду рациональную философскую рефлексию, совпадающую с философствованием как таковым и предстающую в различных формах. Здесь же мы сделаем акцент на самопознании как на особого рода рефлексии, не всегда совпадающей с рациональными процедурами, а могущей иметь экзистенциально-интроспективный и духовно-нравственный характер. В актах такой рефлексии мы центрируемся на «Я» в различных ипостасях его бытия, и как бы заглядываем в бездны собственной души, совпадающей, как утверждают многие современные психологи, с безднами Космоса.

Напомним в этой связи, что внимание к мыслящему «Я» привело к становлению спекулятивной метафизики Парменида, а внимание к телесным условиям бытия человека, неразрывно связанным с природным миром, во многом положило начало философии природы в милетской школе. Продолжая развивать эту рефлексивную линию, философия, начиная с Сократа, обратилась к внутреннему психологическому миру человека и его ценностным убеждениям, что через труды поздних стоиков (особенно Сенеки) резюмировалось в развитых формах нравственной христианской рефлексии. Здесь достаточно вспомнить евангельское различение духа и души, “внутреннего” (духовного) и “внешнего” (телесного) человека, потенциального “образа Божьего”, скрытого в каждой личности, и актуально достигнутого “богоподобия”.

Начиная с ранних вариантов христианской нравственной философии и психологии, неуклонно разворачивается и набирает силу антропологическая составляющая метафизического знания, которая выходит на первый план в послегегелевской европейской философии. Именно в этот период рациональная рефлексия как бы на время отступает на второй план, бессильная перед внерациональными глубинами человеческого существа. Это дает толчок обостренной экзистенциальной рефлексии и становлению экзистенциальной философии как таковой. Особую роль здесь, равно как и в становлении теоретической аксиологии, опять-таки сыграют романы Достоевского. Показательно, что в западной философской традиции почти не знают русской философии как таковой, но зато все знают и ценят Достоевского[219].

Даже Х.Г. Гадамер - патриарх европейской философии ХХ века - прямо заявит, что практически вся немецкая философия ХХ века “вышла из Достоевского”. И в этом суждении не будет преувеличения, ибо именно у Достоевского (и в меньшей степени у Ницше и Кьеркегора) экзистенциально-антропологический источник философского знания обнаружил всю свою трагическую глубину и новизну. Самопознание в романах великого русского писателя стало поводырем всей мировой философии по еще неизведанным метафизическим тропам. Через художественный роман, а не абстрактный философский трактат, утверждается третья линия онтологии наряду со спекулятивной метафизикой и философией природы - метафизика человеческого бытия, временящегося, эк-зистирующего (по выражению М. Хайдеггера), т.е. постоянно выступающего за свои пределы и совершающего бесконечные трагические усилия постигнуть самое себя, тем более тщетные, чем более это бытие противопоставляет себя природе, другому человеку и разуму. Впрочем, о специфике человеческого бытия и механизмах мы еще обстоятельно поговорим в дальнейшем.

В качестве важнейшего исходного материала для философии выступает и переосмысление собственной истории. Есть какая-то фундаментальная связь между индивидуальным временем человеческого бытия и историей философии, между экзистенциальным и историческим становлением краеугольных философских смыслов. Без погружения индивидуального сознания философа в этот исторический поток становления идей и метафизических систем он не сможет открыть новые ходы философской мысли и найти духовных соратников, а вся история философии, в свою очередь, начинает искриться новыми смыслами и проблемными глубинами, когда к ней прикасается рефлексивно развитая и духовно одаренная философская индивидуальность.

Такое личностно-теоретическое отношение к истории в философии определяет особый характер преемственности в ней. Как справедливо отмечал Ф. Энгельс, философия «располагает в качестве предпосылки определенным мыслительным материалом, который передан ей ее предшественниками и из которого она исходит… Экономика здесь ничего не создает заново, но она определяет вид изменения и дальнейшего развития имеющегося налицо мыслительного материала, но и даже это она производит по большей части косвенным образом»[220]. Отсюда вытекает одна из важнейших функций философии, а именно критическо-аналитическая работа по переработке историко-философского материала, который не может выступать лишь в качестве застывшего памятника человеческой мысли.

Следует, однако, отличать такую начетническую и часто идеологически заданную историю идей от добросовестной и профессиональной истории философии, для которой важен и ценен прежде всего сам историко-философский процесс во всей своей сложности и неоднозначности. Здесь изучаются его конкретные тексты и персоналии, традиции, концептуальная перекличка идей, образов и интуиций, устанавливаемые в кропотливом историческом исследовании, где есть свои методы, историко-философские школы и признанные авторитеты. Это - своеобразная эмпирическая академическая история философии, без которой не может существовать профессиональное философское сообщество. Здесь хранятся нормы профессионального философствования и закладывается хороший философский вкус. От этой эмпирической истории следует отличать теоретическую историю философии, которая ставит своей задачей нарисовать общую закономерную картину развития историко-философского процесса (или каких-то отдельных его тем, проблем, школ), установить его внутреннюю логику и основные внешние влияния. Лучшие теоретические истории философии принадлежат перу крупных философов-теоретиков: Гегелю, Виндельбанду, Кассиреру, Расселу, Лосеву. В советский период развития нашей историко-философской науки, помимо А.Ф. Лосева, особенно следует выделить историко-философские труды В.Ф. Асмуса и А.С. Богомолова, являвшихся не только блестящими знатоками истории философии,, но и ее современной теоретической проблематики.

От теоретической истории философии нужно отличать интерес к истории философии со стороны философа-теоретика. Философ-теоретик особым образом относится к наследию. Для него сам процесс аналитической критики является органической частью философского исследовательского мышления. Цель такой критики не отбрасывание того, что было достигнуто философами много столетий назад[221] (как и не абсолютизация этого в качестве единственно истинного), а поиск того непреходящего, которое может выступать источником новых размышлений. Философы прошлого для него - вечные спутники и мудрые собеседники, а не идолы, на которых надо молиться (как это свойственно отношению советской философии к Марксу и Ленину), и не духовные тираны, заслуживающие разве что ниспровержения (как это свойственно ряду философов постмодернистов). История здесь - катализатор собственной оригинальный мысли; и теоретика часто волнует не то, что сказал философ, а то, что осталось недосказанным и недоказанным.

История философии не есть, как иногда утверждают, история ошибок и заблуждений, которые делало человечество размышляя над бытием, а представляет собой значимую форму самосознания конкретно-исторической эпохи, отражающую важный этап духовного становления человечества в целом. Одновременно - это всегда достаточно объективный метафизический фрагмент в единой философской картине бытия, фрагмент истины, которые так щедро разбросаны по дорогам столетий. Философ-теоретик как бы отправляется по этой дороге вспять, чтобы найти эти фрагменты для складывания единого “метафизического панно” (если ему присуща синтетическая направленность метафизического духа) или же ради того, чтобы познать в результате находки нечто новое в самом себе (если ему присуща аналитическая и индивидуалистическая направленность метафизического духа).

Личностный характер философии, ее принципиальная открытость, незавершенность, невозможность построения единой и абсолютно истинной философской системы, а также особое и многозначное отношение к собственной истории – все это обусловливает глубокую специфику философской проблематики. Большая часть философских проблем носит цикличный и вечный характер. Философские проблемы постоянно мигрируют из эпохи в эпоху (в этом смысле движутся по кругу, вернее даже, по спирали) и их решение никогда не достигает завершенности.

Связано это опять же с предельностью постановки философских проблем, которые решаются лишь относительно данного времени, данной эпохи и данной культуры. Наиболее глубокие из этих частных решений остаются в традиции навсегда, выступая источником новых философских интерпретаций и приращения знания. Вечные проблемы имеют важное свойство получать в каждую эпоху и новую нюансировку, являясь своеобразной порождающей проблемно-смысловой философской матрицей. Таковы, например, проблемы смысла жизни, критериев нравственности, критериев прекрасного, проблема сущности бытия, источников знания, проблема свободы и др. “Человеческая мысль постоянно переосмысливает их в свете нового опыта, новых знаний, применительно к уникальной конкретной ситуации”[222]. Это придает множеству самых полярных философских концепций связующее начало. Философия в целом выступает как вневременной диалог мыслителей всех эпох и воззрений, внутри которого сталкиваются разнообразнейшие точки зрения и синтезируются в едином общечеловеческом мыслительном процессе противоположные концепции. В рамках этого общего диалога происходит возвращение к “старым” проблемам и открытие новых.

При этом для философии важным остается не только решение проблемы, но и ее постановка. В этом смысле философ как бы ставит проблемы для будущих поколений, пытаясь разрешать уже поставленные. И постановка новой проблемы, и переформулировка старой обладают ценностью подчас не меньшей, чем их решение. Ибо решение чаще всего носит относительный характер, а постановка проблемы может приобрести вечный - сверхиндивидуальный и сверхвременной - то есть предельный метафизический характер, способный будировать творческую мысль у далеких потомков. У философских проблем есть еще ряд важных черт:

- рефлексивность, т.е. одна какая-то важная проблема неизбежно “аукается” со всеми другими фундаментальными проблемами, как бы нуждается в их решении, дабы быть решенной самой. Отсюда - неустранимое стремление философии к построению целостных философских систем;

- связь с традицией, в рамках которой проблема ставится и решается. Ряд фундаментальных проблем в разных традициях получают подчас радикально различное решение, что мы видели на примере проблемы субстанции, а локальные проблемы, признаваемые в одной традиции, в рамках другой могут быть объявлены псевдопроблемами;

- совершенно особый характер языка, на котором проблема ставится и решается.

 

Специфика языка в философии

Широта, исходного базиса философии определяет и многообразие ее языкового самовыражения. Человека, который впервые знакомится с философией, может смутить язык, которым пользуется философ, излагая свои мысли.

С одной стороны, терминологический аппарат философии кажется иногда до боли знакомым и включает в себя обыденные слова и выражения, которыми человек пользуется каждый день. С другой стороны, понятия философии бывают столь сложны, что не могут быть поняты без специальной подготовки. При этом, в отличие от конкретных наук понятийный каркас философии носит во многом личностный характер, и содержание понятий может значительно варьироваться в разных концепциях.

Зная, например, терминологический аппарат математики, человек, по-видимому, будет способен воспринимать любой математический текст, по крайней мере он сможет его понять. Знание же терминологического аппарата одной философской системы вовсе еще не гарантирует понимание других концепций. Причем на современной стадии развития философии, когда значительно возрастает вариативность, разброс философских направлений, когда целый ряд философский концепций прямо исходят из обыденного сознания, данная проблема даже усиливается.

Философию упрекают в том, что она излишне перенасыщена понятиями обыденного языка, и на этом основании лишают ее возможности быть наукой, так как последняя отличается от любой иной именно по языку. Однако, при этом не учитывается тот факт, что даже включенные обыденные понятия носят в философии совершенно иной смысл, они уже получили гносеологическую и мировоззренческую обработку.

С другой стороны, богатство языковых форм философии отражает специфику ее предмета, то что она опирается и на образно-эмоциональные средства самовыражения души человека, и на понятийно-рефлексивное сознание, стремящееся к точности понятий.

Безусловно, что ценностная сторона философии значительно расширяет языковые средства философии, допуская внутри них в том числе и поэтическую форму самовыражения. Это не может не повлиять и на остальные языковые структуры философского языка, многозначность которого гораздо выше, чем в науках. Нельзя, наконец, недооценивать и влияния структур национального языка на характер философской терминологии. Известно, сколь трудно переводить философские тексты других культур, особенно восточных, на другие языки, и сколь остро порой ощущается нехватка (или, наоборот, избыточность) родного языка для точной передачи смысла. Существует даже крайняя позиция в этом вопросе, утверждающая, что, например, специфика философских построений Гегеля и Хайдеггера в значительной степени определяются грамматикой немецкого языка, а текст Дао дэ дзин в принципе точно не переводим на другие языки.

Однако, следует учесть, что внутренняя однозначность языка, во-первых, в абсолютном смысле недостижима даже внутри такой строгой науки как математика, что проявляется в разнообразии ее метатеорий и отсутствии единой математики; и, во-вторых, однозначность и точность языка связана с предельным огрублением отражаемого объекта в научных понятиях. Если там это благо, то для философии это смертельно.

Для философского языка характерна большая универсальность и нацеленность не на одну область познания, но на широкий мировоззренческий круг обобщений. Поэтому, если понятия конкретных наук фиксируют относительно узкие аспекты бытия и действительности, что придает им «жесткость» и определенность, то философские категории, напротив, относительно размыты и неопределенны. Так, во всех философских традициях, восточных и западных, древних и современных, используются предельные категориально-смысловые образования типа «тождество», «различие», «бытие», «причина», «следствие», «истина», «ложь», «ценность», «добро» и т.д., но конкретное содержание, которое вкладывают философы в данные термины порой существенно отличаются друг от друга. Отсюда – важная работа философской мысли над прояснением смысла своих базовых категорий и установление их субординации[223].

В результате в философском категориальном языке диалектически сочетаются моменты определенности (устойчивости) и моменты неопределенности (изменчивости), которые отражают противоречивость самого бытия. Допущение полностью определенной философии означает лишь то, что она достигает некой абсолютной истины, становится абсолютным знанием. Такова, в частности, система категорий гегелевской «Науки логики». Это, конечно, возможно как позиция заявленная отдельным философом, но реально это невозможно и противоречит самой сути философии как вечного стремления к истине. «В абстракции завершенного знания нет места ничему неопределенному, но там нет места и философским категориям… есть знание, но нет познания. В любом реальном (человеческом) познании всегда существует непознанное, для предварительного охвата которого необходимы ступеньки познания – философские категории»[224].

Конечно, указанную «неопределенность» также нельзя абсолютизировать. Часто бывает так, что философствующий исходит как будто бы из задачи высказать свои идеи как можно более неопределенно, даже те которые вполне ясны и определены. Последнее объясняет причину “сложности понимания” некоторых современных философских концепций (или точнее понимание каждым по своему усмотрению), которое выдается чуть ли не за принципиальную особенность философского знания, а на самом деле представляет собой лишь усиленное “размывание” традиционных границ классической категориальной философской терминологии и «закукливание» в собственном, зачастую полностью десемантизированном, философском «новоязе». Философы такого рода заведомо и сознательно усложняют свой философский язык, чтобы их поняло как можно меньшее количество людей, что, по-видимому и выступает для них признаком истинного философствования. Иногда же такой «птичий язык» попросту маскирует всякое отсутствие мысли, и в результате мы имеем дело со сплошными «симулякрами» по выражению французского философа Бодрийара.

Нам представляется, что такая позиция в философии глубоко неверна и противоречит смыслу философствования, которое должно прояснять человеческие мысли, а не запутывать их до предела. Как отмечал Ортега-и-Гассет: “Я всегда полагал, что ясность – вежливость философа, к тому же сегодня, как никогда, наша дисциплина считает за честь быть открытой и проницаемой для всех умов в отличие от частных наук, которые с каждым днем все строже охраняют сокровища своих открытий от любопытства профанов, поставив между ними чудовищного дракона недоступной терминологии. По моему мнению, исследуя и преследуя свои истины, философ должен соблюдать предельную строгость в методике, однако, когда он их провозглашает, пускает в обращение, ему следует избегать циничного употребления терминов, дабы не уподобиться ученым, которым нравится, подобно силачу на ярмарке, хвастать перед публикой бицепсами терминологии”[225].

Философ конечно, может остаться непонятым по тем или иным причинам, однако, не должен стремиться заведомо неясно излагать свои мысли. Чаще всего за внешней сложностью и неясностью скрывается примитивизм рассуждений. Вряд ли следует считать такой вариант философствования состоятельным. Поскольку философия оперирует понятиями, то их “ментальное содержание... можно изложить. То, чего нельзя высказать, что является невыразимым, не является понятием, и познание, состоящее из невыразимого представления об объекте, будет чем угодно, пусть даже – если вам угодно – высшей формой познания, но никак не тем, что мы ищем за словом “философия” ”[226]. Таким образом, за простотой и ясностью изложения философских идей может скрываться очень сложное и совсем иное, чем кажется на первый взгляд, содержание, а за внешней сложностью лишь особенности личностной терминологии автора, в которой – если мысли там действительно есть - вполне можно разобраться, даже если сам автор этот процесс сознательно затруднил. Чаще всего за такой терминологией стоят лишь новые смысловые нюансы традиционных философских категорий, как это было свойственно многим трудам М. Хайдеггера.

Необходимая ясность и доступность философии (как ее цель) связана с тем, что она не приемлет замкнутости в узком профессиональном кругу, да и возможен ли такой круг в данной области духовного освоения мира? Одна из задач философии – это обсуждение ценностей человеческого существования, которые важны для любого человека и любой человек вправе обсуждать их, а значит в каком-то смысле философствовать. В этом плане, философия неизбежна для любого человека и даже отрицающий ее, тем самым порождает лишь определенную философию.

Реальным проявлением богатства философского языка, который, конечно, не сводим к категориальному аппарату, являются языковые структурные уровни философии.