Теории неомодернизации и неоконвергенции

С 80-х годов началась полоса возрождения теории модернизации (408), а с 1989 г. она сосредоточивается на попытках посткоммунистических обществ «войти», или «вернуться», в Европу (т. е. в современный западный мир). Оказалось, что данная теория может быть полезной для понимания этих новых исторических процессов, и потому «игнорировать понятие модернизации в настоящее время было бы такой же роковой ошибкой, как и ставить ее в центр внимания при изучении социальных изменений, происходивших в 60-х годах» (408; 132). В ответ на призыв «возродить исследования модернизации» (109; 239) были выдвинуты проекты «теории неомодернизации» (411) и «теории постмодернизма» (14). Реанимированная и пересмотренная теория модернизации учла опыт посткоммунистического мира и действительно видоизменила, смягчила свои ключевые положения.

Наиболее важные различия между процессами модернизации в «третьем мире» и в посткоммунистическом «втором мире», должно быть, обусловлены «реальным социализмом». Если постколониальные страны представляли собой обычно традиционные, досовременные общества, то в Советском Союзе и Восточной Европе официальная идеология и высоко политизированная, централизованная и плановая экономика в течение многих десятилетий направлялись в процесс модернизации «сверху». В результате то, что было достигнуто, оказалось весьма далеким от «истинной современности». Это, скорее, «ложная современность», под которой я подразумеваю несогласованное, дисгармоничное, внутренне противоречивое сочетание трех компонентов: 1) современных черт в отдельных областях общественной жизни; 2) традиционных, домодернистских характеристик во многих других областях и 3) всего того, что облачали в изысканные одежды, призванные имитировать современную западную действительность.

Рассмотрим каждый из трех указанных компонентов. Первый включает в себя навязанную индустриализацию с ее явным креном в сторону тяжелой промышленности; сдвиг от сельскохозяйственного к индустриальному сектору; широкую пролетаризацию; хаотическую урбанизацию; жесткий контроль над жизнью населения со стороны бюрократического административного аппарата, полиции и армии; сильное автократическое государство. Налицо и все побочные эффекты, выраженные иногда в крайней форме: загрязнение и разрушение окружающей среды, распыление ресурсов, аномия и апатия населения. То, что было упущено, отсутствует и по сей день, а именно: частная собственность; рациональная организация производства; функционирующий рынок; верховенство закона; широкие возможности выбора товаров и услуг для потребителя; «абстрактные системы» типа телекоммуникаций, авиалиний, дорожных сетей, банковских инфраструктур (152); крепкая предпринимательская элита и средние классы; прочно укоренившаяся трудовая этика и индивидуализм; плюралистическая демократия. Каким-то образом эти общества умудрились сконцентрировать в себе все худшие, кошмарные черты современности, не обретя при этом ни одной из лучших. Они оплачивают издержки, не получая прибылей. Столь странное, если не сказать шизоидное, наследство все еще имеет место и, вероятно, сохранится в течение жизни целого поколения или даже нескольких поколений.

Наряду с имитацией современности в странах Восточной Европы, сжатых тисками единого социалистического блока все эти десятилетия, обнаруживаются и некоторые архаичные черты, свой 180

ственные традиционным обществам. Внутренние автократические режимы и внешнее имперское господство подавили все испокон веков существовавшие разногласия, привели к «липовой» однородности и консенсусу, а по сути - к атрофии «гражданского общества». Этническая, региональная, религиозная специфика просто исчезла. С падением советской империи и началом внутренней либерализации возродились так до конца и не уничтоженные прежние отношения, предпочтения и привязанности. Причем не только раскололся сам блок как целое, но и в каждой стране началось размежевание, вновь вспыхнули сдерживавшиеся до поры до времени старые национальные, этнические, региональные конфликты. Объединяющий эффект капитализма, рынка и демократии не действовал, и как только рухнули искусственные преграды, досовременный уродливый лик Советского Союза и восточноевропейских обществ открылся со всей очевидностью.

Наконец, существует странный феномен символического, приукрашивающего облачения, который смущает и вводит иногда в заблуждение западных наблюдателей: конституции, парламенты, выборы, референдумы, местное самоуправление и т.д. Те, кто с ними сталкивался, отлично знают, какая это все ерунда и какую инструментальную роль выполняет. «Конституция и выборы должны лишь свидетельствовать, что тоталитарные режимы соответствуют требованиям современной эпохи» (III; 34).

Сказанное объясняет, почему необходимо серьезно продумать новую концепцию современности и теорию модернизации. Такие усилия уже предпринимаются. В частности, пересматриваются следующие положения.

1. В качестве движущей силы модернизации уже не рассматривается политическая элита, действующая «сверху». В центр внимания ставится мобилизация масс, т. е. деятельность «снизу», которая часто противостоит инертному и консервативному правительству. Главными агентами модернизации ныне признаются спонтанные общественные движения и харизматические лидеры.

2. Модернизация больше не трактуется как решение, принятое образованной элитой и навязанное сопротивляющемуся населению, которое цепляется за традиционные ценности и уклад жизни (так было в большинстве стран «третьего мира»). Речь идет теперь о массовом стремлении граждан изменить условия своего существования в соответствии с западными стандартами под влиянием средств массовой коммуникации или личных контактов.

3. На смену акцентирования эндогенных, имманентных факторов модернизации приходит осознание роли экзогенных факторов, включая мировую геополитическую расстановку сил, внешнюю экономическую и финансовую поддержку, открытость международных рынков и, последнее по месту, но не по важности - доступность убедительных идеологических средств: политических, социальных доктрин и теорий, обосновывающих и поддерживающих современные ценности (например, индивидуализм, дисциплину, трудовую этику, способность полагаться на себя, ответственность, разум, науку, прогресс, свободу).

4. Вместо единой, универсальной модели современности, которую в качестве образца должны были бы брать на вооружение отсталые общества (в классической теории это чаще всего модель США), вводятся идея «движущихся эпицентров современности» и как венец ее - понятие «образцовые общества» (408). Посткоммунистические страны совсем не обязательно должны следовать американской модели, да и в целом западная модель развития не единственный образец, которому нужно подражать во всем. В качестве весьма приемлемых примеров все чаще называются Япония и «азиатские тигры».

5. Унифицированный процесс модернизации заменяется ее более разнообразным, многоликим процессом. Все яснее осознается, что темпы, ритм и последствия модернизации в различных областях социальной жизни различны и что в действительности наблюдается отсутствие синхронности в усилиях по модернизации. Ральф Дарендорф предостерегает против «дилеммы трех часов», обращенных циферблатом к посткоммунистическим странам. Если для осуществления конституционной реформы может быть достаточно шести месяцев, то в экономической сфере может не хватить и шести лет. На уровне глубинных пластов жизни, отношений и ценностей, составляющих современное «гражданское общество», обновление затронет несколько поколений (91).

6. В целом картина модернизации становится менее оптимистичной, при этом четко прослеживается стремление избежать наивного волюнтаризма некоторых ранних теорий. Опыт посткоммунистических обществ однозначно свидетельствует о том, что не все возможно и достижимо и не все зависит от простой политической воли. В связи с этим гораздо больше внимания обращается на преграды, барьеры, «трения» (120; 394), а также на неизбежные отступления, попятные ходы и даже провалы на пути модернизации.

7. Если раньше эффективность модернизации выводилась почти исключительно из экономического роста, то теперь признается важная роль ценностей, отношений, символических смыслов и культурных кодов, короче говоря, того «неуловимого и неощутимого» (392), без которого модернизация не может быть успешной. Классическое понятие «современная личность» не рассматривается более как символ желаемого эффекта процесса модернизации, а признается, скорее, непременным условием экономического старта.

8. Антитрадиционалистские рефлексии ранних теорий корректируются теперь указанием на то, что местные традиции могут таить в себе важные модернизационные потенции. Поскольку отказ от традиций может спровоцировать мощное сопротивление, постольку предлагается использовать их. Необходимо выявлять «традиции модернизации» и брать их на вооружение для дальнейших преобразований. Это особенно уместно делать в бывших социалистических странах, которые в своей истории, до периода «ложной современности», уже переживали времена капиталистического развития и демократической эволюции (например, Чехословакия, Польша между мировыми войнами).

9. Характер внутренне расколотых посткоммунистических обществ, где присутствуют отдельные «островки современности», порожденной процессами индустриализации и урбанизации, и обширные районы, отмеченные архаикой (в отношениях, жизненных укладах, политических институтах, классовом составе и т.д.), выдвигает на первый план вопрос: что делать с этим наследием «реального социализма», например, с огромной государственной собственностью и нередко устаревшими государственными предприятиями? Основная дискуссия развертывается между сторонниками «большого скачка» (Сакс, Аслунд, Бальцерович), выступающими за полную ликвидацию экономических, политических и культурных «пережитков социализма» и призывающими начать модернизацию с нуля, и сторонниками «постепенности», которые хотели бы спасти то, что еще сохранилось, ценой более медленных реформ. Поскольку аргументы с обеих сторон достаточно весомы, постольку решение вопроса остается открытым.

10. Последним фактором, который усложняет и, может быть, даже затрудняет нынешнюю ситуацию с модернизацией в посткоммунистических странах по сравнению со странами «третьего мира» после Второй мировой войны, является идеологический климат, господствующий в «обществах-моделях» развитого Запада. В конце XX в. эра «триумфа современности» с ее процветанием, оптимизмом и экспансионизмом, похоже, уже закончилась. Лейтмотивом социального сознания становится кризис, а не прогресс (195). Очевидность побочных результатов и непреднамеренных «эффектов бумеранга» современности приводит к разочарованию, разрушает иллюзии и вызывает чувство отрицания, отвержения. На теоретическом уровне «пост-модернизм» становится сегодня все более модным. Похоже, что как раз в тот момент, когда западные общества, утомленные путешествием, готовы соскочить с поезда современности, посткоммунистический Восток отчаянно пытается взобраться на него. В этой ситуации совсем не просто найти приемлемую идеологическую опору для тех усилий по модернизации, которые предпринимаются под эгидой либеральной демократии и рыночной экономики, - единственно приемлемому направлению, если, конечно, мы не будем рассчитывать на фашистскую альтернативу или на некий туманный и мистифицированный «третий путь». Анализ этого обстоятельства должен найти свое место в пересматриваемой теории модернизации.

Таким образом, теория неомодернизации освободилась от всех наслоений эволюционизма и теории развития; она уже не настаивает ни на какой-либо единственной, конечной цели, ни на необратимом характере исторических изменений. Модернизация рассматривается как исторически ограниченный процесс, узаконивающий институты и ценности современности: демократию, рынок, образование, разумное администрирование, самодисциплину, трудовую этику и т.д. Стать современными (или избежать «ложной современности») до сих пор является жизненно важной задачей для посткоммунистических обществ.

Большинство вопросов, которые мы сейчас обсудили, касаются и теории конвергенции. Но ряд ее особенностей все же требует краткого комментария. Как мы уже отмечали, в центре внимания рассматриваемой теории находится тема разрыва между «первым» и «вторым» мирами. Ее сторонники утверждают, что технологическая «логика индустриализма» неизбежно приведет к взаимному сближению экономической, политической и культурной сфер этих миров.

Из факта падения коммунизма можно вынести по меньшей мере три урока, которые ставят под сомнение важнейшие принципы теории конвергенции. Во-первых, идея взаимного обмена оказалась просто неверной. Вместо дружественных отношений между двумя системами, когда каждая старается перенять что-то у своего партнера и в результате возникает некая «третья форма» нового социально-политического режима, мы являемся свидетелями тотального однонаправленного процесса, в котором неизменно доминируют западные модели, в конце концов одерживающие победу. Во-вторых, теория конвергенции включала в себя

идею мирного, постепенного смешения компонентов обеих систем и не предусматривала ни неожиданного распада, ни окончательного падения коммунистического мира. Ее авторы предполагали медленную эволюцию «реального социализма» с заимствованием западных образцов, а не быструю революцию. В-третьих, наиболее мощным фактором, вызвавшим столь радикальные сдвиги, явился психологический фактор надежды, сформировавшийся благодаря «демонстрационному эффекту» западных стандартов. Дело не в том, что социалистические страны стали технологически модернизированными, а в том, что их недостаточно развитые технологии стали более невыносимыми в условиях глобализации конкуренции, в условиях, когда благодаря потоку информации, людей, образов и идей открылись окна в мир.

Пример теорий модернизации и конвергенции показывает, как исторические события могут дать мощный стимул для переосмысления, переработки и фундаментального пересмотра тех социологических теорий изменения, которые имеют непосредственно практическое (историческое) значение. И теория модернизации, и теория конвергенции вновь обрели жизнеспособность в новых исторических условиях, служа теперь в качестве вполне пригодных средств истолкования и конструирования феномена посткоммунистического переходного периода.

Теории исторических циклов

Логика циклических теорий

Подход теории циклов к историческому процессу отличается от эволюционистского. Согласно этому подходу, история периодически исчерпывает свой потенциал и временно возвращается к началу процесса, т. е. она обратима, повторяема. Социальное и историческое развитие идет не по прямой, а, скорее, по кругу.

Как и все исторические концепции, циклическая теория также опирается на аналогии или метафоры, базирующиеся на здравом смысле. Она обращается к широко известным явлениям повседневной жизни.

1. Существуют очевидные астрономические циклы: день и ночь (работа и сон), фазы луны (приливы), времена года (периоды вегетации, ритм сельскохозяйственных работ, дни отдыха в современном обществе).

2. Существуют биологические циклы, имеющие важные последствия для социальной жизни: рождение, детство, юношество, зрелость, старость, смерть (возникновение и затухание активного участия в социальной жизни, отмеченного такими датами, как поступление в школу, получение первой работы, основание семьи, рождение детей, уход на пенсию).

3. Существуют отчетливо воспринимаемые политические, экономические и социальные циклы на макрошкале: правительства приходят и уходят, за упадком следует подъем, периоды процветания сменяются временами кризиса, международная напряженность чередуется с периодами разрядки и ослабления напряженности, социальные беспорядки переходят в периоды долгой стабильности.

4. Существуют отчетливые циклы на макрошкале повседневной жизни: ежедневный ритм семейных событий, недельный ритм рабочих и выходных дней, годовой ритм праздников и дней отдыха. Словом, если прибегнуть к поэтической идиоме Питирима Сорокина, «великая симфония социальной жизни «исчисляется» множеством раздельных процессов, каждый из которых течет

волнообразно, сменяется в пространстве и времени и происходит одновременно в пространстве и времени, периодически и непереодически, после длительных или коротких интервалов» (367; 1, 170).

Прежде чем обратиться к актуальным примерам циклических теорий, попытаемся более четко объяснить саму концепцию цикла. Если в направленном процессе каждая последующая фаза отличается от любой другой, предшествующей ей во времени, то в циклическом процессе состояние изменяющейся системы в некоторое более позднее время будет таким же, каким оно было в некоторое более раннее время. Эта общая характеристика относится к разнообразным циклическим процессам, каждый из которых обладает более конкретными чертами: диапазоном сходства между повторяющимися состояниями систем; временем, которое разделяет повторяющиеся события; количеством повторений в полном цикле.

Питирим Сорокин предлагает отличать полные циклы от относительных.

В полном цикле конечная фаза превращается в первую, и затем цикл начинается заново, проходя по тому же маршруту, по которому он прошел ранее. В относительном цикле направление повторяющегося (возвращающегося) процесса не совпадает полностью с направлением серии подобных предшествующих процессов. От цикла к циклу наблюдаются некоторые отклонения (367; 1, 184-185).

Иначе говоря, процесс может протекать циклически, последовательно проходя через такие состояния системы, которые в точности повторяют, совпадают с прежними (например, заход солнца). Или процесс может идти по спирали, когда последовательные состояния хотя в основе своей схожи, но не идентичны (утренние заторы на дорогах, возрастающие год от года). Восходящая спираль означает повторение процесса на относительно более высоком уровне (циклический прогресс), нисходящая повторение на относительно более низком уровне (циклический регресс).

Продолжительность цикла может быть короткой или длинной, и измеряется она не абсолютно, а лишь в зависимости от типа рассматриваемых процессов. В биологии жизненный цикл бабочки может считаться коротким по сравнению с циклом кита. В социологии дневной цикл семьи - короткий, а цикл жизненной карьеры - длинный. В экономике производственный цикл автомобиля короткий, а корабля - длинный; цикл инвестиций и получения прибыли в торговле потребительскими товарами короткий, а в тяжелой индустрии - гораздо длиннее. В политике цикл парламентских сессий (парламентский календарь) короткий, цикл (срок) переизбрания - длинный.

Важно учитывать также, ритмичен или неритмичен цикл. В первом случае интервалы между фазами цикла равны; во втором - неравны. Если он подчиняется чистой случайности, то речь идет о случайном цикле. Но в основе неритмичного цикла может лежать и некоторая регулярность. Если интервалы становятся существенно короче, то можно говорить об ускоряющемся (убыстряющемся) цикле (например, научные открытия или технологические инновации в современную эпоху); если же интервалы значительно удлиняются, то имеет место замедление цикла (самозамедляющийся цикл).

Наконец, циклы могут различаться по количеству фаз. Если в цикле лишь две фазы, то это - дихотомический цикл (например, день и ночь, работа и отдых, война и мир, бум и упадок), если три - триадический цикл (например, возникновение - зрелость - упадок, первородный грех - отпущение - спасение), если больше, то можно говорить о множественном цикле (например, детство -зрелость - старость - смерть в цикле индивидуального жизненного пути, мобилизация - рекрутирование - формирование лидерства - бюрократизация - демобилизация - распад в «карьере» социального продвижения).