Что происходит с моей нацией. Она гибнет на моих глазах

Власть намеренно превращает избирателя в люмпена и жиреет на рабском труде низкоквалифицированных мигрантов. «Новая газета», 07.07.2012, Юлия Латынина.

Каждый день, идя по улице, я слышу нерусскую речь и вижу смуглые азиатские лица. Я ощущаю себя, как белый плантатор на Ямайке в окружении чужих по языку и культуре рабов. Я совершенно точно знаю, что на Ямайке этот дармовой рабский труд кончился катастрофой — и для белых, и для рабов.

Что происходит с моей нацией? Она гибнет на моих глазах.

Согласно экспертам, писавшим «Стратегию-2020», в России к 2009-му насчитывалось 6,3 млн взрослых работоспособных мужчин, не желающих работать. У них формируется «особая субкультура бедности. 6,3 млн — это только мужчины. Прибавим к ним вполовину меньше женщин и получим около 10 млн человек трудоспособного возраста, которые не хотят работать. Это около 15% от общего числа трудоспособного населения России в 75,5 млн человек.

Сколько в России трудовых мигрантов? Те же 10 млн человек.

Пока 10 млн таджиков, киргизов, узбеков работают на стройках, метут московские улицы, водят такси — 10 млн русских спиваются и скалываются в глухих медвежьих углах вроде какого-нибудь Демьянова в Кировской области, где недавно случилась национальная свара между коренным населением и дагестанцем — хозяином лесопилки. Или села Марьяновка в Кировской районе Приморья, где, по словам одного из «приморских партизан», стоит роскошный терем главного наркоторговца — полицейского начальника и все село покупает у него его продукт и контролируется его людьми.

Во всем мире нищие из сел бегут в город. Это происходит в Индии, Кении, Боливии и даже Китае, где подобное довольно трудно. Почему русские не бегут из Марьяновки или Демьянова?

Или русский народ испортился? Индусы не испортились, кикуйю не испортились, кечуа не испортились — русские испортились? Некондиционными стали, в отличие от таджиков? В начале XXвека возле каждого дома стоял дворник с бляхой. Русских дворников больше нет? Мы все получили высшее образование? Почему улицы Москвы метут приезжие из Таджикистана, а не из Марьяновки?

Приглядимся поближе. Сколько зарабатывает таджик? Грузчиком в какой-нибудь «Пятерочке» — 700 долл. За эти деньги он живет вдесятером в вагончике и ест «Доширак».

Как живет наш житель Демьянова-Марьяновки? У него есть крыша над головой. Скорее всего, это отвратительная ободранная квартира в полуразваливающемся бетонном бараке; но все-таки крыша есть, за свет-газ-квартплату он просто не платит, он на это клал, дома есть телевизор, у магазина на лавочке — друзья, и еще у него есть пособие: или инвалидность, или на детей, или он пенсию забирает у матери — тысячи три в месяц выходит, на хлеб и водку хватает.

Продать он дом не может; он не выручит за него и копейку, сопоставимое по качеству жилье в столице будет стоить ему 300 долл., еда будет в два раза дороже, что он выиграет, если переберется в столицу и устроится в тот же супермаркет? Лишние 100 долларов?

Получается, дело не в «субкультуре бедности» и не в деградации русской нации. Дело в здравом смысле.

Как и белые бедняки на Ямайке, русский мужик не выдерживает конкуренции со стороны дармового рабского труда. Он сидит в Демьянове-Марьяновке, пьет, смотрит телевизор и голосует, разумеется, за великого Путина, потому что где еще, кроме как при Путине, он получит столько, ничего не делая?

Но, может быть, этот дармовой рабский труд удешевляет цену товара для потребителей?

Вряд ли. Возьмем свежий пример — мост на остров Русский. Неквалифицированные работы на нем, как водится, выполняли рабы-таджики, никакого заработка местному населению (из той же Марьяновки) не обломилось. Два моста общей длиной 2 км стоили 2 млрд долл., столько же, сколько в Китае стоил мост длиной 35,6 км. То есть мост стоил в 18 раз дороже, чем в Китае, и дельта, понятно, пошла не в карманы рабочих.

Еще пример: дворники. Профессия дворника в Москве на самом деле сейчас шикарно оплачивается. Реальная ставка — 500 долл. на двор. Как человек, который регулярно и с удовольствием чистит от снега, мусора, хвороста огромный участок, могу сказать, что при надобности я бы спокойно убирала этак три двора, и при этом у меня оставалось бы время и читать, и писать.

В чем же дело? Неужели в Москве не осталось студентов-пенсионеров, которые на не столь уж трудной работе могли бы получать 1000-1500 долл. в месяц? Неужели нет из села желающих приехать на эту работу, тем более что дворницкое жилье обычно есть?

Ответ в том, что по 500 долл. за двор получает чиновник. 450 из них он берет себе, а на оставшиеся нанимает раба-таджика. Он по определению не может нанять гражданина РФ, потому что тот начнет качать права.

И гражданин РФ остается в условной Марьяновке, колется и голосует за Путина, и даже если он голосует не за Путина, то считают его голоса те же прекрасные люди, которые продают ему героин, контролируют поселок и понимают, что ни при каком другом режиме, даже в Колумбии, должность начальника полиции и главного наркоторговца не получится совмещать. А таджик метет в Москве двор, и перед выборами ему спешно дают гражданство, сажают в автобус и везут голосовать за любимого Путина; и он тоже голосует с восторгом, поскольку среднеазиатский менталитет еще более приспособлен для почитания хана, чем русский.

Вы спросите меня: что же делать? Отвечаю: когда в России придет к власти новое правительство, оно должно немедленно отправить домой всех мигрантов, занимающихся рабским трудом, — тех, кто зарабатывает деньги чиновникам. Никаких разрешений на неквалифицированную работу в стране, где 10 млн жителей марьяновок и демьянова.

В стране, которая благодаря нефтяной бонанзе имеет 15 тыс. долл. среднедушевого ВВП в год (это с пенсионерами, грудничками, чиновниками, марьяновцами и таджиками), при уполовинивании халявы чиновников рабочий на стройке или в супермаркете вполне будет получать 1500—2000 долл. Это уже нормально, чтобы иметь стимул переехать туда, где есть работа, и чтобы содержать семью.

И не говорите мне, что отправлять домой будут несчастных людей. Ну и? Да, это несчастные люди, но моя страна называется Россия, и моя нация стоит на пороге гибели.

Я не верю, что нынешняя ситуация — растущий слой люмпенов там, где работы нет, и растущий слой мигрантов там, где работа есть, — случайна. Путинская власть намеренно превращает российских граждан в быдло и намеренно разбавляет их избирателями со среднеазиатским менталитетом.

Еще раз повторяю: того «приварка», который получит ВВП, если ликвидировать воровство, бюрократию, административные барьеры, бесполезных чиновников и пр., вполне хватит, чтобы поднять зарплату рабочего на стройке до 1500—2000 долл. И сделать конечный товар дешевле, а не дороже для потребителя.

А главное — превратить люмпена, за которого работают рабы (заработок которых присваивают воры), — в избирателя.

Это — вопрос выживания нации

 

Бедная религия

Александр Генис: Судебный процесс над девушками из панк-группы “Пусси Райот” вызвал международный резонанс – и остро поставил вопрос о положении религии в современном обществе. Эту тему мы обсуждаем с философом Михаилом Эпштейном в нью-йоркской студии Радио Свобода. Михаил, вы работаете над новой книгой, которая связaна с очень горячей темой, темой пост-атеизма, которую можно определить очень просто. Когда-то Ницше сказал: “Бог умер”. И в 60-е годы модно было писать на стенах кампуса: “Бог умер”, и подпись: “Ницше”. А ниже написано: “Ницше умер”, и подпись: “Бог”. По-моему, это описывает ситуацию достаточно ярко. Расскажите о вашей книге.

Михаил Эпштейн: Мы живем в эпоху “после атеизма”. Атеизм был новым явлением в ХХ веке, такой массовый атеизм, государственный атеизм, каковым он проявился в Советском Союзе и в других странах социалистического блока.

Александр Генис: Но человек никогда без Бога не жил, в сущности, только в ХХ веке впервые поставили такой опыт.

Михаил Эпштейн: Первый раз. Но, конечно, это было не безбожие, а установление других богов, потому что человек, по природе своей, верующее существо, и такого обскурантизма и идолопоклонства, каковые были установлены в обществе массового безбожия, цивилизованный мир не знал. Поклонялись политическим и идейным идолам. Провозвестникам, вождям и соратникам. Отсюда кампании, скажем, против кибернетики, против квантовой механики, "лысенковщина", "марризм" и прочие суеверные мифологические конструкты псевдонауки. Условно говоря, человечество спустилось с вершины утонченных, усложненных монотеистических систем на уровень то ли анимизма, то ли фетишизма, то есть самых примитивных религий.

Александр Генис: Как мне говорил один мой верующий друг: “Если ты не веришь в Бога, ты веришь в черного козла”.

Михаил Эпштейн: Ну вот, выбор такой. Что-то стало происходить в 1970-е годы. Это стало называться религиозным возрождением. Оно шло не только по ранее проложенным руслам, как возвращение в православие, в ислам, в иудаизм. Это была, конечно, самая наглядная форма пост-атеистического возрождения религии, но далеко не единственная. Новые умонастроения, не сводимые к доатеистическим вероисповеданиям, я обозначаю термином “бедная религия”. В том же смысле, в каком был “бедным” театр великого польского режиссера Ежи Гротовского: театр без сцены, без масок, без костюмов, даже без ролей. "Бедный" - это не осудительное, не оценочное слово. Оно указывает, что эта религия рождается из того вакуума, той духовной пустоты, которая возникла в результате равного преследования, подавления, отрицания всех религиозных традиций в советское время. После двух или трех атеистических поколений вырастал молодой человек, который чувствовал какой-то голос свыше в своей душе. И куда бы он ни приходил - в православную церковь, в католический храм, к баптистам или адвентистам - он чувствовал, что это слишком узко, что его вера не вмещается в рамки какого-то вероисповедания. Вера вне вероисповедания - это и есть “бедная вера”, Она лишена обрядов, уставов, традиций.

Александр Генис: Сартр говорил, что “у каждого в душе есть дыра размером с бога”.

Михаил Эпштейн: Эта дыра может быть черной, т.е. уничтожать веру, как у самого Сартра, у атеистов. Но есть еще понятие белой дыры, менее известное в астрономии. Черная дыра поглощает любое вещество безвозвратно, а белая выталкивает, через нее проглоченное вещество выходит обратно из-за горизонта событий. В физике это объект пока гипотетический, а в культуре, в религии очень реальный. Белые дыры - те пустоты, зияния, из которых выталкивается новая энергия.

Александр Генис: И вот сейчас мы присутствуем при таком выталкивании? Этим и объясняется взрыв религиозных переживаний во всем мире?

Михаил Эпштейн: Да. Причем, когда изучают статистику по верующим и вероисповеданиям, часто не обращают внимание на то, как много верующих вне вероисповеданий, скажем, в современной России. Такая статистика публиковалась в начале 1990-х годов и, по разным подсчетам, там среди верующих было от 18 до 52 процентов тех, кто верил “бедно”, то есть прямо устанавливал свои отношения с Богом, вне традиций, вне храмов.

Александр Генис: Нечто подобное как раз описывает теория пост-атеизма, которая сегодня очень популярна в Америке. Речь идет о людях, которые, с одной стороны, верят в Бога, а с другой стороны, не имеют отношения ни к какой религии. И слово еще не придумали для такого понятия. Вот термин “пост-атеизм” это как раз попытка определить это понятие негативным путем.

Михаил Эпштейн: Когда я читаю курс по русской философии, от Чаадаева до конца 20 века, то одно из последних понятий, которые я ввожу - именно “бедная религия” или “minimal religion” по-английски. И оказывается, что из всего курса это ближе всего умонастроениям студентов. Они это по-разному называют – “spirituality“, в отличие от “religion”, или просто верой. Протестантский теолог Карл Барт различал веру и религию и говорил, что религия должна постоянно сокрушать себя, чтобы сохранить в чистоте веру, чтобы не поклоняться самой себе. И атеизм это - способ сокрушения религии. Это такое отрицательное или самоотрицающее начало в религии, которое очищает ее от идолов - от идолов вероисповедания, от идолов обряда, от веропоклонства, то есть поклонения самой вере, для того, чтобы вернуть ее к чистому источнику веры и прямому обращению верующего к Богу. Вот это и есть “бедная вера”.

Александр Генис: Недавно я слушал выступление Нила Фергюссона, (это крупный англо-американский историк), который сравнивал религиозную жизнь его родной Англии и Америки, где он сейчас преподает в Гарвардском университете. Фергюссон говорил, что ему даже трудно себя представить более разные страны в этом отношении. В Англии в церковь ходит от 3 до 6 процентов населения, в Америке - 80 процентов. Как может быть, что настолько разное отношение у близких народов? Он объясняет это только одним. В Европе религия, рано или поздно, в той или иной мере становилась государственной религией, в Америке, как еще говорил Адам Смит, рынок религии и конкуренция между разными верами приводит к бешеному взрыву религиозных эмоций, которые, как мы с вами знаем, в Америке чрезвычайно сильны. Это, пожалуй, самый большой сюрприз в моей американской жизни. До того, как перебрался в США, я и не подозревал, как много значит вера в жизни американцев.
Как вы считаете, что происходит в России с этой точки зрения?

Михаил Эпштейн: На днях я прочитал свежую статистику о том, что Россия (наряду со Словенией, почему-то) является страной, в которой быстрее всего тает атеистическое население. Еще 10 лет назад там было 20 процентов, а сейчас осталось только 6 процентов атеистов. И еще одну хотелось бы цифру привести, тоже новейшее исследование - весна 2011 года. Среди молодежи около трети (а среди студенческой молодежи почти половина) верующих - “бедные” верующие. То есть верующие, которые не ходят в церковь, которые не имеют определенного вероисповедания, но которые знают, что Бог есть, и находят какие-то пути общения с ним.

Александр Генис: Либо Бог есть, либо что-то сверху. “Чую”,- как говорил Ельцин, когда его спросили, есть ли Бог. Но не входят ли в эту бедную веру и суеверия? Я помню, как недавно приехал в Москву, сел в такси, хотел ремнем пристегнуться, а таксист говорит, что если икона в машине висит, то и пристегиваться не надо. Не значит ли, что “бедная вера” покрывает всяческое суеверие?

Михаил Эпштейн: Нет, я как раз думаю, что суеверие - это и есть атеизм. Эпоха атеизма была полна самых страшных суеверий. Скажем, за описку или опечатку в слове "Сталин" карали концлагерями, как будто это было покушение на самое святое. “Бедная религия”, напротив, это как бы крайний протестантизм. Помните, у Тютчева есть стихотворение "Я лютеран люблю богослуженье..." - о голых стенах храма. "Собравшися в дорогу, последний раз вам Вера предстоит. Ещё она не перешла порогу, Но дом ее уж пуст и гол стоит". Вот переступи порог - и она исчезнет. Но можно идти еще дальше, можно идти за стены храма, даже голого протестантского храма, можно идти в гущу мира, и эта гуща мира и есть “бедная вера”.

Я хотел бы обратить взимание на еще один пост-атеистический феномен. Это внезапный, резкий переход из одной крайности в другую, от атеизма к теократии. Я имею в виду клерикализацию современного российского общества. Интересно, что это было предсказано у Достоевского в “Великом инквизиторе”. Там Великий инквизитор обращается к Христу с упреком, что он мог бы сократить страдания человечества, если бы построил свое царство на земле. Его священники и его церкви не смогут накормить людей, поскольку он царствие Небесное поставил выше земного. И тогда они обратятся против него, его храмы будут разрушены и воцарится принцип сытости. И священники будут гонимы. Это - эпоха атеизма.

Александр Генис: Только сытости никакой не было. Меня всегда удивляет, что Достоевский считал, что сытость это просто. Нет, это не просто, квартирный вопрос решить гораздо сложнее, чем вопрос с Богом. Михаил Эпштейн: В том-то и дело. Дальше Великий инквизитор предсказывает, что и атеисты не накормят, и тогда люди придут за священниками, которые будут прятаться в катакомбах, и скажут: дайте нам телесную пищу, и мы примем духовную пищу от вас. И тогда воцарятся прежде гонимые и достроят ту Вавилонскую башню, которую не смогли построить люди без них. Вот эта Вавилонская башня, поставленная на храмах как своем основании, и есть тео-кратия. То есть, буквально - царство Бога на земле, осуществляемое силами духовенства.

Александр Генис: Меня, конечно, эта перспектива пугает еще с того времени, когда Солженицын вернулся в Россию и сказал, что единственный способ спасти Россию это сделать ее по-настоящему христианской страной. Поскольку до сих пор настоящей христианской страны в мире не было, не хотелось бы, чтобы начинали с России - она и так много вынесла. Поэтому мне, конечно, сегодня не Достоевский вспоминается, а Войнович, который предсказывал в своем антиутопическом романе “Москва 2042” появление государственной религии в союзе с КГБ. Помните, у него были священники, которые не крестили, а “звездили”. Вот нечто похожее, думаю, происходит сегодня довольно часто, когда я вижу церковь на Лубянке. Это примерно из Войновича, а не из Достоевского.

Михаил Эпштейн: Опять-таки из логики Великого инквизитора следует, что от атеизма к теократии путь, на самом деле, очень короткий. Теократия сохраняет атеизм в своей бессознательной или полусознательной основе. Мы не можем доверить Богу править этим миром самому, мы, как церковь, должны взять бразды правления, мирскую власть в свои руки. Это - атеизм и теократия одновременно, атеократия.

В романе Достоевского это очень хорошо показывает эволюция Ивана Карамазова. Сначала он пишет статью о церковном суде, который должен вобрать в себя государственный, мирской суд, это как бы жест в сторону теократии; потом поэму о Великом инквизиторе; и наконец поэму “Геологический переворот”, где он провозглашает: "Где стану я, там будет место Бога". Атеизм лежит в подкладке любой теократии, поскольку мы не доверяем скрытому вмешательству Бога в дела земли, а берем эту власть в свои, человеческие руки. Я думаю - и боюсь! - что Россия, пережившая так тяжело атеизм в ХХ веке, может очень легко перепрыгнуть в обратную крайность, следуя этой логике - от атеизма к теократии. Здесь мы должны быть очень внимательны.

Александр Генис: Многие говорят о том, что каждой религии необходима реформация, и та религия, которая через нее не прошла, неизбежно стремится поглотить государство. В этом обвиняют католицизм, в этом обвиняют православие. Вы согласны с этой точкой зрения? Вы тоже считаете, что религии нужна реформация?

Михаил Эпштейн: Мне кажется, что в обществе должен быть представлен весь спектр религиозных взглядов и позиций. От фундаментализма, но мирного, не агрессивного, - и до самых реформаторских, либеральных, светски ориентированных верований. На мой взгляд, страшная беда России в том, что она не пережила в полной мере секуляризацию, то есть отделение государства от церкви. В советское время государство стало церковью. Сейчас церковь претендует на роль в государстве, пытается стать самой сильной, идеологически влиятельной составляющей государства.

Александр Генис: Вы считаете реальным вариант Ирана?

Михаил Эпштейн: Не дай Бог! Дело в том, что секуляризация - это не атеизм. Их иногда путают. Борьба с Богом, отрицание Бога, безбожие - это совсем другое. Секуляризация не воинствует с Богом, она вообще устанавливает зону нейтральную по отношению к таким понятиям, как сакральное и профанное. Это третья зона, зона естественного в человеке, не греховного и не святого. Дуальность русской культуры, о чем писали Юрий Лотман и Борис Успенский в своих замечательных статьях, к сожалению, не была преодолена. Русская культура остается до сих пор двоичной.

Александр Генис: А не троичной?

Михаил Эпштейн: Да. Дело в том, что секуляризация возникла исторически на почве христианства, потому что Христос был Бого-человек, и полнота человеческого входит в христианское представление о Бого-человеке. Соответственно, человеческое, естественное в человеке через Христа получило оправдание. Секуляризация Запада совершилась на христианской основе, о чем Георгий Федотов много писал.

Александр Генис: Вы знаете, если говорить о секуляризации, скажем, Америки, то я не знаю, двоичная или троичная тут система. Потому что, несмотря на полное отделение государства от религии, политика от религии отнюдь не отделена. И единственный человек, который не может стать американским президентом, единственный изъян, который безусловно вынимает любого из политической борьбы - это атеизм. Атеист, во всяком случае, при нашей жизни, никогда не станет американским президентом. И в этом смысле европейцы смотрят на Америку со страшным удивлением, потому что Европе это давно не та проблема, которая обсуждается в политической сфере. А в Америке без этого политика не может быть вообще. Так что можно ли считать, что секуляризация прошла в Америке?

Михаил Эпштейн: Секуляризация и атеизм - разные вещи. Мы уже привыкли не удивляться тому, что женщина может стать президентом в Америке, или небелый может стать президентом, это уже состоялось. В целиком секуляризованном обществе человек, не исповедующий никаких религиозных взглядов, тоже может стать президентом.

Александр Генис: Работая над такой темой, неизбежно вы должны спрашивать и себя, потому что вопрос религии начинается с вопроса о своей душе, а не о чужой, к каким выводам вы приходите для себя, когда вы изучаете религию, что это тема значит для ваших религиозных убеждений?

Михаил Эпштейн: Это, конечно, интимный вопрос. Речь о том, что человек отвечает за свою душу. Есть люди, которые могут перемещаться из одной церкви в другую, или находиться в средостении между разными церквями - как “бедные верующие”. Но бывают такие ситуации в человеческой жизни, которые напоминают пожар. Дом горит, и, хотя в доме есть много дверей и окон, ты выбираешь ближайшую дверь, чтобы выбежать из горящего дома и спастись. Тогда, если ты в Израиле, то становишься иудеем, если в России, то православным... Все зависит от конкретной ситуации - от того, какая дверь ближе.

Р. S. от редактора: Точное название статьи «Бедная религия» для бедных людей, а содержание?

В.А.Кувакин: Крайне безграмотные рассуждения о вере и религии, хотя есть и верные наблюдения.