Древнерусская культура эпохи «слова о полку игореве».

Эпоха, которой принадлежит гениальный памятник "Слово о полку Игореве", противоречива и трагична в своей основе. С одной стороны, она отмечена высоким развитием искусств: живописи, архитектуры, прикладного искусства, литературы, а с другой - она характеризуется почти полным распадом Русского государства на самостоятельные княжества, отмечена разорявшими страну междуусобными войнами князей и чревата крайним ослаблением Руси как единого целого в военном отношении.

В свое время - в конце XI и в первой четверти XII века - Владимир Мономах вносил сильное сдерживающее начало в процесс дробления Русской земли. Ему удалось глубокими походами в степь утишить половцев. Со смертью Владимира Мономаха в 1125 году вражда между отдельными русскими князьями усиливается, а через некоторое время возобновляются и набеги половцев. Вплоть до татаро-монгольского нашествия междуусобия отдельных ветвей княжеского рода становятся все более и более частыми. Воюют в основном потомки Владимира Мономаха - "мономаховичи" - с потомками постоянного противника Мономаха Олега Святославича - "ольговичами". Но внутри каждого из этих родов возникают собственные противоречия интересов. Слабеет значение Киева как объединяющего центра Руси, особенно после тех разорений, которым его подвергли сами русские князья. Возникают новые сильные центры притяжения - Владимир-Залесский во Владимиро-Суздальской земле, Чернигов, Владимир-Волынский и Галич на юго-западе Руси, Новгород и Смоленск на севере и северо-западе. Появляется тенденция к еще более мелкому дроблению. Политическое и военное единство Руси фактически перестает существовать. Однако не прекращается сознание исторического, языкового и культурного единства всего русского народа на огромном пространстве северо-востока Европы. Развивается трагическое противоречие между осознанием себя как единого целого и фактическим положением дел.

Историки отмечают, что византийцы легко находили язык, чтобы говорить с варварскими народами, тревожившими их границы. В частности, печати чиновников, имевших дело с варварами, украшались ими звериным орнаментом во вкусе этих народов. В XI веке русских уже трудно было удивить золотыми львами у подножия императорского трона. Сами русские встали на путь освоения византийской культуры. Они не всегда умели сделать все так же искусно, как делали их учителя, но они стремились, чтобы это делалось по-иному, чем в Византии. Ее веками накопленная, но уже несколько одряхлевшая культура загоралась новым блеском, исполнялась свежести и чистоты, когда недавние варвары принялись за создание собственной культуры.

В XI—XII веках в Византии уже определились те формы жизни, которые сопряжены с понятием „византинизм": утонченный индивидуализм в сочетании с деспотией, философская изощренность — с догматическим консерватизмом, набожность — с цинизмом. Взять хотя бы Константина Багрянородного, рекомендовавшего детям в сношениях с иноземцами беззастенчивое вероломство, настоящую политику „макиавеллизма". Как непохож он на Владимира Мономаха, полугрека по крови, но русского по духу, с его поучениями, исполненными чистосердечия и проникновенности. Возможно, что русские люди казались византийцам недостаточно искушенными, но в этом заключалась их нравственная сила.

Дружинные нравы долго сохранялись в Киевской Руси. Пускай проповедники возводили княжескую власть к божественному источнику, но „градские старцы" сводили неугодного князя с престола и запирали перед помазанником ворота города. Особенно смело обходились с князем вечевые города, дерзко выговаривая ему за его проступки. Это не значит, что на Руси не существовало неравенства, но русские еще не научились прикрывать красивыми словами и пышной риторикой суровую действительность жизни. Призывая к защите смердов, Владимир Мономах откровенно признавался, что они нужны, как скот при возделывании полей.

В качестве учеников византийцев русские проявляли в искусстве большую переимчивость. Уже в начале XII века киевляне гордятся собственным мастером Алим-пием Печерским.

В прекрасных мозаиках церкви Дафни близ Афин почти все фигуры исполнены душевной скорби и печали. Едва ли каждой евангельской сцене придан драматический характер. Повсюду суровые, нахмуренные лица, тревожные взгляды, беспокойно извивающиеся складки одежд. Каждое событие церковной легенды должно было напоминать о страданиях сына человеческого.

Мозаики киевского Михайловского монастыря относятся к тому же рубежу XI и XII веков. Высокое мастерство выполнения роднит их с мозаиками церкви Дафни. Такие же живые лица апостолов, полные важности и степенства, то же ощущение серьезности, разлитое в фигурах, но в расположении фигур побеждает более спокойный и плавный ритм.

Одной из вершин киевской живописи, замечательным памятником мастерства Киевской Руси следует признать мозаику Дмитрия Солунского из Михайловского монастыря в Киеве. Нет оснований утверждать, что это портретное изображение строителя собора, русского князя. Нам неизвестны ни другие достоверные портреты того же князя, ни портреты других дарителей того времени. Но это не исключает того, что образ воина тесно связан с современной ему русской действительностью. Киевское государство с самого начала своего существования жило под постоянной опасностью нашествия кочевников. Ратное дело было главным занятием князей и дружины, постоянные войны требовали напряжения воинского духа. После принятия христианства Русью и ее приобщения к мировой культуре эта борьба с кочевниками приобрела в глазах современников особенно возвышенный характер. На этой почве мог быть создан образ воина, в котором физическая сила сочетается с благородством и стойкостью духа.

Примерный образ героя рисует в своем „Поучении" Владимир Мономах. Жизненный опыт научил князя быть всегда начеку. Он призывает ни на кого не полагаться и стараться все делать собственными силами. Но жизнь не ожесточила его характера. Среди ратных дел он находил время для удовлетворения своих умственных интересов, не терял вкуса к философским размышлениям и с гордостью вспоминал о своем отце, который, сидя дома, изучил пять языков. Восставая против беззаботных людей, ищущих в жизни одни наслаждения и утехи, он говорит об обязанностях человека проникновенным тоном философа.

„Слово о полку Игореве" отделено от Михайловских мозаик почти столетием. Нам мало известно о судьбах киевской живописи этих лет. И все же, изучая киевские памятники, невольно вспоминаешь замечательную поэму. „Слово о полку Игореве" может служить веским доводом в пользу самостоятельности русской художественной культуры. Если бы до нашего времени не сохранились киевские храмы и мозаики, мы на основании „Слова" могли бы догадаться о расцвете русского искусства. Черты, рассеянные в немногих уцелевших киевских памятниках, сказались здесь с исключительной полнотой и яркостью. „Слово о полку Иго-реве" — это целая эпоха в развитии нашего искусства

Михайловские мозаики отделены от „Слова" почти восьмидесятью годами. Ближе по времени к „Слову" фрески Старой Ладоги (В. Лазарев, Фрески Старой Ладоги, М., 1960.). Но хотя этот памятник возник в несколько иных условиях на северной окраине страны, многие его образы овеяны тем же духом, что „Слово", в особенности это касается Георгия на коне. Образ этот находит прототипы в византийском искусстве, как и русские былинные богатыри — в греческих повестях, в частности в поэме о Дивгение Акрите. Это было время, когда византийское государство должно было напрягать свои силы для охраны своих границ. Образ воина на коне получил тогда распространение и в церковном искусстве.

Как и во всяком подлинном поэтическом образе, все вымышленное становится в этой фреске естественным и возможным. Образ воина в Старой Ладоге хранит в себе что-то от чисто античного идеала доблести, но в его устремленности слышатся нотки страстности, которой не знала античность.

Храм Покрова на Нерли был, возможно, построен не без участия пришлых мастеров „изо всех земель". Но место для него „на лугу", как сказано в старинном документе, выбирал Андрей Боголюбский, желавший ознаменовать постройкой свою печаль о смерти любимого сына Изъяслава. Эпоха „Слова о полку Игореве" наложила на этот памятник сильнейший отпечаток. Он не только вписывается в пейзаж, но и составляет неразрывную часть огибаемого рекой мыса с его прибрежными деревьями и кустарниками. Маленький соразмерно стройный храм приобретает особенную прелесть, когда отражается в зеркальной глади воды или виднеется в обрамлении прозрачного кружева окрестных деревьев, как настоящая драгоценность в узорном окладе.

Русским храмам XII века не свойственно стремление господствовать над округой, выражать дерзание создавшего его человека, они обычно не производят впечатления неприступных крепостных сооружений. Сверкая белизной своего камня, очерченные спокойными линиями полукружий, храмы эти издалека, как маяки, рождают чувство умиротворенности, и светлый силуэт их подобен мирному благовесту, разносящемуся над округой. Храмы XII века, как церковь Покрова на Нерли, отличаются строгой красотой своих форм, но это не исключает поэтической тонкости, созерцательности, душевной чистоты, как бы заключенных в белокаменные формы. Перед такими постройками невольно вспоминаются одухотворенные лица русской иконописи XII века, вроде „Ангела Златые власа" (Русский музей), — образ не столько силы, твердости, мощи, сколько нежности и душевной теплоты, которой окутаны и многие древнерусские храмы этого времени.

Русские храмы XII века были зданиями купольного характера. Купола имели распространение не только в Византии, но и в мусульманском мире. Русские люди могли видеть их в Болгарах на Волге. Сохранилось много мусульманских купольных сооружений в Каире, гробницы мамелюков. Их могучие, несколько заостряющиеся купола готовы раздавить самое здание, низводят его до значения низкого постамента. Правда, на близком расстоянии заметна мелкая декорация, но она настолько дробна, что здание воспринимается как нерасчлененный объем.

Создание Андрея Боголюбского — Успенский собор, обстроенный позднее Всеволодом Большое Гнездо, с его пятью могучими куполами, не уступает величию мавзолеев каирских мамелюков.

Главные памятники древнерусского искусства XII века — это храмы и храмовые росписи. Между тем идеология церковников далеко не определяла мировоззрения русских людей. Это не значит, конечно, что втайне от духовных властей русские люди продолжали исповедовать язычество в том самом виде, в каком оно существовало до принятия христианства. Но, видимо, в русском народе и после введения христианства жили идеи, которые не укладывались в русло официальной церковности. Власти терпели апокрифы, они переводились на русский язык, расцвечивались народной фантазией, давали ответ на вопросы, на которые народ не находил решения в церковной догматике. Нередко апокрифическая ветвь русской культуры давала ростки изумительной сочности и красоты. Подпочвенные течения русского народного творчества питали и церковное искусство и придавали ему совсем нецерковный характер.

Когда случалось всенародное бедствие — мор, голод, нашествие иноплеменных,—церковники твердили о том, что это происходит в наказание за грехи людей. Но пытливый ум средневекового человека не мог удовлетвориться этим ответом. Почему же тогда бог допускает, что вместе с грешниками страдают и праведники? Вопрос этот казался церковникам неразрешимым.

В русском искусстве демонология нашла себе отражение в рельефах Владимиро-Суздаля. Многие из их фантастических животных, страшилищ или масок очень похожи на западные романские произведения: может быть, они были принесены мастерами-пришельцами. И все-таки русские рельефы не спутаешь с произведениями Ломбардии, Южной Франции или Германии. Вблизи маски Успенского собора похожи на романскую скульптуру. Но русский мастер видел в них прежде всего декоративные пятна и подчинил их законам архитектоники. Оживляя гладкую поверхность стены, они подчеркивают стройность окна. Страшная демоническая сила претворяется в красоту художественного образа.

Рельефы Димитровского собора - это целая поэма в камне, в которую мастер включил многие знакомые ему христианские, апокрифические и языческие персонажи. Здесь и мученики на конях, и ангелы, и рядом с ними кентавры и сказочные птицы, Никита с бесом рядом с Александром Македонским, сцены охоты и кулачного боя — жизнь, как она представлялась воображению русского человека XII века. При этом библейский царь Давид преображается в какого-то сказочного героя, подобие былинного Садко, развлекающего морского царя своими яровчатыми гуслями, или в воспетого в „Калевале" Вейменейнена, чудесного музыканта. На стенах Димитровского собора все эти проявления жизни объединены художником в картину всеобщего ликования, радостного утверждения мира, избавляющего человека от страха зла. Пантеизм мастеров Димитровского собора настолько поразил одного иностранного автора, что он искал объяснения ему у Толстого и Достоевского

Корни искусства владимирских резчиков можно найти еще в Киевской Руси.

Характерная черта этой эпохи - классические образы, античная поэтика сплетаются с языческим народным пантеизмом, как и в «Слове».

Это мироощущение сказалось и в сочинениях Владимира Мономаха. Уже на склоне лет своих, оглядываясь на свою бурную и деятельную жизнь, он с истинно детским простодушием не может не подивиться красоте и разнообразию мира. Его удивляет, как устроены небо, солнце, луна, звезды, тьма, свет и земля. Его поражают различные звери, птицы, рыбы и то, как у человека, „созданного из пыли", разнообразны лица

В XII веке с ростом феодальной раздробленности русское искусство распадается на самостоятельные школы. Хотя суздальские князья переносили киевское наследие с юга на север, искусство Владимиро-Суздальского края значительно отличается от Киева. Еще сильнее различие между искусством юга и Новгорода. Впрочем, различия между школами не исключают единства русского искусства. Именно это внутреннее родство русских памятников эпохи „Слова о полку Игореве" затрудняет порой определение места, где могли быть созданы отдельные иконы.

Собор новгородского Юрьева монастыря относится к тому же XII веку, что и большинство владимиро-суздальских храмов. Но новгородский мастер Петр, имя которого сохранила для нас летопись, говорит другим языком, пользуется другими средствами. Собор вырисовывается еще издали во всем величии своей простоты и спокойствия.

Храмы киевские и отчасти владимирские с их равновесием частей, движением и сложностью, порой противоречивостью элементов, скорее, отвечают строю чувств и мыслей „Слова о полку Игореве". За такими зданиями, как новгородский Юрьев собор, стоит образ русского былинного богатыря, сочетающего в себе несокрушимую силу с детским простодушием

Сложение нового образа человека на Севере ясно сказалось в новгородских и псковских фресках. В „Ангеле Златые власа", откуда бы ни происходила эта икона, еще сильны киевские традиции, много созерцательности, грусти и ласковости. В самом выполнении его, в его золотых кудрях, напоминающих линии перегородчатой эмали, сквозит та эстетика, которая наложила свой отпечаток и на владимиро-суздальские храмы.

Фреска св. Марии в Старой Ладоге — это более типичный новгородский образ. В ней больше суровости, мощи. Людям, как она, неведомы колебания, но чувствуют они и глубоко и искренне. Выкладывая из камушков мозаики лицо Дмитрия, киевский мастер через их поблескивание передал изменчивую мимику лица. Северорусский мастер резко проводит свои черты, четко очерчивает форму глаз и носа, контур служит непреходимой гранью. В ладожской Марии тонкой лепке лиц противостоят энергичные зигзаги ее светлого головного платка, над ним тяжело нависает темная масса плаща.

Новгородские святые пристально взирают на зрителя, их взгляд подобен настоятельному требованию, как слова новгородских мужей, держащих речь к своему князю. В новгородских памятниках постоянно сквозит представление о непосредственном вмешательстве святых в человеческие дела.

От северорусских храмов и фресок веет духом эпической силы и покоя, как и от северорусских летописей. Еще С. Соловьев отмечал своеобразную повествовательную манеру Новгородской летописи. Летописи южные и юго-западные отличаются цветистостью изложения, риторичностью оборотов речи. В них выступает личность летописца, порой лирическое начало. Такие черты характерны, например, для Галицко-Волынской летописи. Совсем иначе ведут свое повествование новгородские летописцы — они не любили даже договаривать своих речей... В речах новгородских людей, внесенных в летопись, замечаем необыкновенную краткость и силу.

В новгородских летописях рассказывается о чудище, вытащенном рыбаками в неводе, которого летописец не смеет даже описать „срама ради"; с невозмутимым спокойствием передается о том, как князья в своих междоусобиях уничтожают города — „не оставляли ни человека, ни скотины"; в качестве исторического факта заносится рассказ о том, как русским на поле брани „невидимые друзья над ними помогали своим светлым оружием"; не забываются, конечно, и небесные явления — новгородский летописец сообщает все случаи, когда солнце днем убывало и как потом все исполнялись радости, когда оно „вброзе паки наполнися". Перед глазами летописца проходила напряженная борьба русских с кочевниками, колонизация севера, сложение феодального общества.

Период со второй четверти XII века и по 1237 год (год нашествия Батыя) был периодом самого интенсивного становления жанровых и идейных особенностей русской литературы на всем обширном пространстве Русской земли - от Новгорода на севере и до ее границы со степью на юге, от Галича и Владимира-Волынского на юго-западе и до Минска, Турова и Витебска на северо-западе, а оттуда - до Волги на востоке. Литература разнообразна по жанрам, по стилистическим особенностям языка и вместе с тем удивительно едина по своим идеалам и политическим устремлениям: она не имеет одного центра и вместе с тем не провинциальна, она продолжает традиции XI века и одновременно обогащает эти традиции различными новизнами. Старое и новое, чужеземное и свое - местное, возникшее в самых различных, раскинутых по всей Русской земле городских и монастырских центрах, церковное и светское в самых различных сочетаниях - определяют удивительное богатство литературы этого периода.

В пору, когда между отдельными княжествами распадались экономические и политические связи, в литературе возникло прямо противоположное явление - стремление к объединению, утверждались идеи объединения Руси, развивались конкретные литературные связи, стремление к переписке, к взаимопополнению отдельных произведений в разных частях Русской земли. Вопреки утвердившемуся в литературоведении мнению о делении литературы на "областные кусты",литература на самом деле сильнейшим образом тяготела к "перекрестному творчеству".

Литература мыслится в этот ответственнейший период ее истории прежде всего как общение людей между собой, как укрепление единомыслия, как проповедь идей единства. Одной из форм этого общения становится переписка, другой - устное, прочитанное слово, обращенное к многочисленным слушателям, третьей - обращение к потомкам, попытка закрепить настоящее и прошлое для будущего.

Во всех этих случаях это общение коллективное или становящееся коллективным в процессе переписки - многих летописцев, многих авторов, многих переписчиков и редакторов произведений, стремившихся вложить в произведение свой личный опыт и при этом пишущих в разных концах Русской земли - "Русского мира", как его называл Киево-Печерский патерик. Коллективность (в авторстве и в чтении произведения), разнотерриториальность создания - важная черта стиля монументализма, сложившегося в своих существенных чертах еще в XI веке, но в XII веке приобретшего особенно острое идеологическое наполнение.

Литературное самосознание, начиная со второй четверти XII по начало XIII века, не только определялось монументально-историческим стилем, но в значительной мере накладывало свой отпечаток на этот стиль, сообщало ему не только внешнюю монументальность, но и монументальность идейного воздействия на русскую действительность. Исторический монументализм согласовывался с той громадной обязанностью, которая легла на литературу, - сохранение единства Руси. Именно это обязанность объясняет нам то, что за перо брались люди, облеченные властью и авторитетом, - киевский князь Владимир Мономах, а может быть, и его сын Мстислав Великий - новгородский, возможно - владимирский князь Андрей Боголюбский (гипотеза Н. Н. Воронина), митрополит Климент, владимирский епископ Симон и многие другие.

Если можно говорить в XII веке о Русской земле как о едином целом, то это целое было воплощено прежде всего в языке, в исторической и культурной общности, однако самосознание этого единства было выражено только в литературе - единой и зовущей к единству. Литература явилась живым воплощением единства Руси.

Краткий разрыв между единством всей русской литературы и отсутствием этого единства в политической и экономической жизни страны, военная слабость как следствие этого разъединения, - придали русской литературе особый трагический характер, сильнее всего выразившийся в характернейшем произведении этого периода - "Слове о полку Игореве". Однако этот же разрыв способствовал росту общественного авторитета литературы. Она становится важнейшим фактором сохранения единства, значительной исторической силой.

Все изложенное объясняет нам ту особую роль, которую отныне стала играть русская литература в русской истории, и то обстоятельство, почему так высоко был поднят ее моральный авторитет в русском обществе. Эту роль и этот авторитет русская литература сохранит и впоследствии - вплоть до нашего времени.

Период литературного развития, начавшийся непосредственно после смерти Владимира Мономаха, когда утеря единства Руси стала несомненным фактом, и закончившийся с полным разгромом Руси во время нашествия Батыя, подготовил собой ту мужественность, с которой в русской литературе были встречены эти катастрофические события разгрома Руси. Сознание своего долга, сознание единства, вера в будущее освобождение - все это оказалось как никогда важно в пору страшного иноземного владычества.

Переломной критической порой в истории русской культуры был XII век. То, что произошло в начале следующего века, монгольское нашествие, эта национальная трагедия русского народа, обычно несколько отвлекает внимание историков от тех внутренних противоречий, которые зародились еще в предшествующем веке. Между тем экономическое и политическое положение страны пошатнулось еще и до появления монголов. Крестовые походы отрезали ее от артерий мировой торговли. Удельная раздробленность ослабила силы сопротивления. „Слово о полку Игореве" было последним цветком жизнерадостной киевской культуры, но в страстных, как заклинания, призывах поэта звучат и нотки тревоги, вызванной не только одними неудачами в борьбе с половцами. В русском искусстве XII века его величавая красота, его человечность и возвышенный характер — все это идет из Киева, бережно сохраненное русскими переселенцами на Севере. Но в XII веке в лицах русских святых и героев появляется также нечто суровое, волевое, напряженное.

Многие русские храмы уже не так открыты окружающему миру, как раньше, они высятся, как неприступные крепости. В этом сквозит недоверие к реальной жизни, к „земной юдоли", которую в то время многие спешили покинуть, чтобы найти прибежище за монастырскими стенами