Велико-континентальная утопия

Все упоминания о евразийцах и их истории постоянно сопровож­дается указанием на утопичность их воззрений, на их идеализм, абстрактность. Именно в этой утопичности и романтизме принято видеть причину их исторического краха. Но приглядимся к этой проблеме внимательней. Большевики тоже были утопистами, и их взгляды даже в общем контексте хаотических настроений предреволю­ционной поры казались верхом экстравагантности и мечтательности. И тем не менее, эта небольшая секта фанатиков смогла перевернуть устои гигантской консервативной, довольно пассивной страны. И пос­ле всех экспериментов, даже закончившихся крахом спустя более 70 лет, вряд ли найдется кто-то, кто осмелился бы утверждать, что ком­мунистический утопизм помешал большевикам создать на определен­ный и довольно долгий период времени уникальное, новаторское, аван­гардное и сносно функционирующее государстве иное'образование. Тот или иной утопический проект реализуется или не реализуется отнюдь не из-за того, что он слишком абстрактен или далек от суровой реаль­ности. Причины гораздо глубже. Кстати, наряду с теми же большеви­ками, в России существовало множество иных и мощных и решитель­ных и довольно фанатичных партий (левые эсеры или анархисты, к примеру), но они растворились в истории, почти ничего не оставив после себя.

Утопизм, безусловно, присущ евразийскому мировоззрению. Но он присущ вообще любому проекту, ведь сущность проекта как раз и заключается в том, чтобы изменить актуальное состояние реального положения вещей, а не концептуализировать постфактум статус кво. Заметим, что наиболее последовательный "антиутопизм" привел са­мых радикальных либеральных авторов (например, фон Хайека) к отрицанию и дискредитации самого понятия "проект", распознанного как нечто "аморальное" (так как осуществление проекта сопряжено с насилием над существующим де факте положением вещей).

Поэтому указание на "утопизм", будучи справедливым, еще ничего не объясняет. Да, многие евразийские предвиденья оказались либо неточными, либо слишком поспешными. Так, евразийцы предвидели быстрый крах марксизма в России, и'перерождение правящего режи­ма под давлением внутренних энергий в идеократическое государство Третьего Пути с доминирующей консервативно-революционной идео­логией. Они полагали, что Православие и религиозный дух в скором времени вытеснят марксистскую ортодоксию, и на место большевизма придет идеология евразийства и его партийное выражение. Когда к концу двадцатых годов стало очевидно, что такой поворот событии маловероятен, евразийцы подошли к важнейшей для движения черте — надо было либо признать (как Устрялов и национал-большевики), что евразийский идеал в большевиках и воплотился, либо отказаться от основной идеи, признав правоту реакционного и радикально анти­советского крыла эмиграции, утверждавшего, что "Россия кончи­лась", что "весь народ впал в сатанизм" и "продался дьяволу", и что только "интервенция Запада и оккупация им России может изменить ситуацию к лучшему".

Это была самая драматическая эпоха для всего евразийского дви­жения. Бесконечная ностальгия по оставленной родине, усталость от сирого эмигрантского существования, нарастающая неприязнь к без­различному, эгоистическому Западу и его культуре, моральный над- j лом и внутри эмигрантские склоки — все это постепенно разрушил*»<-| изначальный авангардный пафос, обессилило вождей, внушило скеЯ*| сие и сомнения рядовым активистам.

Георгий Флоренский, разочаровавшись во всем, выбрал крайне i вый путь, замкнулся в богословской тематике, переехал в США: начав с отстаивания абсолютной чистоты Православия,окончил что стал лидером эйкуменического движения, которое, по всем па метром, глубоко чуждо православному духу.

Но оставим Флоровского и других критиков евразийства справа. Гораздо важнее понять смысл евразийского замысла, основанного на особой диалектике, самостоятельной и оригинальной геополитической доктрине, уникальном духовном синтезе.

Евразийцы сформулировали в общих чертах модель Русской Уто­пии, причем сочетающей в себе как резюме консервативных славяно­фильских и народнических чаяний, так и футуристические и мобили­зационные, авангардные мотивы. Эта евразийская Утопия, объединяла в себе критический реализм, строгое знание об экономико-техничес­кой и промышленной стороне реальности с предельным идеалистичес­ким, духовным напряжением. Интуиции Достоевского о всечеловечес­кой миссии русского народа, традиционное учение о Москве-Третьем Риме, о Святой Руси, ковчеге спасения и даже коммунистический хилиастичсекий мессианизм большевиков (Третьего Интернационала) — все эти важнейшие тенденции русской истории, аспекты уникаль­ной и не имеющей аналогии Русской Судьбы переводились евразийца­ми в форму законченного мировоззрения, одновременно и непротиво­речивого и открытого для всех возможных форм уточнений и нюанси-ровок.

Россия — особый континент, утверждали евразийцы. Этот конти­нент равен по своему значению не просто какой-то одной европейс­кой или азиатской стране, но такой крупной цивилизационно-географической формации, как Европа или Азия (взятых в целом). Полно­весное и всеобъемлющее утверждения такой самобытности, вписанной в географию, культуру, этническую психологию, цивилизацию, исто­рический путь Русского Народа и Русского Государства является для евразийцев осью их Проекта. Но и эта довольно сильная мысль не является пределом дерзновенного мировоззрения евразийцев. В дале­кой перспективе Русская Правда видится как высшая и уникальная форма духовно-культурного, религиозно-исторического синтеза, спо­собного вместить в себя все высшие, световые, богоявленческие ас­пекты и Европы и Азии, и Востока и Запада, чтобы слить и утвердить их в эсхатологической благодати нового Русского Рая, предчувствия которого пронизывают всю русскую культуру, историю, литературу, поэзию, даже политику.

Евразийцы иногда применяли к самим себе название "третий мак­симализм". Имелось в виду, что это — движение столь же радикальное, экстремистское, утопическое и предельное, как правые и левые "максималисты" (монархисты и большевики). Но "третий максима­лизм" представлял собой не абсолютизацию, доведение до крайности одной из полярных тенденций (радикальный модернизм или радикаль­ный архаизм), за счет полного отрицания другой. Евразийская Утопия предполагала особый своеобразный синтез, некое обобщение обоих максимализмов в головокружительной, рискованной и сверхнапряжен­ной модели. Можно считать это "соблазном", как свойственно посту­пать умеренным темпераментам, чиновничьим и обывательским нату­рам... Но все великое требует невероятного напряжения сил, творче­ства и созидания не бывает без риска.

Евразийцы не смогли приступить к реализации своего проекта. Эмигрантская среда была бессильна и раздираема внутренними проти­воречиями, а вожди СССР считали,1 что марксизм является самодоста­точным учением, и даже если в Революции участвовали национал-мессианские элементы, осознавшие большевизм в мистико-религиоз-ных терминах, то это следовало использовать в прагматических це­лях. Но все же постепенно начав с принципа "прав народов и нации на | самоопределение", сами большевики пришли к подлинному имперостроительству, и реализовали на практике некоторые существенные ас­пекты евразийского плана (хотя и в усеченном, искаженном виде).! Конечно, евразийцы оказались прозорливей антисоветских сред в эмиг-1 рации, постоянно заявлявших о скором конце большевиков. Конечно, только евразийский анализ позволяет понять перерождение в патриотическом, этатистском духе марксизма в СССР. Конечно, только евразийская геополитика объясняет поведение Сталина и позже Брежнева* на международной арене. И в этом смысле, левые евразийцы и нацио­нал-большевики были абсолютно правы, а их анализ событий эпохи совершенно не потерял актуальности (в отличие от опровергнутых историей "предвидений" реакционеров и антисоветчиков).

Но все же очевидно, что СССР так и не стала той Великой Евразийской Империей, Русским Раем, о которых грезили евразийцы, полной и совершенной трансформации не произошло, каких-то низших компонентов не хватило для эсхатологического синтеза.

И в этом свете трагическое свидетельство судьбы Петра Cai приобретает значение символа. Его отказ от левого уклона первого отделения "Евразии"(хотя самого себя он и называет в письме Струве в 1921 г. "национал-большевиком" имеет огромное значение. Духовный вектор, солнечный православный ориентир, даже понятый максимально широко, парадоксально и новаторски, не просто один из компонентов евразийской утопии, которым можно пренебречь по праг­матическим соображениям. Савицкий настаивает на том, что необхо­димо "различать духов". Что "третий максимализм" — это все же не одна из версий "максимализма красного", но нечто самостоятельное, требующее своего собственного воплощения, своей собственной исто­рии, своей собственной партии, своего собственного пути.

И снова Савицкий оказывается прозорливее других. Тот зазор, который существовал между советской идеологией, советской госу­дарственной практикой, с одной стороны, и евразийским проектом, с другой, и явился, в конечном счете, рычагом, с помощью которого развалилось Великое Государство, потерпело крах великое начина­ние. Лишенная идеологической гибкости евразийцев, парадоксализма их философии истории, особой мистической интегрирующей религи­озности, их ясного геополитического анализа советская государствен-но-идеологичесчкая конструкция, в конце концов, разлетелась вдре­безги, не в силах противостоять агрессивному давлению извне и не в состоянии удовлетворить адекватным образом культурно-духовных запросов изнутри.

Утопия, как показал, в частности, наш век, вполне реализуема. Но пока осуществлялись лишь ее промежуточные, приближенные, иска­женные версии, в которые уже изначально были заложены подвох, порча, роковые элементы подделки, недодуманности, несовершенства.

Евразийская Утопия (как и проекты Консервативной Революции в широком смысле) — самая совершенная, логичная, последовательная, непротиворечивая, жизненная, страстная, световая и солнечная, а са­мое главное — так резонирующая с высшими уровнями нашего наци­онального духа, нашего исторического пути.

Евразийский проект, в отличие от большевистского, не знает пе­чальных результатов поражения, а что еще хуже — вырождения, превращения в самопародию, внутреннего разложения. Он просто от­ложен на некоторое время. Видимо, сроки рождения Великой Евра­зийской Империи еще не подошли. Но строго говоря, кроме этого проекта никакого иного на данный момент не существует — кроме него либо полная капитуляция перед Западом, либо страусиная поли­тика беззубого, архаичного, безответственного, "археологического" консерватизма.

Пусть Савицкому (как и Устрялову, Артуру Мюллеру ван ден Бруку, Тириару, Никишу) не суждено было стать "Лениным евразий­ской революции". Что ж, значит он будет "евразийским Марксом" или даже "евразийским Фурье".

Солнечная мечта о мире справедливости и братства, о Государстве Духа и нового человека, о полной победе светлого разума над мраком материи никогда не исчезнет из человечества или, по меньшей мере, из русского народа. В противном случае от этого человечества оста­нется лишь кишащая масса эгоистических мертвецов, последних лю­дей, о которых пессимистически пророчествовал Ницше. Но этого не будет, не должно быть... >

А раз так, то евразийская мечта, высокий идеал Последнего Цар­ства, спасительной, богоносной России-Евразии обязательно вопло­тится в жизнь. И исходя из высшей трансцендентной логики, мы уже сегодня с полным основанием и правом можем сказать — Евразийство просто обречено на триумф, на то. чтобы стать главным духовным орудием Русской Борьбы и Русской Победы — победы над хаотичес­кой, фатально дуальной, безысходно гравитационной и энтропийной роковой логикой "мира сего", тщетно пытающегося сегодня порвать последние связи с "миром Иным".

Глава 3