Кто восстановит Священный Круг?

Москва стоит в центре нашей Родины, нашей истории, нашей куль­туры. Это — сердце России, ее тайный нерв.

Миссия Москвы — по ту сторону "Москвы федеральной", "Моск­вы политической", "Москвы региональной". Эта миссия священна и планетарна, она имеет духовный смысл. С точки зрения сакральной географии, Москва — центр Священного Круга, Круга Спасения.

Кто станет носителем идеи Москвы в ее полном объеме?

Кто возьмет на себя мужество сказать радикальное "ДА" русскому священному пространству, признать и защитить особенность и тайный смысл национальной географии в ее духовном, историческим и конк­ретно прагматическом измерении?

 

ЕВРАЗИЙСТВО: ОТЦЫ-ОСНОВАТЕЛИ

Глава 1

Николай Трубецкой: Преодоление Запада

1.1 Памятник на "площади Евразии"

Князь Николай Сергеевич Трубецкой (1890-1938) по праву может быть назван "евразийцем номер 1". Именно ему принадлежат основ­ные мировоззренческие тезисы, с которых началось это удивительное творческое мировоззрение. Князь Трубецкой может быть назван "ев­разийским Марксом", тогда как Савицкий явно напоминает "евразийс­кого Энгельса". Первым собственно евразийским текстом является книга Николая Трубецкого "Европа и Человечество", в которой легко угадываются основные принципы грядущей евразийской идеологии.

В некотором смысле, именно Трубецкой создал евразийство, от­крыл главные силовые линии этой теории, которые в дальнейшем разрабатывались целой плеядой крупнейших русских мыслителей — от Петра Савицкого, Николая Алексеева и Льва Карсавина до Льва Гумилева. Место Трубецкого в истории евразийского движения цент­рально. Когда это течение утвердится в качестве доминирующей идеологии Российской Государственности (а это обязательно рано или поздно произойдет), первым, кому воздвигнут памятник, будет имен­но он — князь Николай Сергеевич Трубецкой. Главный монумент на грядущей, утопающей в роскошной листве и залитой чистейшими струями серебряных фонтанов, великой "площади Евразии", как не­пременно назовут центральную площадь возрожденной России.

1.2 Судьба "русского Шпенглера"

Говорить о Трубецком — то же самое, что говорить о евразийстве как таковом. Его личная и интеллектуальная судьба неразделима с этим течением. Крайне проста биография Трубецкого. Типичный пред­ставитель известнейшего княжеского рода, давшего целую плеяду мыс­лителей, философов, богословов, он долучил классическое образова­ние, специализировался в области лингвистики. Интересовался фило­логией, славянофильством, русской историей, философией. Отличал­ся ярким патриотическим чувством.

Во время гражданской войны оказался на стороне белого движе­ния, эмигрировал в Европу. Вторую половину своей жизни провел заграницей. С 1923 года преподавал на кафедре славистики Венского университета филологию и историю славянской письменности. Тру­бецкой вместе с Романом Якобсоном входил в ядро основателей Праж­ского лингвистического кружка, разработавшего в 20-30-е годы осно­вы структурной лингвистики — того интеллектуального направле­ния, которое впоследствии стало известным под именем "структура­лизма".

Князь Николай Трубецкой был душой евразийского движения, его главным теоретиком, своего рода русским Шпенглером. Именно с его книги "Европа и человечество" следует отсчитывать историю этого движения. Трубецкой активнее всех развивал основные принципиаль­ные аспекты евразийства. Но будучи ученым и значительную часть времени уделяя филологическим изысканиям, он мало и неохотно интересовался аспектами применения принципов евразийства к теку­щей политике. Функцию политического вождя в евразийстве испол­нял его близкий друг и сподвижник Петр Савицкий. Темперамент Трубецкого был более отвлеченным, со склонностью к умозрению и абстракции.

Кризис политической составляющей в евразийстве. который стал очевиден с конца 20-х годов, тяжело и болезненно переживался его главным теоретиком. Укрепление позиций советской власти, косность, архаизм и безответственность эмигрантской среды, духовный и интел­лектуальный застой, наступавший в обеих ветвях русского общества начиная с 30-х, после бурного духовного подъема начала века, — все это идеологическое остывание ставило евразийскую идеологию, основанную на гамме тончайших интуиции, парадоксальных прозре­ний и страстных взлетов политического воображения, в безысходную, тупиковую ситуацию. Трубецкой, видя, как маргинализируются евра­зийские идеи, в последние годы все больше времени уделяет чистой науке: он перестает участвовать в полемиках и конфликтах внутри движения после его раскола, оставляет без внимания замешанную на неизменном ressentiment'e критику эмигрантских противников евра­зийства. В 1937 году в Вене князь Трубецкой схвачен гестапо и три дня проводит в заключении. Пожилой ученый так и не сможет опра­виться от удара и вскоре умирает.

Его смерть была не замеченной практически никем. На мир надви­галась страшная катастрофа. Ее главными идеологическими предпо­сылками было отвержение тех принципов и аксиом, которые в выс­шем духовном, интеллектуальном напряжении сумели сформулиро­вать русские евразийцы и их европейские аналоги — консервативные революционеры, сторонники национал-большевизма и Третьего пути.

Евразийцы предсказывали мировоззренческие маршруты и их по­литические результаты с пророческим ясновидением. Но судьба про­роков во все времена, увы!, одинакова: камни, бросаемые толпой, костер, ГУЛАГ, Гестапо...

Человечество против Европы

Наиболее ценным аспектом мысли князя Трубецкого, фундамен­том всего евразийского мировоззрения является утверждение ради­кального дуализма цивилизаций, осмысление исторического процесса как конкуренции двух альтернативных проектов. Именно этому дуа­лизму посвящена первая теоретическая книга князя Трубецкого "Ев­ропа и Человечество". В ней в скупых и часто приблизительных выра­жениях проводится следующая мысль: никакого единого пути разви­тия цивилизации не существует, за такой претензией скрывается лишь стремление одной конкретной агрессивной формы цивилизации, а имен­но, романо-германской, к универсальности, единственности, гегемо­низму и абсолютности. Именно гигантоманические, расистские по сути своей, претензии романо-германского мира на то, чтобы быть мери­лом культуры и прогресса, лежат в основе необходимости деления всего мира-на Европу, с одной стороны, и человечество, с другой. Романо-германский мир, будучи лишь частью многополюсной мульти-культурной исторической реальности, возымел сатанинскую претен­зию на то, что он и есть концептуальное целое, высокомерно отбро­сив остальные культурное типы в регионы варварства недоразвитос­ти, примитивности, дикости. И человечество, в понятии Трубецкого, является объединенной категорией всех тех народов, культур и циви­лизаций, которые существенно отличаются от европейской модели. Трубецкой утверждает, что это отличие не просто констатация факта, но формула цивилизационного исторического противостояния, де­маркационная линия, по которой проходит нерв современной исто­рии. Плох, по мнению Трубецкого, не сам романо-германский мир со своей специфической культурой — в качестве одного из множествен­ных миров он был бы напротив крайне интересен и содержателен. Недопустимым, неприемлемым в нем является лишь его агрессивное отношение ко всем остальным культурам, его колониализм, домина-торство, склонность к цивилизационному геноциду и порабощению всего инакового по отношению к нему.

Таким образом, человечество, по Трубецкому, должно осознать свое единство через отрицание тоталитарной модели современного Запада, объединив "цветущую сложность" народов и культур в единый лагерь антизападной планетарной освободительной борьбы.

Наиболее обобщенной формой человечества, "цветущей ти" (по выражению Константина Леонтьева) виделась Трубецко Евразия — идеальная формула того, что как духовное послание степных туранцев Чингисхана было передано московской Руси. сия-Евразия в такой картине мира становилась оплотом и рычаГ планетарной борьбы человечества против универсального планетарного романо-германского ига.

Удивительно, насколько этот тезис созвучен позиции крупного французского традиционалиста Рене Генона, который в своей "Восток и Запад" утверждает абсолютно то же самое, за исключением выделения особой роли России в планетарном противостоянии совре­менному Западу. Трудно сказать, знаком ли был Трубецкой с трудами Генона. Известно лишь, что Генон упоминается в текстах другого видного евразийца, сподвижника князя Трубецкого — Николая Ни­колаевича Алексеева. Но если у Генона речь идет лишь о необходимо­сти противодействия современному западу со стороны оставшихся тра­диционных обществ, то евразийский проект, помимо вполне обосно­ванного пессимизма относительно инерциального развития событий, имеет развитую футурологическую революционную составляющую, стремится предложить проект такой культурно-социальной формы, которая сочетала бы верность традиции и социально-технологический модернизм.

Главным упованием Трубецкого и всех евразийцев была Россия — их горячо любимая родина. Именно здесь проницательно видели они парадоксальное сочетание двух начал — архаической укорененности в традиции и стремления к авангардному культурно-технологическому рывку. Россия-Евразия, в евразийской идеологии, мыслилась как фор­пост человечества в его противостоянии романо-германской Европе, как территория фронта, на котором решается судьба тыла.

Из этого общего подхода, конкретизируя различные аспекты ис­ходной парадигмы, и складывалось реальное содержание евразийской теории. До каких бы деталей ни доходили конкретные исследования, изначальный цивилизационный дуализм, вскрытый и постулирован­ный князем Николаем Трубецким, постоянно оставался общим знаме­нателем, неизменным фоном всего евразийского дискурса — как ортодоксального, воплощенного в линии Савицкого, Алексеева, Сув-чинского, так и еретического, марксистско-федоровского, по которо­му пошла парижская ветвь евразийцев, безусловных ёоветофилов (Эф­рон, Карсавин и др.).

Евразийская парадигма Руси

Общая позиция Трубецкого предопределила специфику взглядов евразийцев на русскую историю. Наиболее подробно эту концепцию развил крупнейший деятель евразийского движения Георгий Вернадс­кий, сын великого русского ученого. В своих многочисленных рабо­тах он развертывает панораму евразийского видения Руси, но и эта монументальная экспозиция по сути есть лишь развитие тех тезисов, которые сформулировал князь Трубецкой. Доминантой евразийского понимания русской истории является представление о сущности рус­ского народа и русского государства как о чем-то, в корне отличном от путей романо-германского мира. Русь мыслится как органичес­кая часть Человечества, противостоящего Европе. Следовательно, необходима тотальная ревизия русской исторической школы, которая ранее отталкивалась прямо или косвенно от канонов европейской уче­ности. Конечно, славянофилы, Достоевский, Леонтьев и Данилевский сделали чрезвычайно много для того, чтобы подобраться к альтерна­тивной, собственно русской, не романо-германской, оценке нашего пути. Сами евразийцы считали себя продолжателями именно этой линии. Однако они были еще радикальнее и революционнее, чем их предшественники в вопросе отвержения Запада. Они настаивали не только на подчеркивании нашей национальной самобытности, но на альтернативности цивилизационных парадигм Европы и органичес­кой, донной Руси, Руси-Евразии.

Как аномалия рассматривались евразийцами все периоды сближе­ния России с Западом. И наоборот, всякое обращение к Востоку, к Азии виделось им как шаг духовного самоутверждения. Такой ради­кальный взгляд опрокидывал все нормы отечественной историографии и историософии. Если русские западники, презирая Родину, считали Русь отсталой "недоевропейской" страной, то славянофилы, как бы оправдываясь, пытались защитить национальное своеобразие. Евра­зийцы же шли гораздо дальше, не останавливаясь только на охран» тельной апологии самобытности. Они утверждали, что романо-германский мир с его культурой есть историческая патология, тупиковый путь дегенерации и упадка. В значительной степени идеи Трубецкого резонируют с концепциями немецкого консервативного революционер Освальда Шпенглера, который поставил Западу аналогичный диагноз я так же, как Трубецкой, пророчествовал о грядущей спасительной миссии восточных регионов евразийского континента.

Общая картина евразийского взгляда на историю Руси изложена в программной книге князя Трубецкого "Наследие Чингисхана."

Осью Руси, центральным парадигматическим моментом ее истории когда идеальное и реальное как бы наложились друг на друга, является для Трубецкого двухсотлетний период Московской Руси, поший за татаро-монгольским контролем и предшествующий петербургско­му периоду. Киевская Русь, к которой традиционно возводят истоки российской государственности, по мнению Трубецкого, цивилизационно, культурно и геополитически не была на самом деле колыбелью Руси; это не более чем одна из нескольких составляющих грядущего Русского Царства. Преимущественно славянская, занимающая территории между Балтикой и Черноморским побережьем, укорененная в лесных зонах и на берегах рек и слабо контролирующая степные пространства, Киевс­кая Русь была лишь разновидностью восточноевропейского княжества, централизация которого была сильно преувеличена впоследствии, а ин­тегрирующей идеи которого и вовсе не существовало. Это религиозная провинция Византии, политическая провинция Европы.

Татаро-монгольское завоевание легко справилось с этой незакончен­ной геополитической конструкцией, вобрало ее в себя как составляю­щую часть. Но монголы были не просто варварами. Они исполняли великую имперостроительную функцию, закладывая фундамент гигант­ского континентального государства, базу многополюсной евразийской цивилизации, сущностно альтернативной романо-германской модели, но вполне способной к динамическому развитию и культурной конкурен­ции.

Трубецкой всячески подчеркивает колоссальную ценность тюркско-монгольского импульса, проницательно указывая на тот важнейший геополитический факт, что все просторы восточной Евразии интегриру­ются за счет объединения степной зоны, простирающейся от Манчжу-рии до Трансильвании. Татары совершили то, что было предначертано в географии, и тем самым стали фактом планетарной истории.

Подлинно русское, евразийское государство, по мнению Трубецкого, возникло тогда, когда московские князья взяли на с'ебя татарскую геополитическую миссию. Московский византизм становится домини­рующей государственной идеологией уже после краха Византии и в органичном сочетании с государственным строем, полностью заимство­ванным от монголов. Это и есть Святая Московская Русь, царская и евразийская, континентальная, строго отличная от романо-германского мира, радикально противопоставленная ему.

Двести лет Московской Руси — это двести лет Руси идеальной, архетипической, строго соответствующей своей культурно-истори­ческой, политической, метафизической и религиозной миссии. И именно великороссы, духовно и этнически смешавшиеся с евразийскими импе-ростроителями Чингисхана, стали ядром и зерном континентальной Рос­сии-Евразии, переплавились культурно и духовно в особый интегрирую­щий, государствообразующий этнос.

Это очень важный момент: евразийцы всячески подчеркивали ис­ключительность великороссов среди остальных славянских племен. Будучи славянами по языку и расе, великороссы были среди них един­ственными евразийцами, туранцами по духу. И в этом и состоит уникальность Москвы.

Переняв инициативу изначального чингисхановского импульса, мос­ковские цари принялись за воссоздание татаро-монгольского евразийс­кого государства, объединяя его распавшиеся сегменты в новую импе­рию под эгидой белого царя. На сей раз цементирующей религией стало Православие, а государственной доктриной — московская версия визан-тизма, знаменитая концепция псковского старца Филофея "Москва Тре­тий Рим". Практическое же устройство государства, и что самое глав­ное, вектора его пространственного оформления были калькированы с империи татар.

Конец "идеальной Руси" совпадает с концом "Святой Руси", с раско­лом. Нововведения патриарха Никона, формально нацеленные на ук­репление геополитического могущества Московского Царства, но осу­ществленные с преступной культурной и религиозной халатностью и небрежностью, приводят к двусмысленным, во многом катастрофичес­ким результатам, расчищают путь секуляризации и европеизации Рос­сии.

Раскол — это точка разрыва светской России со Святой Русью.

С приходом Петра Первого начинается то, что в евразийской теорий:: принято называть "романо-германским игом". Если "татарское иго" было | для русских ферментом грядущего имперостроительства, евразийс импульсом, то "романс-германское иго", длившееся от Петра до Револ1Йг| ции 1917 года, несло с собой лишь отчуждение, карикатуру, вырожд^| ние глубинного импульса. Вместо отстаивания собственной куль самобытности, евразийской Идеи — неуклюжая имитация дворяне европейских универсалистских и рационалистических образцов секу! ризированного общества. Вместо византизма — англиканство. Вт "цветущей сложности" (К.Леонтьев) — серая казенная бюрократ солдатчина. Вместо живой веры — канцелярский синод. Вместо родной стихии — циничная трескотня официальной пропаганды, вуа­лирующая полное культурное отчуждение европеизированных верхов от архаичных низов.

Романовский период начиная с Петра рассматривался евразий­цами как сущностное отрицание Московского этапа, сопровож­давшееся внешним пародированием. Продолжается освоение Восто­ка Евразии, но вместо "братания" идет "культурная ассимиляция" по романо-германскому образцу, вместо насыщенного диалога цивилиза­ций — формальная русификация, вместо общности континентальной воли — плоская колониальная методика.

Здесь евразийцы, как славянофилы и народники, разделяли исто­рию послепетровской России на два уровня: дворянско-аристокра-тический и народный. Верхи шли путем западничества, калькировали с большей или меньшей степенью неуклюжести европейские образцы. Они были как бы "колониальной администрацией" русских пространств, цивилизационными надсмотрщиками за "диким народом".

Низы, этот самый "дикий народ", напротив, оставались в целом верными допетровскому укладу, бережно сохраняли элементы святой старины. И именно эти донные тенденции, все же влияющие в какой-то степени и на верхи, и составляли все наиболее евразийское, цен­ное, национальное, духовное, самобытное в петербургской России. Если Россия так и не стала восточным продолжением Европы, несмотря на все "романа-германское иго", то только благодаря народной стихии, "евразийским низам", осторожно и пассивно, но упорно и несгибаемо противившимся европеизации вглубь.

С точки зрения элиты, петербургский период был катастрофичес­ким для России. Но это отчасти компенсировалось общим "почвен­ным" настроем евразийских масс.,'J

Такая модель русской истории, отчетливо изложенная у Трубецко­го, предопределяла и отношение евразийцев к Революции.